Дневник Большого Медведя

Вот уже 48 лет, как в мире царит мир и согласие. Вот уже 48 лет мы не видим того ужаса истёртых от непрерывного труда рук, голодных глаз ребёнка, ищущего в тебе спасение его крохотной жизни; мы давным-давно позабыли что такое, когда отрывают от груди только что появившегося на свет младенца, не дав ему почувствовать материно тепло; когда бежишь через лес, возможно, полный опасностей, и всё, что бьётся в сердце – желание доставить, доставить во что бы то ни стало важную, жизненно необходимую информацию; когда товарищ заворачивает в грязный платок два крохотных куска хлеба и с надеждой говорит «На потом». Вот уже 48 лет прошло с Великой Победы. Но кто бы знал, что свои будут сажать своих за ворота, отнимать у них последнее дорогое и любимое. Кто бы это мог знать… Разве такой жизни желали нам отцы? А что я? Я тогда мелким был, глупым, думал, что война делает человека непобедимым, почти героем, почти богатырём, а всё оказалось куда прозаичнее, куда страшнее. Детство, конечно, тоже не ахти какое было: мать постоянно плакала, каждую неделю кого-нибудь да разбивали, лишали имущества, запасов, еды не хватало, делили по крохам и шарикам, потом то одного врага народа посадят, то другого ночью увезут. А жить как-то надо было: сидеть тише воды, ниже травы, утирая солёные слёзы. Привыкли уже все, стали, хоть и с сомнением, но смотреть в светлое будущее. Я отходил три года в школу, чему-то даже научился, да и матери по дому изо дня в день помогал. А потом отца забрали, с малюсенькой котомкой вещей и глубокими тенями под глазами; почти всех мужиков со временем из округи вызвали. Мать поплакала, обтёрла руки об передник и всучила мне батин топор: так я и стал мужчиной. Через год безвестия и страха нам пришла похоронка, тоненькая, маленькая, на ней чёрные буковки пляшут, а мать над ней рыдает. Она встала, снова обтёрла руки и пошла на завод работать, меня оставила за хозяйством глядеть. Ещё через год от хозяйства осталась квадратная грядочка около двери, коза и я. Мать приносила еду, когда могла, согревала собой, замерзая зимами и молча плача в подушку. Я едва ли не пил эти слёзы. Потом отец появился на пороге, без уха, почти без зубов и волос. Мать снова плакала, потом с завода ушла и вернулась в колхоз, а отец отправился на заработки; мы вдвоём глядели за хозяйством. Соседские мальчишки всё звали меня в шпионов «играть», но я отказался, а их потом в лесу перестреляли, когда они на базу возвращались. Не видел, но мне рассказывали, что их местные нашли: маленькие, синенькие, игрушечные тельца лежали в яме, прижатые друг к другу, будто в короткой дневной дрёме. Так и прошли четыре года ужаса, голода, обездоленности. Мы лежали, укрытые измызганным годами полушубком, лежали и верили, что тот, кто сидит наверху, заботится о нас, и это ничуть не его вина: смерть, желание власти, война – это не его, но, если мы не поможем ему справиться с этим, то тогда уже ничто не поможет. Я засыпал и свято верил, что завтра, а может послезавтра, но это обязательно случится, мы снова сядем все за стол и закусим пирогами с молоком, выпасем скотину, накопаем картошку. В Зоне же я обречён на вечное страдание, на вечную войну.