Дневник Большого Медведя

Дойти до домика Ивана Ивановича я не успел: ночь свалилась раньше, чем ожидалось. Привычка ночевать в чужих домах совершенно исчезла за три месяца жизни в собственной квартире; ворочался и боялся, что сейчас кто-нибудь ворвётся, пристрелит меня, как собаку. Уснул лишь под утро, а поднялся намного позже рассвета, медленно позавтракал и вышел, когда солнце стояло в зените. Собиравшийся со вчерашнего дня дождь наконец разрешился и закапал по сухому разваливающемуся асфальту, по растрескавшейся земле, по желтеющим и краснеющим листьям. Шлёпая по лужам и перемешивая грязь, я добрался до домика. Запустение, уныние и сиротливость поселились в этом крохотном уголке Зоны. Теперь почти на каждом шагу кто-то встречался: чья-то голова высовывалась из окна, кто-то выходил из магазина с полным рюкзаком, на чудом уцелевших лавочках молча сидели по двое и смотрели вдаль замороженными глазами. А здесь, на невысокой горке, в лучах вечернего солнца, у домика с покосившейся крышей и в который раз заросшим огородом воцарилось одиночество. Отыскав могилу, я присел рядом и, протерев табличку, почерневшую у краёв, вздохнул. Теперь казалось, будто сделал всё, что мог, будто я выдохся, использовав десять вторых дыханий, прикладываясь вовсю, будто я – затёртая, потерявшая всякий цвет резиновая прокладка. Больше мне не к чему стремиться. Впереди ничего не ждёт. - Здравствуй, Иваныч, – тихо произнёс я, обращаясь в пустоту. – Вот и блудный сын вернулся. Блестящие листья зашелестели, разбрасывая холодящие капли. Почти севшее за горы солнце выбрасывало желтоватые, оранжевые, румяные лучи в небо. Почему-то мне думалось, что я сказал совершенную правду: по крупицам, по мельчайшим частицам он взращивал меня, почти старика, почти мертвяка, видевшего многое, но, как оказалось, ни черта не знающего об этой жизни. Был ли бы я всё таким же беспечным и бездумным, если б меня положили в соседнюю палату к умирающему старику? Написал бы я хоть строчку в этот дневник, добродушно отданный мне Степаном? Иногда так хочется швырнуть эту синюю, запачканную глупыми мыслями и непутёвыми словами тетрадку, растоптать, сжечь её, но понимаю, что никому нет до неё никакого дела: все примирились с тем, что я, как летописец, заглядываю им в рот и дословно вношу выброшенные на ветер слова. И всем будет совершенно неважно, уничтожу ли я написанное или сохраню. Точно так же, как неважно тем, кто придумал изменить нас, нашу судьбу, кто закрыл за нами ворота, кто не дал нам ничего, кроме пустоты. Как жить, когда единственная звезда, ведущая тебя вперёд, погасла? Как быть и к чему теперь стремиться, куда тыкаться в кромешной тьме непонимания и слабости? Зачем мы до сих пор существуем, зачем Матрос всё придумывает новые и новые задания, отдаёт громким голосом приказы, зачем старики крутятся около посаженной картошки, зачем семейные тащат в дома диваны, пушистые ковры, сковородки? Зачем я всё ещё жив и куда-то иду, зачем всё ещё переворачиваю страницу за страницей и никак не поставлю последнюю точку в моём путешествии?