За исключением облаков

«Жить нужно так, будто завтра никогда не наступит» Он выдает эти банальности с таким видом, словно сам только что их придумал. Хотя не удивлюсь, если действительно сам придумал. Только что. Он из тех, кто без конца изобретает велосипеды. Неделю назад лично наблюдал, как он потратил два часа времени и два десятка яиц, выясняя, что яйца всмятку надо варить шесть минут, а вкрутую — двенадцать. А я за двенадцать секунд узнал это в интернете. Но ему не сказал — бесполезно. Он бы все равно ставил свои опыты. Потому что ему так интереснее. Поэтому нет смысла убеждать его, что моя раздолбанная и бэушная, но все же европейского образца коляска не проходит в узкие двери совкового лифта. Пусть сам убедится. Он пробует и так, и эдак, и наискосок, пока снизу не начинают кричать, требуя отпустить кабину. Он рявкает «Отъебись!» в лестничный пролет своим густым баритоном и с озадаченным видом озирает колеса. Очень, до дрожи подбородка, хочется вернуться в квартиру, в привычную неуютную тесноту, воняющую подгорелой едой и лекарствами. Там я все знаю, а тут другой свет, другой звук, другие запахи. И это только подъезд! Про улицу страшно даже подумать. Впрочем, зачем о ней думать? Мне туда не попасть. Он ведь не знает, что в больницу меня отвозят на специальной медицинской машине, и два санитара спускают мою тушку вниз на носилках. Несколько секунд от подъездной двери до автомобильной — вот и все мое пребывание на свежем воздухе. «Только то, что получено с трудом, мы действительно ценим» — изрекает вдруг он и наклоняется. Если бы я мог, шарахнулся бы в сторону от неожиданности. А он выхватывает из кресла меня, замотанного в два пледа и одеяло, и выпрямляется. — Держись за шею, — негромко басит он и прижимает меня к себе. И его лицо так близко, что я вижу румянец, проступивший на щеках. Мне хочется приложить ладонь к ярко-розовому пятну, но я сдерживаюсь. Лишь обнимаю его, сцепляя руки в кольцо — он ведь сам так велел! — Никуда не убегай, — с серьезным видом шутит он, усаживая меня на скамейку. Я так ошеломлен, что даже не могу пошутить в ответ. Что, всё? Так быстро? Пять этажей? Впервые жалею, что живу слишком низко. Одеяло со спины сползло, зябко. Натягиваю его на плечи и внезапно осознаю, что я на улице. Я. На улице… Меня начинает трясти, словно припадочного. Если это не прекратится, грохнусь с лавки на землю, и когда он выйдет, то увидит жалкого червяка, ползающего по грязному асфальту. Вцепляюсь в доску сиденья так крепко, что ломаю ноготь. Зверски больно, но отрезвляет. Делаю четыре коротких вдоха-выдоха, один длинный. Тело все еще дрожит, но голова уже ясная. Я на улице. На улице! У нас получилось! Снизу двор не такой геометрический, как из окошка. Узнаю и не узнаю знакомые предметы — детскую горку с металлическим языком, машины на парковке, лысые кусты. Сверху все они выглядят по-другому. Сейчас они слишком… настоящие. Все словно сквозь лупу — такое выпуклое, большое, яркое. Острые веточки лезут в глаза, окурки на земле пахнут одуряюще гадко, шуршание шин оглушает. Нет, только не снова! Опять меня колотит. Нервы ни к черту! Как назло, он появляется именно в этот момент. — Замерз? — он ставит коляску и бросается меня укутывать. Сжимаю челюсти, чтобы не клацать зубами. Пусть думает, что я замерз. Не так стыдно. Заботливым жестом он запахивает на мне одеяло. Лучше бы обнял. Но об этом думать не стоит. Он нес меня на руках — мечтать о большем уже слишком. — Все нормально, — выдавливаю из себя слова, словно зубную пасту из почти пустого тюбика. — Все нормально. Но тут же становится не нормально — охренительно хорошо! Потому что он присаживается рядом и все-таки обнимает меня, подтягивает к своему горячему боку, похлопывает по плечу. Сегодня какой-то праздник? Я выиграл главный приз в лотерее? Боженька внезапно возлюбил меня? Что происходит? Может быть я просто сплю? Снова сжимаю край скамейки, и сломанный ноготь отзывается вспышкой боли. Странно, но это не сон. Прошу его подкатить коляску ближе и самостоятельно пересаживаюсь. Нельзя позволить себе привыкать к помощи. Разовая акция — вот что такое сегодняшний день. Завтра сон наяву закончится. Хорошее — редкость, а все плохое стабильно. — По полям, по полям синий трактор едет к нам! — с воодушевлением выдает он, прерывая мои мысли, и толкает коляску вперед. Улыбаюсь, понимая, что это снова цитата, но не спрашиваю откуда. Вокруг и без того слишком много интересного. Машины. Деревья. Дорожные знаки. Бетонный забор. Школьники с рюкзачками. Вывески. Люди. Мусорные ящики. Троллейбус. Люди. Фонарные столбы. Провода. Люди. Люди. Люди. Очень много людей. Они идут мимо, идут навстречу, обгоняют, пересекают дорогу. Это слишком. Меня ничто не защищает, кроме старого пледа в катышках, и я боюсь. До белых костяшек сжимаю подлокотники, но не помогает. Так много народа я видел только в выпусках новостей. Но это ж на экране, там люди — маленькие изображения, просто картинка. Даже она меня пугала, хоть воспринималось проще. Сейчас мне хочется спрятаться. Кажется, будто каждый проходящий смотрит на меня, убогого калеку. Жалостливо, презрительно, злобно, равнодушно… Наверняка большинству все равно, но продолжаю ощущать взгляды как липкие прохладные касания к лицу. А он ничего не замечает, катит мое инвалидное кресло сквозь толпу, и я разрезаю ее как дрожащий испуганный ледокол. Не выдерживаю и зажмуриваюсь, обхватив себя руками, чтобы дрожь не выдавала меня так явно. Перед ним мне так хочется выглядеть сильным и уверенным, и так стыдно, что не получается. — Эти дурацкие пледы нифига не греют! — его баритон надвигается из-за спины, мягким дыханием щекочет ухо и щеку. На меня вдруг опускается джинсовка, она жесткая как панцирь, царапает воротом шею и все еще отдает теплом. Его теплом. Так бы и ушел внутрь как черепаха, но он заботливо расправляет, затыкает полы куртки за спину, рукава прячет в углы кресла по бокам от меня. Теперь я в непродуваемом коконе, пахнущем его запахом с примесью стирального порошка и дезодоранта. Задираю голову и вижу его подбородок. Он склоняется ко мне, будто почувствовал. Его лицо совсем близко, даже мысли сбиваются: забываю, что намеревался сказать. — Может пойдем куда-то, где не так людно? Это мои слова, я собирался их произнести! Остается только кивнуть, даже не кивнуть, а опустить веки в знак согласия. Он на секунду зависает, улыбается как-то неуверенно, уголок рта то поднимается, то опускается обратно, наконец он выдыхает и улыбается весь — ямочками на щеках, глазами, бровями, ушами и прядями волос, спадающими на лицо. Его глаза такого ясного серого цвета, что кажется, будто это небо просвечивает сквозь них. А где-то выше — над ним, над нами — плывут темно-серые тучи.