Счастье вы моё!

Непримечательный белый «КИА Рио» огибал третье кольцо. Позади скрылись полосы железной дороги, тянущиеся с Белорусского вокзала. Убежали из поля зрения наполовину лысые, наполовину жёлтые кроны деревьев. Слева Вавилонскими башнями выросли белые высотки: из всех способов общения с Богом этот москвичи выбирали чаще всего и платили тем же, чем и вавилонцы — многонациональностью и часто непониманием друг друга. За рулём в чёрном свитере и распахнутом охровом пиджаке, прижатом ремнём безопасности, сидел крепкий седовласый мужчина. Каким-то образом по внешности даже тем, кто не знал этого мужчину, становилось понятно, что в юности он был блондином. Впрочем, никакой загадки в том не было, ведь и сейчас в его седину прорывался то насыщенный лимонный, то нежный одуванчиковый цвет. Стрижка «боб» позволяла хорошо рассмотреть оттенки его прядей. Скулы мужчины выделялись не чётко, создавая приятную не полноту, но округлость. От этой округлости, и не только от неё сходили с ума многие девчонки восьмидесятых! И девяностых! И двухтысячных! Глаза внимательно следили за дорогой. Вот перекрёсток третьего кольца и Звенигородского шоссе. Возникающие впереди просторы дорог и зелени тут же сочетаются с домами, будто бы перенесёнными сюда из Манхэттена — самого сердца Нью-Йорка. Теперь — на четвёртую полосу. Развилка — и вперёд. Что на спидометре? — Скорость шестьдесят два, можно снизить на пару километров. Всё… Так нормально. Бензин? Заправка? Всё в порядке, стрелка едва ушла от «Full», заправляться пока не нужно. На соседних полосах — ещё один и ещё один «КИА Рио». Едут пыльные «Джип» и «Запорожец». Выделяется авто с польскими номерами. Едет кто-то из Украины. «Харьков — «Зеркальная струя» — Саша Будницкий — Саша Бирюков» — на миг вспоминает мозг давний восемьдесят восьмой год. Теперь светофор. Красный — пропустить людей. Жёлтый — нога на газе. И зелёный. Какой же прекрасный зелёный свет! Это цвет леса. Цвет весны, даже если на улице осень. Цвет юности. Цвет жизни. Жизни… Водитель набрал скорость, но тут же испугался шестидесяти пяти километров на просторном шоссе так, будто гнал все сто двадцать, и исправил оплошность. Не хватало ещё стать виновником ДТП. Или самому не дай боже… Не дай боже… Мужчина лично знал те и те горькие примеры. Его губы бессознательно держали лёгкую улыбку — признак позитивного отношения к жизни, но… не к тому, что случилось двадцать восемь лет назад. Не к тому, что помимо двигателя и бензина вело «КИА Рио» к кладбищу. Не к тому, что всё это время гложило заядлого автомобилиста и при всех его самообладании и стойкости выбивало из колеи. Гложило, выбивало и не отпускало. Не могло отпустить. Мужчина сощурился, желая выхватить взглядом какую-то вывеску: если на дороге его что-то привлекало, ему было сложно сосредоточиться; всё же он как представитель своего пола во время езды думал о километрах и цифрах, а не как женщина — об ориентирах вроде кафе или магазинов. В дальнейшем он не помнил, о чём гласила вывеска и была ли она вообще нужна зачем-то кроме того, чтобы отвлечься от боли. Больше мужчина не щурился. Глаза у этого человека были очень красивые — серо-голубые, иногда весёлые, иногда грустные, часто вот такие внимательные и сосредоточенные, и живые, яркие. Правда, в них — никуда от этого было не деться — читались не только радостные, но и печальные события всех его шестидесяти пяти лет. «То есть как это шестидесяти пяти?!» — спросил бы любой, кто слушал «Добрых друзей» со времён их и своей молодости, осознавая затем: «Ох, как же мы постарели!», жалея, оплакивая безвозвратно ушедшие годы, отводя ностальгии роль святыни. Москва всей своей непобедимой мощью мчалась на лобовое стекло «КИА Рио», протягивая руки-полосы дорог к двум ликам святых — Лику Божьей Матери и Лику Иисуса Христа, трём семейным фотографиям, одной «побрякушке» у зеркала заднего вида («На, пап, держи. Повесишь у себя где-нибудь» — сказала Вера), одной игрушечной собачке с кивающей головой, мобильному телефону и смартфону. Рядом с телефонами лежали паспорт РФ, загранпаспорт и водительское удостоверение на имя Галыгина Алексея Сергеевича. Галыгин отлично, как, наверное, уже все на свете пенсионеры и зрелые люди, разбирался в смартфоне: он вёл Ютуб-канал, заливая на него старые и новые песни, короткие видео из жизни и фрагменты или полные записи передач со своим участием, а также вёл Инстаграм, по большей части там отвечая поклонникам. Но для связи с родными чаще использовал «допотопный» кнопочный телефон. Бывало, он разрывался от звонков, бывало, родные звонили на него два-три раза в день, однако сегодня телефон предсказуемо молчал. Алексей давным давно попросил жену, сына, дочь, внука (тому одному, пожалуй, было не столько лет, чтобы говорить «давным давно») и всех друзей не звонить ему двадцатого октября. В любой другой день — да. Только не в день рождения Глеба. Один день в году Алексей всецело посвящал лучшему другу и разве что позже вечером мог заговорить с родными, но не предавался ласкам жены и особо ни о чём не расспрашивал детей, не шутил. … Машина была припаркована самим Галыгиным. Сюда он ездил сам. Без жены. Без детей. Без охраны. Он уже не видел смысла в охране: хуже, чем сделали Глебу, не сделают ни ему, ни кому-либо другому. От кого охранять его на концертах? От любящих поклонников? От кого охранять его здесь? От призраков? Осеннее кладбище пестрело от цветастых венков, живых и искусственных цветов, жёлтых и гнилых листьев, которые дворник убирал, да куда там убрать сразу всё. Над лиственным ковром возвышались кресты и памятники. Галыгин был не один. Пара человек, понял он по взглядам, узнали его. Одна женщина чуть не рванула к нему за автографом, но сдержалась, видимо, без объяснений понимая, почему не стоит сейчас трогать любимого певца. У этих людей у самих произошло горе, и они пришли сюда чтить память — своих родственников или почивших кумиров (здесь хоронили многих знаменитых на весь Союз актёров, актрис, певцов и певиц), а не наслаждаться вниманием. Алексей стоял, такой простой, в голубых джинсах не новой модели, всё в том же расстёгнутом пиджаке и, как загипнотизированный, долго смотрел на массивный каменный крест, посреди которого был изображён вечно молодой паренёк с длинными, до плеч, волосами. Некогда подчиняясь его живой воле, волосы росли не ровными волнами, а косыми прядями, создающими почившему человеку образ этакого отшельника, долго бродившего по лесам, при этом не безумца, а знатока всякой людской души. У него были большие, печальные и ясные глаза цвета неба. Всё его лицо было лицом праведника и пророка. Те, кто убил его, кого так и не задержала охрана, кого так и не нашли ни милиция, ни скорбящие поклонники, несомненно, являлись лжецами и трусами! — Здравствуй, Глеб, — произнёс Алексей и тихонько пропел: — «Осень ждёт, долго ждёт, чтоб минула непогода. А на смену придёт снег и лёд. Так год от года». Год от года я прихожу к тебе, чтобы сказать… — Алексей коснулся морщинистого горла — наверно, единственной, хоть и прекрасной части тела, сполна выдающей его возраст по паспорту, — и прокашлялся, с трудом справившись с комом. — С днём рождения, мой друг! Мой самый лучший друг! Невозможно было без переживаний долго смотреть на тот крест, каменный, большой, массивный, будто и не крест, а жирная точка, будто след бандитской пули. Два следа… После пули, прошедшей на вылет сбоку живота, Глеб бы выжил, но вторая пуля попала прямо в сердце. Знал зверь, который целился, куда именно стрелять. Метким был. Алексей не раз цеплялся за слово «меткий», будто бы по нему можно было вычислить стрелка, и первое время после гибели друга он пытался сам найти виновника трагедии, но где там! Да и если на кого попадёт подозрение, может оказаться (точно окажется), что найденный «преступник» — вовсе не преступник, а честный солдат, бывший благородный суворовец, майор или просто некий дядя Вася, у которого дома хранится пистолет живность отстреливать. Алексей прекрасно понимал, что сердится на убийц, а не на крест. Крест установили такие же, как он, как Глеб, простые люди. «Пророку Талаеву от русского народа. Вечная память» — гласили выгравированные буквы. Алексей видел эту надпись много раз, и всякий раз перечитывал, будто в этих семи словах кроилась какая-то тайна. Потом смотрел на лицо друга и вновь перечитывал посвящение. И повторялся. Помолчав, отвлёкшись на осень и вид других могилок, дабы хоть как-то отсрочить волну нестерпимой боли, Алексей более не отрывал взгляда от портрета по центру креста и тихим голосом начал рассказывать: — Погода портится. Всё меняется. Но я надеюсь, что там, где твоя душа, сейчас тепло и уютно. Только мне не хватает тебя… Димке уже четырнадцать, — тепло улыбнулся Алексей, — с девочкой дружит. Говорит, ещё подрасту — сдам на права, буду катать девочку. А она к тому времени будет уже девушкой. Как быстро летит время и как долго оно тянется, верно?.. Вот насчёт погоды. С погодой в доме у нас всё хорошо! Вчера обнял и поцеловал Сашу так, что вот здесь вот, — Алексей прижал пиджак в области сердца, — так тепло, так уютно стало! Каждый раз кажется, что я люблю Сашу так сильно, что сильнее полюбить и невозможно, а потом, она шутит, у меня «второе дыхание открывается». Именно это я и чувствую! Счастье — не только любить человека, но и каждый день влюбляться в него всё сильнее. Вера… Вера — хорошо. Тьфу-тьфу-тьфу, есть работа, а то она переживала, говорит: «В Москве не осталось людей с психологическими проблемами. Могу растерять всех клиентов». А я говорю: «Не растеряешь. Во-первых, потому что мы живём в МОСКВЕ, здесь людям сложно и никогда просто не будет. Во-вторых, потому что ты Галыгина!» А Вера такая: «Галыгин — это ты. А я — всего лишь Вера Алексеевна». Ну, мы посмеялись с ней немного. А потом ей как раз позвонили, записались на сеанс. Слова о дочери облегчили ношу Алексея. Он мог теперь говорить с душой друга, как с живым человеком, не ощущая такой тяжёлой преграды, как смерть. Он даже позволил себе пару раз улыбнуться. — У Глеба всё хорошо. — Алексей имел в виду своего сына, названного в честь Талаева. — Он молодец на съёмках. Талантливый парень. — Алексей поднял голову, угадывая в облысевший кронах и влажных, скользких, блестящих на слабом солнце ветвях лица всех своих близких. — Димка Маленков всё отбивается от фанатки. Приходит снова под окна, под забор «дама приятной наружности, вот такой вот окружности», я тебе о ней рассказывал, и кричит: «Я твоя жена, Дима! Я видела вещий сон, что мы с тобой будем вместе. Что мы с тобой сидим на троне, а потом садимся на белого коня и скачем по полю». Это… честно говоря, очень странно. Я даже Вере намекнул, может, она возьмётся за этот случай. Взялась. Безрезультатно. Тут, видимо, всё слишком тяжело. Во-о-от… — Выдох, вдох. — А так вообще у Димки всё хорошо. Недавно на ура прошёл концерт! Был полный зал! Столько лет прошло, а людям до сих пор заходят «Сегодня» и «Свадебное авто». Море цветов. Море открыток. И я всё это с Димой смотрю. Он мне читает, что ему написали. А я говорю: «Дим, ну это же тебе. ДЛЯ ТЕБЯ. Сокровенное. Ты себе, — говорю, — читай». А он мне: «Лёха, у меня от тебя секретов нет». А помнишь Витю Щедрина? Сейчас общаемся и виделись с ним несколько раз в сентябре. Я всё жду, чтобы когда-нибудь возродились «Электропарни», «В сети» или «ТекСТиль», хоть какой-то из его проектов, но у него теперь, как и у меня, — соло. А соло — такая вещь, что уже всё: вы, группа, поёте с привкусом ностальгии, вы вроде те, но уже не те. Алексей улыбнулся шире, чем прежде, обнажив маленькие, белые зубы: — Помнишь, какой Витя был? Самый-самый лохматый, мохнатый, — Алексей, как шерстяного домового, пощупал руками воздух. — Вот тут вот, — коснулся лба, — чуб уже на глаза лезет. Грива львиная. А сам — не лев, не массивный, а стройненький, по сцене прыгает. Потом — ты ж его таким застал, когда он уже расстался с Иришей — подстригся. Теперь снова волосы растит. Длиннее моих, наверно, будут! Саша Будницкий… С Сашей, наверное, самое интересное. Будницкий, значит, купил себе линзы. Приехал к нам, когда мы с Димой сидели, чаи гоняли. Так… — Алексей напрягся, вспоминая молодёжный сленг, — угарно было. КРАСНЫЕ вот эти линзы вместо его старых очочков. И — зубы. Вампирские зубы, как в «Укрощении строптивого» у Челентано. Ворвался к нам. Рычит. Кусается. Я ему: «Са-а-аша, угомонись!» А он Димку прижал, над шеей склонился: «Кто тут самый молодой композитор? Кто тут никогда не стареющий Вампир?» Ох, как же мы ора-а-али с этого! Ну как ты там?.. Последнее Алексей спросил неразрывно с предыдущей речью, используя тот же самый воздух из лёгких. Небо ответило мелким дождём. — Не грусти, — попросил Алексей. — Всё хорошо. Кроме того, что тебя с нами нет… Ну вот. Сам говорю тебе: «Не грусти» и грущу. Глеб. Глеб, передай, пожалуйста, привет от меня Сашеньке Бирюкову. И Женечке Белоцветову. Скажи, что я Ромку недавно видел. У Женечкиного сына всё в порядке. Женился. Я здесь и, надеюсь, ещё долго буду здесь, но скучаю по вам. Очень сильно. Одна только, казалось, осень была свидетелем скорби певца. Лишь один октябрь, казалось, видел, как Алексей заботливо возложил белые розы и полевые цветы и убрал листья с могилы, хотя не листья, а так, нечто уже рваное, нечто мокрое изжелта-грязного цвета. Но его в этот раз видела девушка. Он почувствовал её спиной, а затем, когда она осторожно подошла, увидел боковым зрением. Её крашеные рыжие волосы и букет красных роз на фоне деревьев выделялись, как чудом уцелевшие листья уходящей золотой поры. — Извините, — пролепетала она. Её голос звучал далёким звоном. — Я тоже приехала к Глебу. Я не знала, что вы б-будете здесь, иначе не потревожила бы вас сегодня. Извините, пож-жалуйста. Фух. Между ними создалось напряжение. Мужчина бессознательно хотел неласково отозваться к девушке лишь по той причине, что она стала свидетельницей его скорби, но тут же это ощущение отпустило его, и он промолчал. А слова «Фух» и «Извините» подсказали ему, что он нечаянно встретился с девушкой, которая сильно волнуется и уж точно не хотела ничего плохого. Он обнаружил, что стоит на коленях прямо на земле и что эта картина пугает незнакомку. Он встал, отряхнул колени, хотя часть земли въелась в джинсы, и сказал девушке: — Подходите. Она вытаращила глазёнки — они карие, невзначай, чтобы, скорее всего, тут же забыть об этом, отметил про себя Алексей — и в шоке посмотрела на него. — Ну… Вы же… Говорили. — Судя по интонации, она собиралась сказать «Общались», но подумала, что это будет звучать кощунственным обвинением в сумасшествии и в общении с духами. Алексей взглянул в глаза Глебу. Он пока не хотел покидать друга. — Подходите. Не бойтесь. — Я не боюсь, — голос уже не так дрожал. Девушка возвела розы перед крестом, помолчала и сказала: — Это вроде неправильно, но я дарю нечётное количество цветов. — Роз было пять. — Как живым людям. — А Глеб живой, — сказал Алексей. — Да… — Теперь голос девушки не дрожал совсем и был мягок. Алексей позволил ей стать ближе, чем он, к могиле своего друга и сказать добрые слова. Девушка говорила о том, что Глеб пел только о правде, лишь о том, что лежало у него на душе. Мелкий дождь заморосил по её хиленьким волосам, которым, наверное, не хватало кератинового выпрямления. Ей лет двадцать, быстрее мгновения решил Галыгин, и в который раз посмотрел в самые живые из живых, пусть и вырисованные на граните, Глебины глаза. А потом наступила тишина. Такие бывают дни рождения, без шума, без торта, без радости — только с болью. Алексей молчал. Рыжая незнакомка молчала. А дождь усилился и залупил по могилам, стал лить на розы, стекать по камню и граниту и квасить землю. Дождь падал на седые волосы и охровый пиджак Галыгина так же беспощадно, как на рыжие волосы и дешёвую чёрную курточку девушки. Та осторожно покосилась на Алексея и, видимо, решила не уходить, не прятаться от дождя, если он не уходит и не прячется, и осталась. И он, и она слышали одну и ту же песню, которую, должно быть, сами небеса включили им, точно радио, направив прямиком в души. Жаль, не каждый человек способен поймать эту частоту: всё чаще люди находят какое-то «Попсо.фм». «Листья уже опали, Тихо гудят провода. В разлуке с тобой и в печали Иду в никуда. Кто-то вдруг выключил солнце, Пламя любви погасив. Буду бороться я дольше — Сейчас же нет сил. Осень ждёт, долго ждёт, Чтоб минула непогода. А на смену придёт Снег и лёд. Так года от года. На льду заскольжу и упаду. Но затем поднимусь. Осень ждёт, долго ждёт, Чтоб минула непогода. А на смену придёт Снег и лёд. Так года от года. Ёлки в окне, гирлянды, салют — под душевную грусть. Листья уже сорвали Раньше, чем лето прошло. Снова, как прежде, наврали — То их ремесло. Кто-то вновь выключит солнце, Только ныне для всех. Меня бы порадовал дольше Твой радостный смех. Осень ждёт, долго ждёт, Чтоб минула непогода. А на смену придёт Снег и лёд. Так года от года. На льду заскольжу и упаду. Но затем поднимусь. Осень ждёт, долго ждёт, Чтоб минула непогода. А на смену придёт Снег и лёд. Так года от года. Ёлки в окне, гирлянды, салют — под душевную грусть». Насквозь мокрый, Алексей дослушал песнь Глебиного сердца, не сомневаясь, что это был ответ с небес, а не просто какая-то игра разума, обман воображения. — С днём рождения, мой лучший друг! — произнёс Галыгин. — Спасибо за то, что пришёл. Не забудь, пожалуйста, передать весточку Саше и Жене. Я люблю тебя.