Дневник Большого Медведя

Почему, как только наступает утро, люди слетаются на моё сонное тело и жаждут склевать его? Мужчина в военной форме, абсолютно отличной от той, что нам выдали, с фуражкой на голове и сигаретой в зубах пнул мою ногу, тем самым пожелав мне добрейшего утра. Я вскочил, как ошпаренный, и уставился на него. - Ты кто? – спросил он. - А ты кто? – спросил я, ничего не понимая. - Я – Алексей Петрович, для родных – Лёшка, для сослуживцев – Матрос. - Чего-то форма у тебя не матросская, – улыбнулся я. Но Алексей Петрович шутки не понял и, вытащив сигарету, прорычал: - А ты кто такой-то, чтобы упрекать меня в чём-то? - Зови меня Медведем, – поднялся я и начал убирать матрац. - Эк-как, «Медведь». Ладно, чего ты тут забыл-то? - Ночью заблудился, остановился там, где не мокро. - Это ты хорошо сделал, что остановился у нас. Хочешь – оставайся с нами. У нас всегда тепло и сыто. - А у вас откуда еда? - Дак вчера парни мои принесли из большого магазина. Там ещё осталось: они сегодня снова пойдут. - Понятно. Я вчера тоже одних встретил, еду собирали, да я им не дал. - Чего так? Пожадничал? Может, они голодные были, или, может, они тоже устраивают точку выдачи еды, – Матрос сложил руки на груди, продолжая дымить сигаретой. - Как же, устраивают. Бандиты они, вот кто. Сдалась им эта сытость другого, как телеге пятое колесо. Сманивают всех «благами», а потом заставляют убивать. - Ты чего, Медведь, чушь какую-то несёшь? Кто ж так делает? - Слышал про Витю Первого? - Нет, – удивлённо проговорил мужчина, пепел упал на воротник, оставив сероватый след. - Ну вот, услышишь ещё. И в не очень приятных словах. Я собрался пойти дальше, но Алексей Петрович положил сильную руку на моё плечо и сказал: - Да погоди ты. Расскажи толком, что случилось. Выбора особого не было: в желудке – пусто, в голове – туманно. Я согласился, и Матрос, докурив, повёл меня по первому этажу. Сначала мимо одинаковых коек с тёмно-синими одеялами и белыми подушками, потом через квадратные столы с деревянными стульями. Протянул мне поднос, свалил на него тарелки с едой и посадил у окна. - Выкладывай. - Если помнишь ту стычку на вокзале, когда нас привезли… - Когда у паренька пистолет отобрали? – он воткнул ложку в манную кашу и полюбовался ею, как Эйфелевой башней. - Да, она самая. - Помню. Потом эти люди ушли на север. - Верно. Они осели в здании госархива, что по восточной обходной дороге. Главный у них там – Витя Первый, тот мужик, что пистолет отобрал, – я проглотил кашу в один присест, не заметив, что она так быстро кончилась. - Ты-то откуда его знаешь? - Ещё когда с мужиками был, ходили мы к нему, спросить, кто он, и понять для себя, что вообще из себя представляет. А он оказался гадом последним и лицемером мерзопакостным, – я, стараясь держать в себе злость, размазал по хлебцу масла и положил длинную тонкую шпроту. – Цели его просты: захватить власть в Зоне, заставить всех работать на него и иногда жаловать своё внимание людям. - Знаешь, там, где хозяина нет, всегда будет борьба за власть. Вот ты услышал его и подумал: «А почему он? Почему не я?» - Ничего я такого не думал, – фыркнул я, резко бросив бутерброд на тарелку. - Ты ешь, а не выступай. Говорю тебе: только настоящий Хозяин – с большой буквы хэ – может ударить по столу и сказать: «Моё!». И все молчать будут, – он кивнул, будто согласился сам с собой. – Если этот Витя Первый не дурак, то, скорее всего, вся Зона ляжет под него и его ребяток. - Я не хочу подстраиваться, – шёпотом сказал я, будто провинившийся школьник, желающий оправдать себя. – Я хочу, чтобы в Зоне была та свобода, о которой все говорят с самого прибытия сюда. - Свобода? – Матрос достал сигарету и, чиркнув зажигалкой, затянулся. – О чём ты? - Помнишь, мужчина выступал на вокзале, когда бандиты ушли с Первым? - Ну, помню. - Этот мужчина… я не знаю – не то чтобы дорог мне, но уж очень я уважаю его – и хоть я часто не согласен с ним, он был мне вроде как наставником. И я… я поверил ему тогда, поверил в свободу, – я слегка хлопнул ладошкой по столу. – Знаешь, я не хочу, чтобы здесь было совсем как там, по ту сторону. - Чтобы здесь не было так, как там, нужно перекроить людей. - Зачем? Разве не каждый хочет свободы? - Каждый хочет, твоя правда. Но не каждый возьмёт её, – Матрос наклонился ко мне, приблизив морщинистое лицо с седыми бровями и гладким подбородком. – Свободен будет лишь один, тот самый Хэзяин, – хохотнул он, отклоняясь назад. - Зачем ему власть? - Руководить толпой. Ты представь только – ладно эти три отщепенца, что сейчас бродят по Зоне, – а потом? Будут жить тысячи людей, и им нужно что-то делать, им нужно куда-то идти, к чему-то стремиться. Что сделает Хэзяин? Конечно, он им скажет, что делать. - А как же свобода выбора? - Человек, у которого в руках собственная жизнь, либо тут же умирает, либо худо-бедно пытается что-то сотворить с ней. И часто не получается нихрена, – он вытряхнул пепел в грязную тарелку и кашлянул. – Я когда пошёл по Зоне, увидел это здание и сразу понял, что больше никуда не хочу: останусь здесь и буду свой век доживать. Со мной тогда отправились парни мои, штук десять, калеки и больные, но ничего: мы нашли незасохшую краску, выкрасили все этажи, мусор вынесли, заставили мебелью, а вчера вот за едой в масштабных объемах пошли. И что? Я взял это здание на себя, я здесь имею власть, а они, – он ткнул в сторону пустого проёма, – такие же свободные, как и те, что будут под властью всей Зоны. - Значит, у тебя здесь навроде казармы? – спросил я, приканчивая завтрак. - Так точно. А что, человек я военный: всю жизнь то туда, то сюда, но вот своего, – он развёл руками, – нихрена не вышло. Тут как-то и проще было – ничьё же, и быстрее – никаких документов подавать не надо, никто над тобой не стоит. - Сколько сейчас с тобой? - Около тридцати нас. Многие больные, пара человек с туманным прошлым, но крепкими руками, ещё пара стариков-медиков. Так что скоро будем открываться, – он радостно улыбнулся и поднялся. - А чем заниматься будете? Матрос замер, словно его огрели обухом по голове. Он цокнул и проговорил, будто это было давно известная истина: - Как чем? Помогать людям будем: кому еды, кому воды, кому медицинская помощь, кому жилищная помощь. Я умолчал о том, что его программа уж очень похожа на программу Первого. Матрос прижал сигарету к тарелке и поставил поднос на стол раздачи. Знаком он позвал меня за собой. Выйдя в широкий проём, мы снова оказались в казарменной, где рядами располагались кровати и деревянные тумбочки, подобранные одна к другой. На некоторых подоконниках стояли горшки с цветами, Матрос крякнул и выдал: - Это девки. Нравится им ухаживать за травками, ну я и предложил поставить эти чуды-юды, – зеленоватые растения со склонёнными копьеобразными листьями грозились истыкать нас иголками. – Нашли их в какой-то оранжерее – как они сохранились, одному Яхве известно – пересадили, а они раскрылись так, что кажется, сейчас голову откусят. - Это же алоэ. - По чём мне знать? Девки этим занимаются. - А много их? Матрос поднялся на один пролёт и остановился. - Кого? Травок или девок? - Женщин. - Пятеро всего, но золотые – с ума сойти. Одна кашеварит день и ночь, другая на медпомощи сидит, третья где-то нашла стиралки, четвёртая – бухгалтер от бога, пятая – тоже ничего. Мы поднялись на второй этаж. Среди однообразных кроватей стояли столы с шахматами, шашками, нардами, домино и картами. Стены выкрашены в голубовато-зелёный цвет аккуратными мазками, словно работу выполнял мастер-маляр. Я подивился строгости казармы, её простоте и незатейливости. С уважением глядя на Матроса, сказал: - Молодцы. Прелесть сделали из брошенного дома. - Да чего там. Тут ещё работы знаешь сколько? В подвале – срач дикий, кладовки на третьем этаже до конца не разобраны, а полы, видишь? отмывать месяц придётся. - Ничего. Вы раньше справитесь. Мы спустились на крыльцо, где утром он нашёл меня. Я, пожав Матросу руку, взвалил рюкзак, наконец-то наполненный едой, и попрощался. - Куда ты теперь? – крикнул он вслед. - Не знаю.