Дневник Большого Медведя

Конец сентября выдался дождливым и хмурым. Октябрь начинается ничуть не лучше: выйдя на утренний осмотр, мы попали под ливень, промочили ноги. Пока Роза с Владимиром, который немного откормился, но всё ещё был нелюдим, варили завтрак, разносили тарелки, вторая группа караульных и мы, только что вернувшиеся с обхода, застряли в душе. Чистая вода вдруг сменилась грязной, воняющей тухлятиной и гниющим мусором. Никто, ясное дело, не желал булькаться в такой воде; очередь возмущающихся пополнили только что позавтракавшие зоновцы. Аргументов было множество, и все разумные, а вот решения проблемы почему-то никто не предлагал, считая, что и без него разберутся. Живя в Зоне уже полгода, мы до сих пор не знаем, где центральная котельная, водоочистительная станция; совсем недавно и то, потому что нам пришлось, восстановили связь, забравшись на вышку. Никчёмные из нас колонизаторы получились. Снарядили группки солдатиков, отправились в разные стороны. Мне и ещё трём бойцам достался северный лес, тёмный и дремучий. Пробираться по кочкам, среди торчащих сухих корней, ветвей, падающих за шиворот листьев было тяжело. Я, не привыкший к блужданию по лесам, помнил своё последнее болотное путешествие – мы с солдатиками наломали палок и постоянно тыкали перед собой, словно слепцы. Но, к удивлению, земля ни разу перед нами не разверзлась и никого не втянула по пояс. Среди оголяющихся деревьев видели церквушку, всё ещё блестящую куполами. В нескольких метрах от неё, огороженное невысоким почерневшим забором, располагалось кладбище. Серые, беловатые, в крапинку, чёрно-белые плиты всюду торчали, смотрели на нас серьёзными, равнодушными, пустыми глазами с фотографий. Маленькие и простенькие надгробия, будто яблоки, усеивали ряды, лишь изредка кое-где показывались большие и великолепные, сделанные для людей не последнего десятка. Над чьей-то головой нежный мраморный ангел сложил в вечной молитве руки; где-то цвели никогда не увядающие розы, вьющиеся по высокой арке; кому-то даже собственный памятник в полный рост водрузили. Солдатики оглядывали плиты, вчитывались в имена, даты их жизни, рассматривали букеты, принесённые много лет назад родственниками и друзьями и уничтоженные временем и непогодой. Кто теперь заглянет к вам, уснувшие вечным сном? Кто придёт поговорить о жизни, бегущей без вас? Кто вспомнит о счастливых днях прошлого, озорные поступки, взгляды, слова? Кресты, плиты, памятники заканчивались 1986 годом, а огороженное под кладбище место тянулось дальше. За ним, за стеной деревьев, берёз и елей, тоненькой струйкой, бегущей по мшистым камням, тёк родник. Мы умылись, напились холодной и, к нашему счастью, чистой воды. Пока бойцы чистили сапоги, я с удивлением разглядывал рядом пролегающую стену. Такая же, как и та, что огораживает завод: высокая, шершавая, увенчанная колючей проволокой. В острых цепких лезвиях застряло изуродованное тельце пегой кошки. Спустя несколько месяцев я и забыл, как жестоко и лживо нас собрали и загнали сюда, словно разбежавшееся стадо баранов. Закрыли ворота на засов и ушли, предоставив бедных, жалобно блеющих животных самим себе. А мы почему-то даже и не попытались выйти – что уж выйти – мы не пробовали стучать в ворота. Сидим и ждём, когда же с нами что-нибудь хорошее случится. Хорошего как-то и не видно: только выстрелы, крики, плачи, радиация, вечная ложь и стены, стены, стены… Разве кто-то пытался подняться против, когда нас держали в высоченных башнях на краю земли? Нет, нам всунули в рот вкусные булки, глаза заняли глупыми мелодраматичными историями, в руки всучили поделки, инструменты, тетрадки. Разве кто-то набросился на сопровождающих, на людей в погонах? Нет, мы продолжали верить в сознательность и доброту окружающих людей; мы думали, что нам не раз попадётся такой же Валентин Евстратович, поговорит по душам и мирно отпустит. Разве кто-то закричал, заколотил в ворота, когда отъехал поезд, когда ноги ступили на перрон? Нет, мы безвольно пожали плечами и зашли в первый попавшийся дом, чтобы переночевать. Раз и навсегда мы отказались от мысли о неповиновении, и, даже когда нас сунули в коробчушку, нашими телами прикрыли гнусную правду и ужасную ложь, мы всё ещё молчим и кусаем почти обглоданный кулак. Блестящая на угасающем солнце проволока насмехалась надо мной, над солдатиками, над всеми зоновцами. «Зоновцы»… Какое мерзкое слово я придумал! И нет за ним ничего: ни счастья, ни свободы, ни будущего.