***
Осень навевала грустные воспоминания. А поздняя осень — печальные. В этих двух синонимичных словах была довольно большая разница, которую Остен всегда подмечал, смотря через окно на старые и сгнившие листья под деревьями и кутаясь в тёплый плед. Сегодня он весь день был один; Эмерсон уехал к братьям, которые устроили ему небольшую вечеринку в честь дня рождения. Эмерсон не хотел оставлять его одного, он предлагал просто заказать пиццу и провести весь этот день в обнимку перед экраном ноутбука, но Остен видел, что Барретт очень хотел повидаться с братьями и побывать на вечеринке в узком кругу, поэтому убедил поехать его одного. Остен умел убеждать людей. Это было, несомненно, грустно — остаться одному в пустой квартире, где нет даже собаки, чтобы поговорить о чём-нибудь хоть с ней, но Найт не любил шумные компании, клубы и бары, а он не сомневался, что именно в баре сейчас Эмерсон сидел вместе с Себастьяном и Ремингтоном, выпивая виски. Всё это наводило чуть печальные мысли, которые лёгкой плёнкой легли на мозг парня, но не более того; Остен не хотел обременять день рождения Эмерсона собой, всё-таки, двадцать три года исполняется только раз. Да, только раз. Остен мог был заняться чем-то полезным, но подарок для Эмерсона уже был готов, а в квартире, как всегда, блистательный порядок, поэтому он не придумал ничего лучше, чем сидеть на широком подоконнике в гостиной и наблюдать за размеренной жизнью за окном, на пару часов выпуская себя на свет. Остен чувствовал себя лишним в компании братьев Эмерсона; даже несмотря на то, что и Себастьян, и Ремингтон приняли его, Остен постоянно ощущал себя ненужным в их присутствии, поэтому не напрашивался в гости и на семейные ужины к Кроппам, но, когда звали они, то всегда с удовольствием принимал приглашение. Остен старался стать лучше для Эмерсона, а это значит, что нужно иногда подавлять свои чувства. Он странный. Остен странный. Найт это понимал, потому что знал, как люди косятся на него; для этого хватает только взгляда на его вечно цветные волосы. Он даже не помнил, когда в последний раз был со своим натуральным цветом волос. Но Остену нравилось это. Он знал, что нормальные ничего не изменят в этом мире. Он слышал цвета и видел запахи; Остен любил нести правдивый бред, который понимал только он, он любил озвучивать свои синестезированные ассоциации, и порой даже Эмерсон смотрел на него озадаченно. Так же сейчас Остен смотрел на стремительно сгущающиеся тучные тёмные облака, которые собирались в кучки и расползались по всему ясному небу. Найт тяжело вздохнул; ничего удивительного, в Лос-Анджелесе в ноябре частенько бывают дожди, в то время как в других странах уже лежит снег. Дождь навевал печаль. А осенний дождь — тоску. Липофрения могла захватить парня на несколько часов, и он просто становился безэмоциональным привидением, которое скиталось по их квартире до тех пор, пока в голове не появится хоть что-нибудь светлое. Это и раздражало Остена в самом себе. Он странный, и он это принимает. Только одно было не ясно: когда же вернётся Эмерсон. Остену поскорее хотелось подарить подарок Барретту и зацеловать всё его лицо. Остен подобрал под себя ноги, сильнее кутаясь в плед и представляя себя героем какого-нибудь идиотского грустного клипа, что крутят на музыкальных каналах. Но именно сейчас ему хочется побыть этим грустным персонажем, потому что других занятий, как он понял, у него нет: аккорды на гитаре не подбирались, готовить не было сил и желания; он мог бы продолжить писать свою жалкую книжонку, которую забросил ещё с месяц назад, но творческий кризис крепко держит его в своих цепях. Начать книгу, когда чувствуешь себя «особенно в депрессии», но так и не закончить её. Смешно. Остен ненавидел это состояние, но ничего не мог поделать. Ему пришлось встать с насиженного места, потому что на телефон, который каким-то чудом оказался на другом конце комнаты, пришло уведомление. Найт искренне недоумевал, кто же мог ему написать сейчас и сегодня, и, пока он не посмотрел на имя отправителя, медленно дойдя до телефона и поправляя плед, чтобы он не падал с плеч, он вздохнул, увидев пропущенный вызов от Эмерсона. — У него опять нет денег на телефоне, — слабо улыбнулся Остен, чувствуя какое-то отягощение внутри. Он не любил телефоны и считал их небольшим и пакостным злом, но в этот век информационных технологий без него никак. — Да? — спросил Остен, когда трубку удосужились снять. — Остен? Да, Эмерсон тебе звонил только что, — в трубке послышался голос Себастьяна. — Он хотел, чтобы ты забрал его из бара, он… — Пьян, да? — со смешком перебил Остен. — Именно. Я бы сам его довёз, но уже успел приложиться к бутылке, — виновато-извиняющимся тоном проговорил Себастьян. — Да, конечно, я сейчас приеду. Адрес? После того, как Себастьян назвал адрес бара, в котором они сидели, он снова произнёс: — Извини за это, Остен. Я не думал, что всё выйдет из-под контроля. Ремингтон не умеет себя сдерживать. — Да, я понимаю, — и Остен действительно понимал. — Хорошо. Я приготовлю Эмерсона к твоему приезду. — До встречи. — До встречи. Остен вздохнул, скинув звонок. Он не совсем понимал, зачем же отпустил Эмерсона в бар, когда мог настоять на совместном времяпрепровождении, но сделанного не воротишь; остаётся только ехать за Барреттом. Думается, подарок Остен подарит Эмерсону завтра. Натягивая цветную куртку и взлохмачивая волосы, Остен подумал, что неплохо бы всё же иногда контролировать Эмерсона в плане алкоголя. Да, такое случалось не впервые и, пожалуй, за год их отношений, Остен сумел привыкнуть к такому; однако условился с Эмерсоном, что беспричинно бутылки валяться в их квартире не будут. Таким образом Остен понимал, когда у Барретта выдался трудный день. Под трудным днём Эмерсон имел в виду работу над очередной картиной; как только он выпустился из художественного колледжа, ему тут же предложили писать картины для выставок одной галереи Лос-Анджелеса, отваливая при этом неплохие деньги. Он тут же согласился, и поэтому Эмерсон иногда задерживался в своей мастерской, которая также находилась в галерее. Это безумно раздражало Остена, ведь в такие вечера он был один; он не мог поиграть с чёрными волнистыми волосами парня, обнять его, почувствовать его запах или сказать какой-то бессвязный бред. В такие ночи Остен чувствовал себя бесконечно маленьким и безмерно одиноким, вместо тёплого тела обнимая краешек одеяла; он никогда не думал, что будет зависеть от цветов и запахов другого человека. Когда же Эмерсон приходил домой пьяным, то Остен не ругался; он прекрасно понимал то моральное опустошение, которое испытывал Эмерсон, когда вкладывал в свой очередной шедевр себя. Такое положение вещей Остена вполне устраивало: они понимали без слов, что им нужно друг от друга в трудные минуты, и это, пожалуй, было самым важным в их отношениях. Остен сел в машину, глядя в зеркало заднего вида. Его чуть заметные круги под глазами не говорили ни о чём хорошем, но ему достаточно того, что он видит мир вокруг себя. Спорткар неспешно понёсся по полупустым дорогам — подарок отца на двадцатипятилетие. Останавливаясь на светофорах, Остен всегда рассматривал каждую детальку горящих неоновых вывесок, которые включались уже в шесть вечера, потому что в ноябре темнело раньше, чем в августе, приманивая своим светом, словно назойливых мух, одиноких прохожих; рассматривал каждого человека, его походку, одежду, если удавалось — то лицо, словно Остен знал, что когда-нибудь эта информация ему пригодится. Найт был слишком наблюдательным. Высотные и бесконечные здания словно скребли небо, собирая всю синеву на макушках верхних этажей или же приманивая к себе тучи, которые вот-вот должны были опрокинуться дождём на и без того серый Лос-Анджелес. Даже несмотря на все эти яркие афиши, объявления, суету огромного муравейника, шум и гам прохожих, Лос-Анджелес оставался, по мнению Остена, самым серым городом, который только мог существовать. Но, честно говоря, Остен никогда не задумывался о переезде в другую страну или даже штат, ведь он понятия не имел, что будет там делать без всей унылости этого города. Выстукивая какой-то ритм большим пальцем по рулю, Остен задумался о том, понравится ли Эмерсону его подарок. Остен постарался вложить в этот подарок всё то, что чувствовал, о чём думал и не сказал вслух, он попытался раскрасить это всеми цветами, которыми перед ним возникал Эмерсон Барретт, и Найт очень надеялся, что несколько бессонных ночей и содранный с пальцев клей будут того стоить. На секунду Остену показался печальным тот факт, что ему приходится забирать своего выпившего парня из бара; в груди что-то резко тянуло вниз, и руки опускались жить дальше, но то была всего лишь минутная слабость, ведь он должен продолжать жить ради Эмерсона, потому что все те откровенные разговоры и обстановки, все те обещания и слова, которые они говорили друг другу после истерик и слёз, потому что всё то, чем они поделились друг с другом, через что прошли вместе, — всё это уйдёт, это будет бессмысленно, а именно такие бессмысленные вещи Остен не любил. Остен сверился с записанным на листке бумаги адресом, который продиктовал ему Себастьян по телефону, и кивнул сам себе, останавливаясь у входа в бар. Что-что, а Кроппы умели выбирать места для вечеринок; бар, к которому подъехал Найт, был не простым, а дорогим, и выпивка там наверняка стоила не так дёшево, как обычно. Иногда Остен жалел, что не пьёт алкоголь, но на все удивлённые возгласы его окружения объяснял это так: «Я слишком быстро привыкаю ко всему. Я могу привыкнуть к алкоголю, и это разрушит мне жизнь». Ему было абсолютно наплевать на высказывания вроде: «Ты такой скучный», «С тобой даже поболтать нормально нельзя будет» и тому подобное, ведь, чтобы быть весёлым, не обязательно напиваться, а нормально поговорить можно и в обычном трезвом состоянии; к тому же, так даже интересней. Просто Остен находил и другие ценности в жизни, в то время как другие думали, что мир заканчивается на деньгах и алкоголе. Остену пришлось немного подождать в машине и поразглядывать ещё с пятнадцать человек, что проходили мимо, прежде чем Эмерсон, поддерживаемый Себастьяном, вышел из бара. Когда дверь открылась, то Остен услышал чьи-то крики в микрофон и не сомневался, что сейчас именно Ремингтон драл глотку в караоке. — Извини ещё раз. В следующий раз не пускай его никуда, — сказал Себастьян, усаживая Эмерсона на переднее сиденье рядом с Остеном. От них обоих несло алкоголем и сигаретами, вот только от Эмерсона в два раза больше, чем от Себастьяна. Остен недовольно сморщил нос. — Согласен, на следующий праздник вы его не ждите, — в шуточной форме ответил Найт и отстегнул ремень безопасности, чтобы помочь усадить Барретта. — Спасибо, Себ. И удачи тебе с Ремингтоном. — М-да, — Себастьян почесал в затылке и, кивнув на прощание, отправился обратно в здание. Остен, конечно, не был доволен таким состоянием Эмерсона, но он сам был в этом виноват; нечего было отпускать его в бар. Остен совершенно никак не хотел сейчас контактировать с Эмерсоном, который уставился в окно, словно Остена здесь и не было. Барретт всегда был молчалив, когда был пьян, и Остен не знал: радоваться этому или нет. От Эмерсона сильно пахло виски и сигаретами. К последнему Остен более-менее привык, ведь Эмерсон, имея такую привычку, иногда курил, но это всё так же чуть раздражало Остена. Сейчас Эмерсон был серого цвета с примесью ночного чёрного и тёмно-зелёного цвета морских водорослей, в то время как обычно он был для Остена багрово-кровавым и солнечно-золотым по контуру. Неожиданно Эмерсон положил свою голову на плечо Остена. Это было неудобно, так как Остен был за рулём, и всё, что он мог сделать, это сказать: — Эми, сядь ровно, пожалуйста. — Ты просто не представляешь, как много ты для меня значишь, — последовало в ответ. Остен представлял. Его бесили эти бессвязные речи пьяных людей, даже несмотря на то, что шли они от честного сердца Возможно, это потому, что Остен не терпел алкоголь или потому, что любил общаться с адекватными и умными людьми. Нет, он не называл Эмерсона тупым или сумасшедшим, нет, просто такое поведение не было приемлемо ни для кого. — Сядь ровно, — уже чуть жёстче попросил Остен. Он решил разогнаться на пустой дороге, чтобы быстрее доехать до дома. Эмерсон сегодня явно перебрал. — Нет, послушай, — заплетающимся языком проговорил Эмерсон, поворачиваясь к Найту лицом. — Знаешь, почему я пишу все те картины? Потому что ты мятно-голубого цвета, Остен. Остен сжал руль сильнее. Вдруг Эмерсон полез на сторону Найта, желая поцеловать того прямо сейчас. И его совершенно не волновало то, что Остен следил за дорогой, его совершенно не волновало то, что из-за Барретта, который бедром задел руку Найта, Остен случайно вывернул руль не в ту сторону, его совершенно не волновало то, что на них прямо сейчас нёсся другой легковой автомобиль. Крики. Визг шин. Скрежет металла об асфальт. У Эмерсона был шум в ушах, пока он вставал с влажной земли, чувствуя, как по лбу и щеке течёт горячая кровь, чувствуя головокружение и боль в руке, но он встал, встал и на негнущихся ногах направился к яркой салатовой макушке, обладатель которой лежал в метрах пяти от него безвольной куклой. В груди что-то резко переломилось, к горлу подкатил удушающий ком, а алкоголя в крови как не было, когда он отчаянно-сломавшимся голосом окрикнул Остена, но тот даже не шелохнулся. Остен ощутил этот резкий толчок машины о машину, он больно ощутил, как лбом разбил лобовое стекло, вылетая вперёд, и на мгновенье в его голове пролетела мысль о том, что он забыл пристегнуться, когда выезжал с парковки. Мир приобрёл для него белый, невыносимо белый цвет, а потом… Темнота.***
Эмерсон не знал, что за белый слепящий свет был в помещении. Единственное, что сейчас он хотел — это увидеть Остена, потому что первым, что всплыло после того, как он открыл глаза, было яркое воспоминание о столкновении на дороге, а в голове, словно мантра, повторялось: «ОстенОстенОстенОстен». Он вскочил на месте, и приборы рядом с ним тут же громко запиликали, заставляя его лечь обратно. Голова нещадно закружилась, а в глазах мгновенно потемнело; к горлу подступила тошнота, и Эмерсону показалось, что прямо сейчас он наблюёт на одеяло перед собой. В больничную палату тут же высыпались врачи; словно открыли загон, где содержались дикие звери, которые впервые увидели свободу. Вокруг него суетились, переговаривались, перешёптывались, бегали, ворчали, что-то доказывали и что-то записывали, смотрели на показатели приборов. Это до ужаса взбесило Эмерсона, и даже несмотря на то, что во рту было сухо, будто в пустыне, Барретт произнёс, схватив какую-то медсестру за рукав больничного халата: — Где он? Медсестра непонимающе на него посмотрела и мягко уложила на постель, наверняка думая, что у него жар и бред. Но Эмерсон упёртый. Он слишком упёртый, чтобы просто поддаться выводам какой-то там медсестры. Поэтому он снова вскочил на кровати так, как будто его ударили сильнейшим разрядом тока, и как можно громче произнёс: — Скажите, что случилось с Остеном Найтом. Шум в палате мгновенно стих. Эмерсон слабо хмыкнул про себя, думая, что на такое сказал бы Остен: весь медицинский персонал какой-то бело-серый и помутневший, словно он разглядывал его через мутное стекло на просвет. — Он ещё не пришёл в себя. Но его состояние стабильно, — проговорил какой-то дядька с козлиной бородой, противным голосом и не менее противными квадратными очками на носу. Эмерсон облегчённо выдохнул. Перед глазами стояли всё те же ужасающие картины, одна только перевёрнутая машина, безжизненное тело, боль в костях и в груди, и если бы Остен умер в этой аварии, то Эмерсон бы себе этого ни за что не простил. Что-то внутри стягивалось в тугой узел, будто бы ощущение дежавю или адреналин, и это неприятно подкатывало к горлу, грозясь выбраться наружу потоком слёз. Внутри всё болело от нескончаемой тревоги и вечного волнения за хрупкую жизнь Остена, за свою жизнь, и Эмерсон бы хотел поскорее отделаться от этого. — Что со мной? — Эмерсон медленно откинулся на подушки, которые ему так услужливо подложили под спину. Барретт прикрыл глаза, чувствуя, как их начинает жечь, а в горле всё также стоял ужасный рвотный ком, который, конечно, вряд ли выберется наружу, но всё же создавал не особо приятные ощущения. Если с Остеном всё относительно нормально, то на момент можно расслабиться. — Черепно-мозговая травма. Сотрясение, — сухо констатировал всё тот же врач. — А… С ним? — Эмерсон с трудом приоткрыл один глаз. — То же самое. Только при повреждении был задет зрительный нерв и сейчас мы в небольшом замешательстве на этот счёт. — То есть он потеряет зрение?! — Эмерсон снова тут же подскочил на кровати. — Не стоит делать поспешных выводов! — постарался успокоить его врач. — Эта фраза никогда не работает! — чуть ли не в слезах ответил Эмерсон, ощущая, как начинает задыхаться; ему на горло натянули удушающую проволоку, глаза затянуло пеленой, а тело сковало холодом только при одной мысли, что Остен может потерять зрение. Эмерсон спрятал лицо в ладонях, кусая губы и сдерживая непрошенные слёзы. Он даже не ощутил, как его уложили обратно на кровать, как воткнули в руку бело-металлический шприц, как успокоительное потекло по венам, отдаваясь приятной и ненавистной одновременно усталостью в теле. Эмерсон понимал, прекрасно понимал, что если такое всё же случится, то это будет конец. Конец всему. В голове у него крутилось сразу тысяча и ещё несколько миллионов мыслей о развилке этих событий, о том, через что они прошли и через что ещё пройдут; в мозгу вспыхивали огни и фейерверки, только были они чёрно-белыми, словно в фильме про Чарли Чаплина. Он совершенно не слушал речь врача о том, что ему нельзя напрягаться и волноваться, нельзя слишком много думать и нужно больше спать; сквозь его уши проходили слова о том, что ситуация у Остена не такая уж плачевная, как это видится в речи, что всё может быть куда лучше, чем предполагается. Но только Эмерсон знал. Только Эмерсон знал, что «лучше» не будет, ибо когда в жизни что-то было «лучше»?! Эмерсон знал, как важны для Остена его глаза, чтобы различать цвета в этом беспроглядно-беспорядочном мире, и это действительно будет конец, если он потеряет зрение. Конец.***
Эмерсон держал Остена под руку, пока тот неуверенно переставлял ноги, поднимаясь по лестнице. Почему-то именно сегодня, когда они решили вернуться домой, который вряд ли будет их домом снова, лифт в их подъезде закрыли на ремонт. Эмерсон всю дорогу на седьмой этаж материл незадачливых рабочих. — Отведи… Отведи меня в нашу комнату, — тихо попросил Остен, опустив голову в пол. — Да… Да, конечно, — тут же среагировал Эмерсон и, мягко схватив ладонь Остена, направился в сторону их спальни. — Если будет что-то нужно, то зови, хорошо? — сказал Эмерсон, аккуратно усаживая парня на кровать. — Мне нужен ты, — тут же прошептал Остен, едва-едва слышимо, но музыкальный слух Барретта уловил это. Он сел рядом с Найтом, обняв того и уткнувшись лбом в плечо; Остен положил свою голову на его, закрыв глаза. Даже несмотря на то, что они сейчас вместе, что они сейчас рядом и находятся у себя дома, сердце Эмерсона больно сжималось, когда его снова и снова накрывало понимание того, что Остен больше не увидит их апельсиново-оранжевую гостиную и салатовую кухню, что больше не посмотрит любимых фильмов 80-х и не увидит блеска гирлянд, не убедится своими глазами, что что-то действительно реально… Эмерсон бы заплакал, но он должен оставаться сильным, потому что неприятности всё же не навсегда. Остен чувствовал себя жалким, выброшенным на обочину новорождённым котёнком. Перед глазами — беспроглядная чернота, и это убивало изнутри. Он лишился своего главного оружия против этого скучного и невозможного мира, и это резало по душе ножом. Он чувствовал себя жалким и никчёмным, изуродованным посмешищем, которое хотело стать лучше для кого-то, но в итоге тянуло человека вниз из-за своей неисправности. Может быть, врачи и говорили, что восстановить зрение получится, но Остен понимал, что этот чёрный фон перед глазами оставит брешь в душе и навеки врежется в сознание, навеки останется его маленькой фобией. Это было больно. Это было тяжело. Это было до невозможности печально, ведь Остен банально не мог увидеть Эмерсона. — Мне пора идти, — наконец разрушил нагнетающую обстановку Эмерсон, нехотя отлипая от Остена и целуя его в висок. — Нужно навести порядок и приготовить ужин, — он растрепал чуть отросшие салатовые волосы и, последний раз крепко сжав руку Остена, вышел из комнаты. Остен ощутил, как дрожат его коленки. Он был благодарен Эмерсону за то, что он пробыл с ним в больнице этот ужасный месяц, хотя его самого выписали раньше; он благодарен за заботу о нём, за все те добрые и ободряющие слова, которые Барретт постоянно повторял всё тем же твёрдым голосом, сидя у постели Остена, но… Ничего из этого не помогало. Остен словно сам загонял себя в клетку собственных мыслей, чувствуя себя маленьким напуганным мальчиком в закрытом помещении среди затхлых и облезлых саркофагов. Коленки всё так же дрожали, когда он встал с кровати и выставил руки перед собой, ощущая себя особенно жалким и беспомощным, коим он всегда старался не быть. Эти ужасные чувства он презирал. Эмерсон только закончил с уборкой в квартире, как вдруг услышал грохот со стороны спальни. Он сорвался с места, представляя себе самые худшие варианты того, что могло случиться с Остеном за этот час, пока его не было рядом. — Остен?! — Эмерсон вбежал в комнату и тут же подскочил к Найту, который, тихо постанывая, лежал на полу, запутавшись в проводах от гитары. — Я… Я… — Остен спрятал лицо в руках, готовый в любой момент заплакать. Как же он ненавидел себя сейчас, ненавидел своё тело и свои глаза, которые больше ничего не видели. — Я же говорил звать на помощь, — Эмерсон поднял гитару с пола и поставил её в сторону. Он обхватил Остена за плечи, поднимая с пола, и тут же прижал к себе, чувствуя, как парень мелко дрожит. — Прости, — вдруг сказал Найт, цепляясь за чужую одежду. — За что? — За то, что я здесь, — Остен всхлипнул и уткнулся лбом в грудь Эмерсона, еле стараясь сдержаться. — Я очень даже рад твоему присутствию, — с теплотой в голосе сказал Эмерсон. Неожиданно Остен, уверенный, что сможет сдержаться, зашёлся рыданиями; ему было невыносимо чувствовать Эмерсона, ему нужно было его видеть, а это большая разница, как, например, между словами «грусть» и «печаль». Что-то внутри Барретта закипело и сжалось одновременно; он усадил Остена на кровать, сам сел напротив и просто крепко обнял Найта. — Я… Я не должен был… Просто… — через всхлипы проговорил Остен, громко шмыгая носом. От каждого издаваемого звука, от каждой слезы в душе что-то переклинивало, и Остен заходился новыми рыданиями, которые медленно, но верно перерастали в неконтролируемую истерику. — Нет, ты это заслужил. Заслужил эту истерику. Думаешь, я не видел, как ты сдерживался ещё в больнице? — полушёпотом проговорил Эмерсон, поглаживая Остена по волосам. — И не извиняйся больше, ладно? Остен послушно кивнул и шмыгнул одновременно. Чуть позже, когда истерика начала сходить на нет, Эмерсон принялся шептать всякие бессвязные глупости и медленно водить руками по предплечью Остена. Он даже не заметил, как они мягко упали на подушки, находясь всё так же в объятиях друг друга, Эмерсон не заметил, как его глаза тяжело закрылись, а слёзы Остена постепенно прекратились, и он тоже уснул. Эмерсон был рад хоть на какой-то момент упасть в мягкое неведение и сладкую полудрёму, чтобы забыть о насущных проблемах, из-за которых кишки связывались в узел, а в голове создавал себе дупло дятел. Остен был тёплым, Эмерсон чувствовал это даже сквозь слабый и ненадёжный сон. Остен резко дёрнулся во сне, и Эмерсон тут же проснулся, чуть ли не подскакивая на месте. Однако, всё было в порядке. Ничего не было в порядке. Эмерсон едва задевал цветные волосы Остена пальцами, перебирая пряди и ощущая тревогу за этого маленького мальчика у себя под боком; хотелось обнять его, прижать к себе и никогда не отпускать, хотелось пожалеть его, но Эмерсон знал, что Остен не терпел жалости к себе. Остен смешно сморщил нос во сне и слегка улыбнулся, а внутри Барретта что-то защемило, и слёзы быстро подступили к глазам. Он впервые за этот месяц видел улыбку на губах Остена. Но Остен не видел слёзы на щеках Эмерсона. И это было даже к лучшему; Остен редко видел, как плакал Эмерсон. Поцеловав Остена в лоб, Эмерсон аккуратно встал с кровати, чтобы не разбудить парня, и, бросив на него сочувствующе-нежный взгляд, вышел из комнаты. На улице стемнело; в декабре уже в пять часов вечера на улице сгущались сумерки, и это было неудивительно. Эмерсон, доубиравшись в квартире (эту привычку он перенял от Остена), решил, что готовить еду самостоятельно уже поздно, к тому же, он не был приспособлен к работе за плитой: как-то раз они с Ремингтоном пытались приготовить спагетти и чуть не сожгли кухню. Поэтому было решено позвонить в службу доставки и заказать еду там. Когда Эмерсон расплачивался за привезённую еду, из спальни послышался тихий, испуганный голос: — Эми… Эми, ты где… Эмерсона как током шибануло. Он, наскоро отдав деньги, оставил пакеты прямо у входа, закрыв за курьером дверь, и понёсся к Остену. — Я тебе говорил не передвигаться самостоятельно! — Эмерсон тут же подхватил Остена, который вышел из комнаты, опираясь рукой о стенку. — Тебя не было рядом… Я испугался, — принялся оправдываться Остен, хватаясь за Эмерсона, как за спасательный круг. — Всё, теперь я здесь, — Эмерсон поцеловал Остена прямо в макушку и, взяв его за руку, медленно повёл в гостиную, а после усадил на диван, приказав ждать. Остен послушно кивнул. Наскоро разгрузив пакеты, которые неприятно шуршали, он поставил китайскую лапшу на журнальный столик перед Остеном и чуть замешкался, ведь… Как Остен будет есть? — Не волнуйся, я… Я справлюсь, —вдруг ободряюще сказал Найт, будто прочитав мысли Эмерсона. Остен выставил руки перед собой и несколько раз неудачно хлопнул по столу в поисках деревянных палочек; чуть позже Эмерсон сам вставил ему в руку палочки, и Остен, нервно усмехнувшись, попытался взять лапшу, что не увенчалось успехом. — Давай я помогу, — сказал наконец Эмерсон после нескольких безрезультатных попыток Остена отправить лапшу в рот. Найт, как показалось Барретту, слегка обиженно кинул палочки на столик и поджал губу. Возможно, со стороны это выглядело милым: пара, которая ужинает перед телевизором, один из них решается на милый жест и начинает кормить другого, большим пальцем вытирая соус с уголков губ. Да, мило. Если бы не те обстоятельства, при которых приходилось так делать. Остен снова ощутил это скрепяще-завязывающее чувство жалости внутри, жалости к самому себе и к своей идиотской жизни. Он ощутил, как ненависть к себе с новой силой вскипает в нём, как выливается на рёбра, обжигая лёгкие. Остен захотел опрокинуть стол, оттолкнуть Эмерсона, разбить телевизор, а после выброситься с чёртового седьмого этажа, и он смог бы это сделать, если бы видел хоть что-нибудь, помимо всепоглощающей черноты. Возможно, снаружи он выглядел как настоящий человек, но стоит заглянуть в глаза — и ты не увидишь ничего. Чуть позже Остен прислонился к спинке дивана, подобрав под себя ноги, обняв колени руками и поставив на них подбородок, говоря так, что больше есть он не будет. Его реснички подрагивали, будто во сне, будто он действительно что-то видел перед собой, но он просто бездумно смотрел в черноту, понимая, что он не должен быть таким жалким, как сейчас. У Эмерсона даже аппетит пропал от вида такого разбитого Остена. Поэтому он отложил палочки и придвинулся к парню, приобнимая того за плечи, выражая всю поддержку и заботу, которую хотел донести до него. Остен не видел всех чувств Эмерсона, но он мог их ощущать, а Эмерсон не чувствовал Остена, но мог видеть его. Именно это их дополняло и разделяло сейчас, словно разрезанные половинки вновь соединились вместе. Остен лишь крепко сжал руку Эмерсона.***
Эмерсону было больно смотреть на Остена. Эмерсон заметил за собой привычку избегать смотреть на Остена, в то время как Остен заперся в спальне для гостей и выходил оттуда только тогда, когда Эмерсон звал его завтракать, обедать или ужинать. Эмерсону было плохо, но он понимал, что Остену было куда хуже. Он не видел Остена сутками напролёт, всё то время, пока тот безмолвно слушал радио в своей комнате, которое попросил Эмерсона купить для него. — Раз уж я не вижу, то буду хотя бы слушать, — горько усмехнулся Остен. Эмерсон действительно не знал, куда себя деть: кисть просто не хотела лежать в руке, чтобы исполнить своё предназначение и нанести краску на белый холст, создавая очередной шедевр для очередной выставки; а уходить надолго из дома Эмерсон не рисковал — он боялся оставлять Остена одного. Барретт прожил в таком ритме с полторы недели и сейчас чувствовал, что его душа слегка пошатнулась в такой серой и тихой квартире, где раздавались лишь помехи радио и неясный голос диктора, а цветная макушка не мелькала тут и там. Когда Эмерсон аккуратно и нерешительно стучал в дверь Остена, то видел лишь краешек всей обстановки комнаты, и это его пугало: он не знал, что там мог устроить Остен. А стучал он, чтобы вывести парня из комнаты и отвести на кухню. Однако в последние дни Найт сам порывался дойти до кухни, держась руками за стенку и неуверенно переставляя ноги. Перед глазами была всё та же удручающая темнота, которая заставляла впадать в длинную и глубокую апатию, такую, как бы если человек падал со скалы в бушующий океан, и волны бы унесли его разбитое о камни тело далеко в морские пучины, и этот труп плавал бы там безвольной тряпкой. Остен вновь и вновь чувствовал себя жалким и никчёмным, когда Эмерсон, мягко сжав его локоть, вёл на кухню и после помогал есть. Внутри Найта всё больше возрастало желание отгородиться от Эмерсона как можно дальше; лучше было, казалось, умереть от голода и недостатка любви, чем жить так. — Мне звонил врач. Он сказал, что нам нужно съездить больницу для обследования. Попробуем узнать, как можно восстановить зрение. — Я не хочу, — пробормотал Остен. — Надо ехать. — Я никуда не поеду, — твёрдо сказал Остен, но в его голосе послышалась одна-единственная печальная нотка, будто он сдерживал что-то внутри себя. Эмерсон удивился такому поведению. На его бы месте Барретт изо всех сил стремился вернуть зрение обратно. Но Эмерсон Барретт — не Остен Найт, а Остен Найт — не Эмерсон Барретт. И Эмерсон совершено не знал, что творится в этой цветастой голове, потому что за последние полторы недели они произнесли всего-то порядка пятидесяти слов, а это было непозволительно мало для них. Эмерсон бы хотел сказать кучу всего, поделиться своими мыслями и переживаниями, однако боялся сболтнуть лишнего и потерять Остена на долгое время. Поэтому Эмерсон поехал в больницу один, на свой страх и риск оставляя Остена одного. Он приказал ничего не делать и никуда не выходить, пока Барретт сам не постучится в комнату. Остен лишь слабо кивнул, думая, что куда там ему выходить, если сам он дойти даже до другой комнаты не в состоянии. Эмерсон наверняка думал о том же самом, поэтому чуть облегчённо выдохнул, надеясь, что Остен не пойдёт на самопроизвол. В больнице было трудно объяснить, почему Остен не приехал и с кем же он остался. Эмерсону пришлось очень много и долго врать, придумывая какую-то идиотскую историю, в которую врач, однако, поверил. Пожалуй, ему стало чуть легче, когда врачи после пятнадцатиминутного обследования сказали, что никаких осложнений у него нет. Они попросили приезжать по несколько раз в две с половины недели на обследования и намекнули, что в следующий раз Остен обязательно должен приехать. Есть вероятность того, что зрение восстановится с помощью операции. Эмерсон радостно кивнул и пулей вылетел из больницы, ощущая какое-то волнующее чувство внутри. Он готов был расцеловать Остена, но тот бы просто не дал бы этого сделать. Он готов был нарисовать самый прекрасный портрет самого красивого человека прямо сейчас, прямо за рулём спорткара, и ему было бы совершенно наплевать, что он может попасть ещё в одну аварию, ведь появился шанс, реальный шанс, подтверждённый врачами, что зрение Остена можно восстановить. Он влетел в квартиру именно с такими радостными мыслями, которые посетили его впервые за эти ужасные дни. И как только он забежал в квартиру, скидывая с плеч пальто, он услышал какой-то грохот. Позитивный настрой мигом испарился, а Эмерсон побежал в сторону звука, надеясь, что это просто упала плохо прикрученная полка или сквозняк уронил один из цветочных горшков Остена. Лишь бы ничего не случилось с самим парнем. Эмерсон устало закатил глаза и сразу же метнулся к Остену, ноги которого были видны из-за спинки дивана, а рядом с ним была разлита вода из упавшей лейки. Найт тихо постанывал от боли, но подниматься не спешил. — Эми… — тихо сказал Остен, когда Эмерсон аккуратно поднял его с пола и увлёк в свои объятия. Остен прижался к нему, как доверчивый, маленький ребёнок, и спрятал лицо в его плече, сжимая ткань одежды на спине. — Извини, я… — Что ты хотел сделать? — шёпотом спросил Эмерсон, прижимая парня к себе как можно сильнее. — Я хотел полить цветы. Я подумал, что спустя столько времени им нужна вода, даже несмотря на то, что это суккуленты… — пробубнил Остен. — Ты думаешь, я про них забыл? — со смешком ответил Эмерсон. Про них он как раз и не забыл; наоборот, он иногда разговаривал с ними тихим-тихим полушёпотом. — Извини, — Остен поднял взгляд на Эмерсона. — Больше так не делай, хорошо? — Барретт нежно поцеловал Остена в щеку и снова прижал к себе. Ну вот, он снова избегает смотреть на него. Просто Эмерсон боялся увидеть… Чего он боялся увидеть? Безразличие, страх, грусть, нерешительность, испуг, веру? В этих цветных глазах плескалось всё сразу, создавая неприятное и смущающе-противное чувство, которое Эмерсон не хотел бы испытывать. Эти глаза, прекрасные, чудесные, цветные глаза, они отражали буквально весь мир, всё то, что Остен успел увидеть и запомнить, а эти эмоции только дополняли весь образ космоса, добавляя новых холодных красок, словно заставляя всё это заледенеть и замереть в этих глазах. Эмерсон просто не мог смотреть на Остена. Этим же вечером Эмерсон решил зайти в комнату Остена и просто провести этот вечер рядом с ним. Он сам не понимал, как раньше до этого не додумался, и сейчас корил себя за свою же тупость. Но когда он решил постучаться в дверь, то за шумом радио услышал тихие всхлипы. Эмерсон физически ощутил, как его сердце вырвали из груди. Он мог бы просто нагло пройти в комнату и успокоить Остена, но он этого не сделал. Потому что Эмерсон трус. Таковым он себя считал после того, как сбежал от двери в комнату, потому что не мог; он просто не мог слышать его всхлипы и шмыганья, боясь самому остаться в ступоре. И Эмерсон сорвался. В этот вечер вместо того, чтобы обнимать Остена, он обнимал бутылку виски, которая всегда была в их квартире. Остатки алкоголя плескались на дне, и Эмерсон видел, как янтарная жидкость, медленно убивающая его внутренние органы, хлестала прозрачные стенки квадратной бутылки. Он видел там свою печаль и смерть и лишь пьяно ухмыльнулся этой мысли. Звуки радио, которые не стихали на протяжении этих трёх часов, сильно раздражали его. Либо Остен до сих пор слушал его, либо просто уснул, забыв выключить. В любом случае, это до побеления костяшек бесило Эмерсона, и он снова прикладывался к бутылке. Он наконец понял, что его больше всего бесило в этой квартире. Именно это чёртово, жужжащее дни напролёт радио, которое Остен не выключал, даже когда выходил из комнаты. Эмерсон ненавидел себя за то, что сейчас делает. Обычно с ним такого не было, ведь в таком состоянии он расслаблялся и не думал ни о чём серьёзном, а сейчас готов был зарезать себя за такое отношение к Остену, потому что он нуждался в Эмерсоне как никогда раньше, а Барретт с каждым днём становится всё дальше и дальше от него. Эмерсон бы не хотел, чтобы их счастливая до некоторый поры история закончилась именно так. Он видел, как виски плескается на дне бутылки, как бы видел, что его сердце навсегда заперто в этой стеклянной банке, медленно пропитываясь удушающим алкоголем. Эмерсон наконец понял, что действительно ненавидит себя. В мозгу что-то переклинило, небольшая искорка, — и перед глазами уже фрагменты аварии, и… Эмерсон придурок. Эмерсон полный придурок. Он вспомнил, как тогда полез к Остену, будучи в ужасном, пьяном состоянии, и, если бы он этого не сделал, если бы он контролировал себя, если бы он вообще не приходил в тот бар в тот день, если бы, если бы, если бы! Если бы Эмерсон не был таким ублюдком, то Остен бы не потерял зрение! В груди, там, в клетке из ребёр, что-то оборвалось, какая-то косточка переломилась, будто на ней специально прыгали скелеты, и это обожгло, обожгло очень сильно и нестерпимо, настолько, что Эмерсон готов был добровольно искупаться в чане с кипящей кислотой. Он был виноват перед Остеном дважды и это осознание убивало его мысли. Он хотел кинуть бутылку об пол, чтобы та разбилась на множество мелких сверкающих кусочков, осколков, как разбились все его мечты, когда ему сообщили о том, что Остен потерял зрение, но побоялся разбудить или напугать Найта. Эмерсон последняя мразь, которая не заслуживает такого человека, как Остен. Барретт размазал подводку по лицу и шатающимся шагом направился к себе в спальню, в кровать, где ещё долго не будет Остена и его тёплого дыхания на шее, нежных объятий и мелких поцелуев, по которым Эмерсон безумно скучает. Но оказавшись в комнате, он понял, что сейчас ни за что не уснёт. На подоконнике вмиг оказались небольшие баночки с красками, белое полотно и вместе с ними все мысли Эмерсона, что болезненно давили на череп изнутри. Эмерсон не нашёл в темноте кисточки, а свет включать не собирался; из приоткрытой двери текла тоненькая жёлтая струйка света от неяркого торшера в гостиной, и этого вполне хватало, чтобы обмакнуть два пальца в фиолетовую краску и провести по чистому холсту. Он вновь полез в шкафчик за краской, но его рука наткнулась на что-то другое, и это что-то с грохотом вывалилось на пол. Поначалу Эмерсон испуганно отпрянул от выпавшего предмета, а потом, поняв, что он не опасен, присел на корточки, чуть не упав из-за алкоголя в мозгу. В неярком свету торшера из гостиной Эмерсон сумел разглядеть прямоугольный альбом, который был чуть небрежно обшит тёмно-синей бархатной бумагой: где-то торчал уголок, где-то был наклеен другой цвет, например, жёлтый, что создавало контраст. Эмерсон оглядел альбом с двух сторон и на обратной стороне заметил надпись в правом верхнем углу, сделанную мелким, кривоватым, но витиеватым почерком, в котором угадывался стиль Остена.«Спасибо, что был со мной. Это для наших будущих моментов вместе.»
Эмерсон быстро раскрыл альбом, падая на колени. Внутри были специально небрежно прицеплены белые, под размер обложки, плотные листы, по краям которых были нарисованы различные мелкие рисунки, выведены смешные каракули, приклеены фигурки из бумаги, верёвочки, ленточки и много чего ещё; на некоторых страницах, хитро закреплённые скрепками, были их общие фотокарточки, сделанные на полароид, который они всегда брали с собой в путешествия за границу. Эмерсон почувствовал, как его глаза вновь наполняются слезами. Каждая фотокарточка делала больно: вот здесь Остен, в чуть задранной персиковой толстовке, стоял на камне на одной ноге и улыбался, а на заднем фоне был до ужаса красивый, оранжево-розовый рассвет с редкими перистыми облаками; на соседней они были изображены вдвоём: у Остена нос был испачкан в фисташковом мороженном, он весело смотрел в объектив; Эмерсон приобнимал того за плечи, а другой рукой сжимал полароид, лишь сдержанно, но счастливо улыбаясь. Позади них красовалась Эйфелева башня, и это был самый лучший день в жизни Барретта. Каждая фотокарточка создавала невыносимую боль в груди, и Эмерсон теперь чуть ли не захлёбывался в своих слезах, стукнувшись лбом об пол и едва сдерживая всхлипы. Альбом выпал из рук, и страницы, перелистнувшись, открылись на форзаце, где всё тем же кривовато-витиеватым почерком были выведены слова:«Эми, с днём рождения! Я знаю, что ты не любишь такие официальные поздравления, но надеюсь, этот подарок тебе понравится»
Эмерсон со всей силы ударил кулаком об пол; боль мгновенно отдалась резкой волной иголок в костяшках и по длине всей руки, однако Барретт этого не чувствовал. Он не чувствовал сейчас ничего, кроме жгучей невыносимости. Эмерсон считал себя настоящей тварью по отношению к Остену. Оставить его одного, зная, как Найт дорожит Эмерсоном! Конечно, он приготовил для него подарок в день рождения, да, к тому же, сделанный своими руками! А Эмерсон? Уехал к братьям в бар, не подумав об Остене! И чем всё это обернулось? У парня возникла шальная мысль о том, что можно прямо сейчас выйти на балкон и… Но он не мог так поступить. Только не сейчас, только не опять повести себя, как эгоист, когда Остену и без его проблем плохо. Только не сейчас.***
Эмерсон много писал. И пил. Но писал больше. Писал так много, что казалось, будто краска уже навсегда въелась в его кожу, потому что писал он пальцами. И писал только одно. Глаза. Он писал только глаза: различные формы, цвет, разрез, размер. Они были изображены простыми карандашом на клочке бумаги, или на весь холст, детально раскрашенные, или множество пар глаз на одном большом холсте, который стоял неподвижно в спальне Эмерсона. Но больше всего он ему нравился холст, который он исписал той ночью, когда на несколько долгих дней бутылка виски стала его лучшим другом. И то были глаза самого дорогого ему человека, которого он видел слишком редко, даже живя с ним в одной квартире. Глаза Остена были нарисованы фиолетовой краской на самом большом холсте, который только мог быть в этой комнате. Эмерсон писал их всю ночь напролёт и уснул только под утро. И теперь он каждый раз делал глоток обжигающего алкоголя, когда видел их и понимал, как чётко он смог передать живность и стеклянность таких родных глаз. Глаза смотрели куда-то вверх, будто прося нечто вышнее об исполнении своего желания, и именно такими видел Эмерсон глаза Остена — фиолетовыми, просящими, решительными. Несколько жёлто-зелёных и голубых блик пробегало на фиолетовом фоне, и Эмерсон думал, будто он изобразил космос в тёмно-фиолетовой луже. На секунду Эмерсон задумался о том, что эту картину можно отправить на выставку; он был уверен, что её обязательно примут. Но Барретт посчитал это слишком личным, слишком откровенным, чтобы выставлять этот холст на показ. Он вложил столько эмоций и мыслей в эту, казалось бы, простую картину, которая для него значила слишком много. Эмерсон бы хотел показать все эти картины Остену, и Остен бы безошибочно понял, что хочет сказать Барретт. Найт бы хмыкнул, зарылся пятернёй в волосы и сказал что-то вроде: «Твои картины напоминают цветы. Каждый сорт уникален по-своему, по-своему ароматен и красив. И каждый лучше предыдущего выведенного». Эмерсон невольно хмыкнул и рассеянно почесал голову, пачкая волосы зелёной и голубой краской. Эмерсон не хотел повторять тех ужасных подростковых дней, когда закрывался в своей комнате и рисовал-рисовал-рисовал-рисовал, рисовал без отдыха и сна, без намёков на усталость, и тогда ему действительно было плохо, плохо из-за криков на кухне, из-за того, что Себастьян беспрестанно стучал в дверь, а Ремингтон даже как-то попробовал залезть к нему в комнату по дереву. Эмерсон не хотел вновь закрываться в комнате, становиться ещё дальше от Остена. Он ненавидел каждую минуту этого состояния дурмана, даже алкоголь не помогал ему отвлечься от тревожных мыслей, и это по-настоящему выводило парня из себя. Это противное ощущение липкости хлестало внутри, заставляя руку тянуться за очередной сигаретой. И он надеялся, что Остен всё же увидит эти картины.***
Однажды Остен сам вышел из комнаты и спросил у Эмерсона, будут ли они ставить ель на Рождество. В подвыпившем состоянии Эмерсон не сразу понял суть вопроса. Потушив тлеющую сигарету в чёрной от вечного курения, пепельнице, он подбежал к Найту, который, однако, отказался от его помощи и сам дошёл до дивана в гостиной, неловко облокотившись о него рукой. Эмерсон горько подумал о том, что Остен начал привыкать к такому образу жизни, даже сам ориентируется в квартире. Эмерсон чуть приобнял Остена за талию, но последний отошёл от него, сморщив нос. — Ты пил? — Да. Эмерсону незачем было врать Остену, если и так всё очевидно. — Эми, — глаза, стеклянные глаза Остена блеснули влагой. — Прости меня, это я виноват, — Найт хотел сделать шаг к Эмерсону, но не знал, где тот стоит, и поэтому чуть не упал в пустое пространство. Барретт вовремя его подхватил и сжал в своих объятиях, едва сдерживая тоже подступившие слёзы. Он знал, что замарал Остена краской, но это сейчас его не тревожило. — Нет, нет, не вздумай думать на себя, хорошо? — Эмерсон поцеловал Остена в висок, крепкий прижимая к грязной одежде. Остен тихо всхлипывал в плечо парня, зарываясь рукой в сальные волосы и другой обнимая того. — Я… Я виноват, ведь ты из-за меня… — тихо сказал Найт. — Нет, я просто… Слабый, — выдохнул ещё тише Эмерсон. Он боялся сказать что-то, он вообще боялся находится рядом с Остеном, будто тот мог прочитать его тревожные мысли. Он будет вечно чувствовать перед ним свою вину за произошедшее, и это ещё раз подтверждает то, что Эмерсон не достоин Остена, ведь Эмерсону просто было страшно услышать эти правдивые слова из губ Найта и навсегда оказаться на дне, засыпанным тяжёлым песком, камнями и электрическими проводами. Неожиданно Остен резко поднял заплаканное лицо и безошибочно положил обе ладони на щёки Эмерсона, словно тщетно пытаясь увидеть перед собой что-то, кроме кромешной темноты. От осознания этого внутри что-то больно сжималось. — Не смей так говорить, понял? — вдруг жёстко проговорил Остен. — Ты не слабый. Ты самый лучший человек в мире, запомни это. На твоём месте другие бы уже сбежали, а ты всё ещё тут… — Остен вздохнул и чуть улыбнулся в благодарной ухмылке. — Я действительно ценю это, а алкоголь — это способ снять накопившийся стресс. Правда, это не лучший вариант, но я не смею тебя винить в этом. — Не смей больше говорить, что ты слабый, хорошо? — Остен провёл большим пальцем по скуле Эмерсона, вытирая солёную дорожку. — Ну же, не плачь. Сейчас не самое время для слёз, — Найт чуть привстал на носочки и оставил короткий поцелуй на искусанных в кровь губах Эмерсона. Барретт не сдержался. Он впился острым поцелуем, покусывая чужие губы и тут же зализывая укусы. Он слишком долго ждал, слишком долго хотел этого, и если Эмерсон думал, что никогда не подсядет на наркотики, то глубоко ошибался. Остен — самый сильный наркотик в мире. Остен яро ответил на инициативу Эмерсона, чуть сжимая его лицо в своих руках, пока Барретт приобнимал его за талию. Они просачивались сквозь друг друга, тонули в этом поцелуе, и каждый думал о том, почему же они не делали так каждый день. Остен, хоть и не видел, но представлял нечто цветное перед внутренним взором, как если бы фиолетовой акварелью капнули в оранжево-жёлтую, бегущую по листу дорожку; как если бы вкусный мёд растопили вместе с молоком; как если бы звёзды на самом деле были кусочками хрустящего сахара. За последние дни Остену не было так хорошо, как сейчас. И это бы продолжалось ещё минуту и сто часов, если бы не Остен, который захотел глотнуть воздуха. — Я пролил слишком много слёз, чтобы быть в это Рождество один, — удивляя самого себя, посмеялся Остен. — Тогда пойдём за ёлкой? — с детским восторгом спросил Эмерсон.***
Эмерсон аккуратно вёл Остена под руку по улице, пока тот зашуганно жался к Барретту, будто впервые выйдя на улицу. Хотя, по сути, так оно и было. Эмерсон с грустью вспомнил, как Остен любил гулять, рассматривать улицы и прохожих, какие меткие наблюдения он озвучивал и что оставлял при себе. Было действительно больно понимать, что Найт сейчас не видел такие яркие улицы: разноцветные мигающие гирлянды, мишура, игрушки и ещё множества обилия красок, которые парень бы точно оценил. Но это Рождество Остен проведёт в темноте. В груди Найта больно сжалось сердце, как будто его положили под гидравлический пресс и раздавили всмятку. Он до мурашек по коже любил Рождество, до радостных писков и совсем ребяческих прыжков на месте в ожидании чуда. Остен безумно любил всё это блестящее, шумное, яркое, ослепляюще-красивое, приятное, всё то, что пахло праздником и Рождеством, но… Сейчас настроения не было совсем. Остен боялся забыть, как выглядит мир на самом деле. Зато теперь у него была куча времени, чтобы достать из-под подкорок сознания все те образы, которые он копил в голове годами, и рассмотреть их более детально, чем он это делал тогда, переосмыслить это всё под звуки шипящего радио, которое постоянно нужно настраивать. Сейчас он чувствовал себя бесполезным и одиноким, потому что не мог привнести в мир себя; сейчас он даже не знал, кто он такой — просто слепая серая масса с салатовыми проблесками. Слишком темно, чтобы быть реальностью. Разве только яркие сны могли разукрасить однотипные будни. Эмерсон в знак поддержки мягко сжимал холодную руку Остена, хмыкая тому факту, что Найт принципиально не носил зимой перчатки. Они свернули с центральной улицы налево, туда, где обычно каждый год продавали всё рождественское, в том числе и ели. Они всё таким же неспешным шагом шли по тротуару, пока Остен до сих пор не мог привыкнуть к холоду и обстановке вокруг; почти три недели просиживания в комнате дали о себе знать. Эмерсон чувствовал слишком весёлую лёгкость для всей ситуации в их судьбе, но не мог отделаться от этого радостного ощущения: может, это остатки алкоголя в крови ударяли в голову, а, может, просто свежий воздух так подействовал. Он правда не знал, но был очень рад просто прогуливаться рядом с Остеном, вот так, без особо важной причины, в преддверии Рождества и Нового года. Остен печально улыбнулся, когда заслышал уличных музыкантов; он так хотел на них взглянуть, что было чуть не сорвался с места, но потом понял, что он не может даже отойти от Эмерсона. Остен принялся быстро прорисовывать картинку в голове: музыканты наверняка стоят в тёплой, но цветастой одежде, точно с колпаками Санта-Клауса на голове; у них радостные и воодушевлённые лица, потому что они что-то привносят в мир, они дарят людям настроение и ощущение праздника, заряжают позитивом, и это Остен мог бы сказать Эмерсону, улыбаясь при этом совсем по-детски, если бы видел всю картинку полностью. Но он не видит. Эмерсон почувствовал тот неожиданный рывок вперёд со стороны Остена и сразу понял, в чём дело. Из-за этого его руки начали чуть-чуть дрожать, а всё внутри связалось в ледяной комок, но вдруг к Эмерсону пришла идея. Может быть, она не отличалась особой оригинальностью, не была особо уместна сейчас и, возможно, даже не понравится Остену, и всё же Барретт хотел попробовать. — Потанцуем? — Эмерсон вмиг остановился на месте, когда они достаточно приблизились к музыкантам, которые играли что-то медленное и весёлое на свободной террасе уютного кафе. — Эмерсон, ты серьёзно? — Остен выгнул бровь. — Думаю, ты прохожим ошибся. Не забывай, что зрения нет только у меня… — последнюю фразу Остен произнёс очень тихо и опустил голову. Слова больно резанули по сердцу. — Я поведу, хорошо? — словно не слыша ответа Остена, Эмерсон взял в одну руку ладонь Остена, не чувствуя, к сожалению, его кожи, потому что сам был в перчатках; другую руку Барретт положил ему на талию, которая, естественно, не была заметна из-за тёмно-синей куртки. Остену ничего не оставалось делать, кроме как повторить движения за Эмерсоном. Музыканты, словно подстраиваясь под парней, принялись играть какой-то очень весёлый и умеренный вальс. Эмерсон никогда особо не отличался умением танцевать, но банально вышагивать в три четверти он умел; поэтому и сделал первый шаг, из-за чего Остен неловко отступил назад. И они закружились в своём маленьком кружке; с каждым разом уверенность в Найте возрастала, и вот он уже смотрел прямо на Эмерсона, хоть и ничего не видел. У Эмерсона же скоро лицо треснет от такой широкой улыбки, но поделать он ничего не мог. Хотелось и улыбаться, и смеяться, и продолжать этот танец, закручивая парня снова и снова, снова и снова видеть это чуть удивлённое лицо, эту едва заметную улыбку, тронувшую его губы, нежно убрать вылезшие из-под шапки салатовые пряди. Эмерсон любил всё это, любил этот по-своему прекрасный день, этот момент. Остен даже не знал, за что он больше любит Эмерсона: за гениальность или за упёртый характер. Он наконец понял, что ему нужно было все эти дни, чтобы на душе хоть чуть-чуть стало легче. Он представлял, как Барретт сейчас улыбался, смотря на него, потому что Найт чувствовал его улыбку. Всё это стало бы просто сказкой, если бы ещё шёл снег, но Остен был уверен, что небо застилали всё те же противные, гадкие тучи, что в скором времени должны были пролиться дождём. Остен уверенно танцевал на чуть скользкой террасе кафе и готов был громко рассмеяться. В голове быстро, словно художник второпях водил кисточкой по холсту, вырисовывалась картина вокруг: яркие горящие лампочки и мишура, которые он запомнил ещё с прошлого года, суетящиеся прохожие, смех детей, который он иногда слышал, полупустое кафе, светящийся разными красками Эмерсон, который нежно держал его за талию, весело отыгрывающие мелодию музыканты, что точно смотрели на танцующих парней; среди них обязательно должен был быть низкорослый добродушный дядька с большими усами и круглым животом, что делало бы его похожим на кота, он должен был сжимать контрабас и широко улыбаться, почему-то напоминая булочника из какого-нибудь мультфильма. Именно так видел у себя в голове Остен всё то, что его сейчас окружало, и это не могло не радовать, ведь липкие и навязчивые мысли наконец сменились яркими картинками настоящего. Остен лишь на момент вспомнил о своей никчёмности, но это не заставило его перестать танцевать. Эмерсон — человек, который вновь заставил его поверить в эту жизнь. И Остен верил.***
Первая сцена, дубль два — эти слова крутились в голове Остена весь день, будто отсчитывая время до вечера, ведь сегодня — Рождество. Остен одновременно желал этого и ненавидел. На самом деле Остен проснулся в холодном поту, когда ему приснилось, что он, будучи в размерах большим, чем он есть на самом деле, размахивал огромнейшим топором, срубая все ели на своём пути, круша украшенные к празднику дома и убивая людей, крича одновременно со всем этим: «Я ненавижу Рождество!» Всё это было настолько ярко и до невозможности реалистично, что глаза начинало щипать, когда он моргал. Сначала всё будто в пикселях, а потом невероятный взрыв красок, словно включённый блендер, в котором смешивались акриловые краски, оставили на столе, и все цвета повылетали оттуда на ужасно огромной скорости, пачкая стены, потолок, мебель. Почему-то Остен ожидал, что в этот праздник должно случиться что-то новое. Но ничего нового не произошло: он всё так же задумчиво сидел у себя в комнате на полу, среди пустых белых листов бумаги, напротив него стояло радио, прямой эфир которого иногда смешивался с помехами, из-за чего Остен, уже точно зная, где стоит предмет, самостоятельно настраивал его. Остен научился обходиться без зрения в обычной жизни, повседневной: выйти из комнаты, дойти до ванной или кровати. Но он действительно боялся забыть, как выглядят люди. Когда Эмерсон сказал, что есть шанс восстановить зрение, то в груди парня зажёгся тот единственный маленький огонёк надежды, который только и ждал, когда с него снимут жестяную банку, чтобы дать кислорода, но быстро потух от слишком сильного ветра. Остен бы хотел бороться за себя. Но нечто внутри мешало ему, будто отдельный нарост, который пробирался под кожу и шептал на ухо далеко неутешительные слова, заставляя зелёно-синюю паранойю вновь показаться на горизонте сознания. Остен мог бы поделиться со всем Эмерсоном, однако у последнего и без него проблем хватает. Мало того, что он нянчится с Найтом, так ещё слушать его бред? Вряд ли бы Эмерсон хотел именно таких отношений. Остен сидел в центре той небольшой комнаты для гостей, которую собственноручно превратил в крепость, и стеклянным взглядом смотрел прямо перед собой, не сомневаясь в том, что ровно перед ним стоит радио. Остен слушал монотонный голос диктора, который рассказывал о каком-то цунами в Японии, и краем уха ловил исходящие с кухни звуки: Эмерсон гремел тарелками и кастрюлями, пытаясь по рецепту из интернета приготовить что-нибудь к рождественскому столу. Остен хмыкнул. Будь он на кухне, то готовка была бы в два раза веселее. Найту было интересно, как его уши ещё не отпали от постоянно шебуршащего радио, которое наводило уныние и тоску. Порой из-за этого Остен ложился прямо на пол в той неудобной позе, в которой сидел, и лежал так несколько часов, то ли ожидая стука Эмерсона в дверь, то ли смерти. Эмерсон всегда оказывался быстрее. Остен вышел из комнаты только под вечер. Внутри появилось неясное раздражение, и парень испугался собственным мыслям о том, что лучше бы он просидел весь вечер на полу перед радио, подальше от Эмерсона, слушая праздничные прямые эфиры, весёлые рождественские песни, вспоминая то время, когда они с сестрой, ещё будучи совершенно малышами, таскали с праздничного стола имбирное печенье и клали его под ель, чтобы Санта-Клаус мог подкрепиться после трудной ночи; как они строили домик из подушек и одеял прямо напротив дымохода, вешали внутри гирлянду, чтобы не было так темно, и ожидали появления Санты, но в итоге всё равно засыпали и наутро думали: каким же волшебным образом они оказались в своих постелях, а печенье пропало с тарелки? Неужели это сам Санта-Клаус переложил их в кровати и взял печенье? Остен еле сдерживал слёзы, желая вернуть те весёлые и беззаботные времена в этот год, чтобы провести Рождество именно так, но только с Эмерсоном. Но Остен не мог даже банально помочь накрыть на стол! Ему всегда нравилась эта праздничная суета. В этом году всё по-другому. Сейчас Остен лежал головой на коленях Эмерсона, который со скучающим видом листал каналы по телевизору. Перед ними — небольшой праздничный стол, больше состоящий из заказной еды (потому что Эмерсон так и не смог ничего приготовить) (индейка сгорела), но всё же кое-что было из приготовлений Барретта, например, тарелка с нарезанными фруктами и салат. Остен тупо уставился в потолок, думая: «А не изменился ли Эмерсон с тех пор, как я последний раз его видел?» Эмерсон же перебирал одной рукой отросшие пряди Остена, а другой тыкал в пульт, надеясь найти хоть что-нибудь интересное. Остен чувствовал запах мёда, чего-то жареного и запах ели, той маленькой ели, которую они купили пару дней назад. Она стояла около телевизора, и Остен несколько раз небольно укололся о её иголки, пока пытался вместе с Эмерсоном украсить её. Всё эти запахи, эта празднично-угнетающая атмосфера, которую он чувствовал чуть ли не кожей, создавала определённые воспоминания, которые, к сожалению, не будут сопровождаться цветными картинками. — Знаешь, Эми, — вдруг начал Остен. — Ты когда-нибудь думал, зачем вообще появились люди? — Это эволюция. Не удивлюсь, если через пару тысяч лет человечество научится обитать в космосе без скафандров, — Эмерсон наконец остановился на каком-то канале. — Нет, я не про это. Зачем они появились, для чего? Никто не знал, что люди станут сами же себе худшим врагами и обратят вспять то, что создавала планета, так почему же мы ещё живы? — Потому что люди могут сделать жизнь лучше. Остен замолчал, глубоко вздохнув. — Ты не замечал, что люди — это самое сильное и ничтожное существо одновременно? Человек может воздвигать мосты, летать в космос, делать величайшие открытия, но также его может насмерть сбить машина на повороте. Что это значит? Я никогда не понимал этого круговорота, однако, ты знал, что я верю в карму? Карма — величайшее оружие против человечества, ведь только благодаря ней можно понять смысл своего существования. — Люди пытаются достичь чего-то высокого, более высокого, чем есть они на самом деле. Небогатые люди думают, что те, кто живут на Манхеттенах, важные и состоятельные, а те, кто живут на Манхеттенах, хотят чего-то маленького и простого, потому что они устали от всей этой пышности и разнообразия. Бедные люди либо довольны своим положением, либо стремятся попасть на уровень богатых. Люди любят смотреть на фотографии уродливых и думать, что есть кто-то, кто хуже них. Они унижают ровно таких же ничтожных, как и они сами, чтобы казаться выше. Лгут даже близким, лишь бы получше устроиться в этом мире. Не видят счастья дальше денег и алкоголя, потому что сами вбили себе это в головы. И это бесит. Неужели люди не видят ту красоту вокруг них? Некрасивые существа живут в таком прекрасном мире, который они с ужасающей скоростью уничтожают. Да даже музыка! Ты вообще слышал, о чём сейчас поют? Деньги, виски и шлюхи — вот о чём сейчас песни. А вспомни пятидесятые года! М! Там была наипрекраснейшая музыка. Ты, как ценитель старого, обязан со мной согласиться, — Остен обращался непосредственно к Эмерсону, который задумчивым взглядом выжигал точку на лбу Остена. — Люди бояться не вписаться в рамки общества, которое зачем-то само себя туда и загнало. Кто там говорил, что преград не существует? Чушь! — Остен резко поднял руки перед собой. — Люди всерьёз думают, что каждый может добиться успеха, но эти рекламные баннеры рушатся, стоит только заглянуть в человеческую душу. Всё мы гнилые. Даже самый добрый и милый человек выберет свою выгоду, нежели выгоду для других. Люди сами роют себе могилы, становясь с каждым разом всё более бесчеловечными и чёрствыми. Эмерсон был в шоке. Только так можно было описать его сейчас. — Но, знаешь, что странно? Я люблю людей. Люблю и ненавижу их одновременно, — Остен чуть запрокинул голову назад, будто бы проверить, здесь ли ещё Эмерсон или нет; но он не мог увидеть, он мог лишь почувствовать его колени, на которых до сих пор лежал, его руку у себя в волосах и тот задумчивый взгляд, который смотрел точно на Остена. — С тех пор, как я перестал видеть, я… Я многое переосмыслил. И теперь я не знаю, чем являюсь, Эми, — Остен вернулся в прежнее положение, взял свободную руку Эмерсона и переплёл их пальцы. — Я люблю близких мне людей и ненавижу всех остальных. Но это нечестно. Ты либо любишь всех, либо всех ненавидишь. Я не могу понять, кто я и зачем вообще существую в этом мире. Сейчас я совершенно ничего не могу делать без посторонней помощи, и это бесит, потому что я не люблю показывать свои слабости. Эмерсон удивлённо вскинул брови. — Да не удивляйся так, — Остен слабо улыбнулся. — Да, я знаю, что сейчас ты удивился. Не спрашивай. — Люди могут создавать прекрасное: искусство, книги, музыка, театры, кино! Я боюсь, что за всю жизнь не успею посмотреть все интересные и великолепные фильмы, переслушать всю музыку и сходить на все оперные представления, а ведь мне всего двадцать восемь, Эми! Меня впереди столько всего ждёт, а я… А я ничего не вижу. Внутри Эмерсона что-то болезненно сжалось. Гостиная погрузилась в молчание; только телевизор транслировал какой-то рождественский фильм, прерываясь на не менее рождественскую рекламу. — Зачем жить, когда у тебя внутри мозг, который ненавидит тебя? Когда лишь одна фраза из какой-то глупой песни доводит тебя до апатии? Когда при просмотре любимого клипа у тебя начинается истерика? Почему взрослые врут детям, говоря, что жизнь — это прекрасно, если это на самом деле то ещё дерьмо? — Остен действительно возмущался, постоянно хмурил брови и повышал голос на несколько тонов. — Мне становится больно, когда я вспоминаю свои детские мечты, а после смотрю на себя нынешнего, ведь… Ничего из обещанного тогда не исполнилось сейчас. И поэтому я чувствую себя одиноким, потому что в таких случаях действительно кажется, что у всех всё в жизни сбылось, но в то же время ты осознаешь, что на планете ни у кого не может быть всё достаточно хорошо, ибо люди всегда тянутся к лучшему, они слишком азартные, чтобы признать поражение. Эмерсон сжал руку Остена суть сильнее, глотая непрошенные слёзы. Он наклонился к нему и оставил лёгкий поцелуй на губах, чуть отодвинувшись от него и смотря в глаза, но не садясь ровно. — Ты не один, Остен. Ты слишком прекрасный для этого мира, чтобы быть одному. У тебя есть я, который всегда будет рядом. — Спасибо, — одними губами прошептал Найт. Они говорили. На момент казалось, что это односторонний монолог, и Остен разговаривает со стенкой, но на диване сидел Эмерсон, который внимательно слушал парня. Они замолкли лишь тогда, когда время перевалило за полночь и с улиц послышались звуки фейерверков и радостные крики людей. Остен бы тоже мог с ними радоваться, тоже мог бы веселиться, но… Эмерсон сделал телевизор потише, чтобы Остен сильно не напрягал голос после длинного многочасового диалога. Будто за это время они выговаривали всё то, что было в их головах, с упоением слушая друг друга, заделывая те пробелы в общении, которые появились в течение этих двух с лишним недель. — Не против прогуляться? — вдруг спросил Эмерсон, пока Остен нервно заламывал пальцы. — А? — выныривая из своих размышлений, переспросил Найт. — Сейчас только гулять, — фыркнул он и сел на месте; тело немного затекло, лёжа в одной и той же позе такое продолжительное время. — Но, ладно, давай прогуляемся. Не сидеть же тебе из-за меня дома в такую ночь. — Не думай, что ты для меня обуза, хорошо? — Эмерсон тут же повернулся к Остену, и его мышцы чуть заныли из-за долгого неподвижного сидения. — Я тут по своей воле, и я безумно рад этому. Никогда не смей думать так, — Остен послушно кивнул. — Прежде чем мы пойдём на улицу, можно я сделаю тебе подарок? — Барретт нежно сжал пальцы Остена. Найт вопросительно поднял бровь и чуть радостно улыбнулся, кивнув. — Сейчас, сиди тут, — Эмерсон тоже зачем-то кивнул и встал с дивана, направляясь в свою комнату. Его руки чуть дрожали от волнения, и он широко улыбался, пока открывал не так давно припрятанный в комод подарок, обернутый в ярко блестящую красную бумагу. Эмерсон так же молча сел напротив неподвижного Остена, который настороженно прислушивался к звукам в квартире. — Я хочу сказать, что… — Эмерсон нервно усмехнулся, — хочу сказать, что этот год рядом с тобой был самым удивительным в моей жизни. В мире не хватит слов, чтобы описать всё то, что я чувствую к тебе и думаю. Честно, если бы не ты, я бы не вынес эту жизнь, — Барретт чуть печально улыбнулся и, сначала чуть сжав пальцы Остена, всунул ему в руки подарок. Остен по привычке наклонил голову, но тут же чуть разочарованно выдохнул и поднял глаза на Эмерсона, неловко и грустно улыбаясь. Остен на ощупь открыл подарок, бережно и медленно развёртывая красивую упаковку, блёстки от которой сыпались на его джинсы, так же медленно достал нечто и принялся ощупывать его в руках, чтобы понять, что это такое. — Я пока не знаю, что это, но я бы очень хотел это увидеть, — Остен почувствовал влажную дорожку на своей щеке и улыбнулся. — Это блокнот, да? — Остен улыбнулся ещё шире, открывая хрустящий переплёт и наугад пролистывая страницы. — Ежедневник. Для гениальных мыслей, — тихо посмеялся Эмерсон и пальцами вытер влагу с лица Остена. — Гениальный ежедневник для гениальных мыслей гениального человека. — Ты преувеличиваешь насчёт моей гениальности, — Остен наклонился вперёд, желая обнять Эмерсона, и, если бы Барретт сам не подвинулся ближе, то Остен бы упал лицом тому на колени. — Спасибо, Эми, — прошептал Остен прямо на ухо парню, крепко сжимая того в кольце рук. — Обычный подарок от самого дорогого человека. Эмерсон ничего не сказал. Он ощущал счастье и печаль одновременно, и это было какое-то новое чувство для него. Остен сел ровно и снова потряс конверт. — О, перьевая ручка, — Остен с минуту изучил предмет у себя в руках. — Всегда такую хотел. — И… Это книга, да? — в предвкушении спросил Найт, доставая из подарка последнюю вещь. — Не совсем, — Эмерсон в смущении почесал затылок. — Это моя новелла. В комиксах. Я начал работать над ней, когда мы только встретились, и успел закончить её к Рождеству, а после отнёс в типографию. — Новелла? — пребывая в лёгком шоке, переспросил Остен. — Эми, это замечательно! Это чудесно! — Правда, я не знал, что к Рождеству случится такое… Остен тут же поник, и Эмерсон мысленно дал себе сильный подзатыльник, такой, что у него глаза чуть не повыпадали. — Извини, я не хотел! — тут же забормотал Эмерсон. — Нет, нет, я всё понимаю. Непредвиденные обстоятельства, и все дела, — Остен старался говорить оживлённо, однако это у него плохо получалось. — Я прочту твою новеллу сразу же, как ко мне вернётся зрение. Обещаю. Барретт расплылся в улыбке. Он был рад, что Остен не терял надежду. — Я вот, правда, тебе ничего не подготовил… — Остен неловко потеребил мочку уха. — Не думай на этот счёт, ладно? Мне достаточно подарка в твоём лице в моей жизни. — Эмерсон! — Остен чуть покраснел и шуточно ударил Эмерсона в плечо, попадая точно в цель. — Ну что, теперь на улицу? — Это обязательно? — Да.***
На улице, как всегда бывает в декабрьском Лос-Анджелесе, промозгло, серо и холодно. Но погода совершенно не портила атмосферу праздника, наоборот, даже создавала нужный контраст, как бы говоря, что и в тучном небе зажгутся яркие огни гирлянд, и в холодном воздухе будет витать смех, и в слякотных лужах будет видна радуга. Остен с поникшей головой медленным шагом шёл рядом с Эмерсоном, чувствуя, как внутри всё болезненно сжалось; он бы хотел сбежать из этого шумного места, запереться у себя в комнате и просто слушать монотонное радио, снова вгоняющее его в экзистенциальные мысли. — Почему все эти люди веселятся? — вдруг спросил Остен, будто маленький, пятилетний ребёнок. — Потому что не у всех сейчас горе, — ответил Эмерсон, заглядевшись на весёлую и уже порядком подвыпившую толпу друзей, которая в хаотичном порядке шла по улице и выкрикивали поздравления. — А может, это всего лишь маски? — Значит, они хотят, чтобы окружающие видели, как им хорошо, когда на самом деле всё плохо. Остен задумчиво уставился в асфальт, вышагивая рядом с Барреттом. Его не отвлекал шум празднующих, громкая музыка из чьих-то колонок, а цветные огни и яркие украшения — и подавно. Что же есть плохо? И что хорошо? Для каждого человека эти понятия совершенно разные и глупо судить об этом, зная только то, что сформировано у тебя в голове. Почему люди не могут быть честны с собой? Почему бы им не показать свои настоящие чувства? Потому что никто не любит правду. А если и любит, то потом об этом жалеет. Тогда зачем жить в мире, где нет правды? Потому что правда — не самое важное в жизни. Потому что жизнь строится именно на лжи. Итак, зачем мы живём? Чтобы каждое чёртовое утро просыпаться и кормить себя ложными надеждами о том, что сегодня ты всё сможешь, а если не получится сегодня — то завтра, пока в голове, на подкорках сознания, крутится фраза: «Я опять проснулся. Как же мне не везёт сегодня». Чтобы видеть этих крикливых детей на улицах, слушать их раздражающий плач, эти бессвязные ругательства мамаш, которые не видят дальше своего носа, потому что «они же старше», «они же лучше знают». И Остен не понимал, зачем живёт. — Знаешь, что интересно? У меня очень странное отношение к людям, — заговорил Найт, пока Эмерсон разглядывал улицу, заглядывал в улочки и пробирался духом Рождества. — Я ненавижу людей. Ненавижу абсолютно всех, — продолжил Остен. — Но в то же время я верю, что люди могут создавать красивое и прекрасное этими маленькими ручонками. Поэтому я ненавижу не всех. Вот тебя, например, просто невозможно ненавидеть, а вот всех этих людей, которые напиваются в праздники и творят всякую хрень — да. То есть, ты понимаешь, о чём я? Я не могу определиться. — Раздели людей на группы, — просто сказал Эмерсон, свободной рукой поправив ворот зимнего пальто. — Нельзя делить людей. К тому же, вдруг человек, которого я отнёс в группу «хороших», — Остен одной рукой сделал кавычки, — сделает какую-нибудь пакость, ужасное преступление, но мне всё равно будет казаться, что этот человек прекрасен. Что тогда? — Тогда это значит, что ты можешь смотреть глубже в человеческую натуру, чем все остальные. Знаешь, у тебя гуманистический взгляд на гуманизм. Остен прикусил губу и потёр лоб. Сейчас он действительно чувствовал себя маленьким глупым ребёнком, который задаёт такие же маленькие и глупые вопросы отцу. — Я не знаю, как, но ты заставляешь видеть меня этот мир через линзы для близорукости, — тихо сказал Остен. Эмерсон хмыкнул.***
Они гуляли, кажется, до самого утра: в то время, когда они завалились в квартиру, где фоновым шумом работал забытый телевизор, было уже четыре утра нового года, и это на какой-то момент напугало Эмерсона. Он ведь даже не строил никаких планов на новый год, не представлял, чем займётся и что его ждёт, и даже в заплетающемся и уставшем сознании он понимал, что… Ничего не понимал. Остен тоже был полусонным. Может, свежий воздух на него так подействовал, или он просто устал постоянно думать, но Найт просто валился с ног. Эмерсон проводил Остена до его комнаты, хотя тот даже об этом не просил: Найт мог сам свободно дойти до нужной двери. Остен, прежде чем зайти в комнату и скрыться с внимательных глаз Эмерсона, поцеловал последнего в щеку и вновь поблагодарил за подарок. — Благодаря тебе я вижу мир цветными красками. Ты помогаешь мне видеть всё по-другому, и я благодарен тебе за это. Эмерсон нежно улыбнулся и, оставив поцелуй на губах парня, закрыл за ним дверь. Позёвывая, он решил прибраться в гостиной и убрать почти нетронутую еду в холодильник. Но не успел он отойти от двери, как услышал судорожный вздох. Эмерсон едва сдержался, чтобы не ударить в стенку рукой. Что он опять сделал не так? Почему Остен опять плачет? Собрав в себе все мысли и остатки сил, чтобы передвигать ноги, Эмерсон без стука ввалился в комнату. Там было до жути темно: тяжёлые, плотные тёмно-синие шторы не давали свету проникнуть в комнату совершенно; на полу валялось куча чистой, но мятой бумаги, и какие-то журналы, на высокой тумбочке стояло выключенное радио, а на кровати, свернувшись безжизненным калачиком, лежал Остен; его плечи чуть тряслись, и он не поднял голову, даже не шевельнулся, когда Эмерсон оказался в комнате. Барретт с минуту стоял в ступоре. Откуда тут вообще бумага и журналы? Неужели Остен выходил из комнаты тогда, когда Эмерсона не было дома и он уходил за продуктами? Или ночью, когда Барретт спал? Эмерсон бы начал ругаться на Остена, однако сейчас он был просто не в состоянии это сделать. Устало моргнув, Эмерсон забрался на кровать, обхватив худое тельце руками и прижав к себе. Всхлипы стали слышны громче, но Эмерсон не ушёл, нет, он не будет наступать на одни и те грабли во второй раз. Нужно учиться на своих ошибках. — Я… Я не хотел показывать свои слабости… При тебе… — сквозь шмыганья произнёс Остен, сжимая руку Эмерсона и переплетая их пальцы. — Извини, что доставляю проблемы. — Не хочешь провести зимние каникулы где-нибудь?***
В доме было пусто и пыльно, и первое, о чём подумал Эмерсон — на уборку уйдёт часа два, не меньше. Остен не видел ничего из того, что видел в этом доме много раз. Он чувствовал тот устоявшейся запах старины и благородной мудрости, той тёплой старческой улыбки и тишины, которую она оставила после своего ухода. Приятные воспоминания грели душу и навевали лёгкую тоску по прекрасным, но прошедшим временам, которые всегда будут отзываться приятным, спокойным голосом в голове. Эмерсон чуть удивлённо взглянул на Остена, что оглядывался по сторонам, будто видя и рассматривая этот толстый слой пыли и затхлый вид. В то утро они говорили о более глубоких вещах, это был словно интимный разговор: каждый обнажал душу, разрушал ту каменную и неприступную стену. И теперь Остен ощущал себя слишком уязвимым. В голове на протяжение всего следующего дня крутились приятные, важные и значимые слова Эмерсона, которые тот произнёс их именно в то утро, прижимая плачущего Остена к себе. Возможно сейчас Найт и улыбался, но внутри него бушевали стихии. — Готовка и уборка, — вздохнул Эмерсон. — Я… Я могу как-нибудь помочь? — неловко спросил Остен. — Ты можешь поболтать со мной. Мне будет не так скучно, — чуть смущённо улыбнулся Эмерсон. Остен довольно кивнул и оставил у входа рюкзак и сумку с ноутбуком. Эмерсон совершенно не имел понятия, зачем же Остену ноутбук, но тот сам попросил его взять; сказал, что надо. Эмерсон подхватил Остена, когда тот чуть не споткнулся на пороге, пытаясь пройти из прихожей в гостиную. — Я знаю этот дом как свои пять пальцев, Эми, — хмыкнул Остен, уже продолжая путь от двери к дивану сам. — Я провёл здесь достаточно времени, чтобы выучить каждый уголок. Остен действительно радовался тому, что в доме его бабушки ничего не поменялось; даже стеклянный шкаф с чайным сервизом стоял (Остен был уверен в этом) на том же месте. После того, как эта земля перешла ему в наследство, отец тут же предложил продать его, но Остен бы себе этого не простил. Если бы он продал этот дом, то продал бы кусочек себя. Летом с сестрой они часто приезжал в этот дом. Остен прекрасно помнил те рассветы, которые встречал, сидя у маленького окошка на чердаке, когда ему было восемь; те закаты, в которые они с сестрой сидели на берегу реки, зарывая босые пальцы в тёплый песок, когда ему было одиннадцать; то, — ха! — дерево, которое пришлось спилить из-за старости и сухости, по которому он ночью сбегал к той же реке, чтобы просто побыть в тишине и единении. — Хочешь интересную историю? — Остен подобрал под себя ноги и чуть облокотился плечом о спинку пыльного дивана. — Тут раньше росло дерево, — он безошибочно указал на окно, — которое спилили лет пять назад. По этому дереву, через чердак, где я жил по приезде сюда, я сбегал по ночам, — Эмерсон удивлённо воззрился на парня, пока тот с чуть задумчивым лицом, но и с по-прежнему стеклянными глазами, смотрел в сторону. — В доме у бабушки всегда играло радио, — Остен развернулся к Эмерсону, и Барретту показалось, будто Найт смотрит именно на него, такими живыми и настоящими глазами, таким осознанным взглядом, который Эмерсон уже долго не видел в этих цветных галактиках. — И в одну такую ночь мне пришлось провисеть на ветке с час, пока она не сломалась. Я случайно зацепился за неё, а позвать на помощь — себе дороже, — усмехнулся Остен. — У меня даже шрам на спине остался, я тогда сильно поцарапался. Эмерсон тихо рассмеялся. — Что? — с весёлостью в голове спросил Остен. — Мне тогда было пятнадцать, я был тем ещё оболтусом! Эмерсон рассмеялся ещё сильнее, стягивая волосы в хвост на затылке. — Слушай, а как… Как продвигается твоя работа в галерее? —аккуратно спросил Остен после минутного молчания. — Вряд ли ты успеваешь писать картины, потому что я… Эмерсон строго перебил парня: — Нет, ты не мешаешь. Я объяснил всю ситуацию и сейчас нахожусь в отпуске на неопределённый срок. Мне сказали, что я могу выйти обратно, когда смогу. К тому же, администрация галереи пока не собирается устраивать выставки. — Это… Хорошо. — Да. Остен побарабанил по своим губам, чуть нахмурился, будто споря с чем-то в голове, прикусил верхнюю губу. — А у тебя нет готовых работ? Эмерсон на момент замялся. — Нет, пока нет. — Извини, если я вдруг тебе чем-то мешаю. — Нет, нет, послушай, Остен, — Эмерсон опёрся руками о метлу и повернулся точно к Остену. — Не думай, что ты как-то мешаешь мне, отвлекаешь или являешься обузой, потому что это не так. Мы уже обсуждали это вчера, — Барретт подошёл к сидящему на диване парню и погладил того по щеке, чтобы последний даже не смел сомневаться в словах Эмерсона. Остен послушно кивнул и улыбнулся. Он совершенно не понимал, когда они с Эмерсоном поменялись местами. После этого они ещё часа с два разговаривали. Просто разговаривали: о книгах, музыке, людях, увлечениях, принципах, учёбе, театрах, искусстве, о понимании красоты и прекрасного. Обычно общались, как общались бы друзья по переписке или новые знакомые, нашедшие общую интересную тему. В небольших перерывах между уборкой Эмерсон приводил по несколько идей по поводу того, почему Остен предложил поехать на «зимние каникулы» именно сюда. Однако, каждый раз в голове крутилась только одна фраза. Это место много для него значит. Эмерсон не привык к таким ветхим, невзрачным домикам в глуши, около леса, которые находились в нескольких часах езды от Лос-Анджелеса. Ему по душе были утончённые замки или большие квартиры с просторными комнатами, в которые проникал достаточно яркий солнечный свет, мягко падая на тёмные детали интерьера. Но Эмерсон любил контрасты. Вместо того, чтобы полететь в куда-нибудь за границу, Эмерсон предпочёл пожить неделю в домике с зелёными стенами снаружи, со старой черепицей на крыше, которую продувало всеми ветрами, предпочёл эти скрипящие под ногами половицы, благодаря которым можно было узнать, есть ли в доме посторонний. Остену здесь нравилось, и это главное. Эмерсон был рад, что Остену становилось лучше. По крайней мере, он больше не закрывался в комнате и внутри себя, стал чуть чаще улыбаться и смеяться, больше разговаривал. Остен будто расцветал после нескольких лет засухи в пустыне, и Эмерсон всегда радовался этим мыслям. — Я надеюсь, слегка подгоревшая лазанья тебя устроит, — сказал уже ближе к вечеру Эмерсон, когда таймер на телефоне зазвонил, оповещая о готовности ужина. Эмерсон делал всё по рецепту из интернета, на этот раз подвела старая духовка. — Всё, что ты готовишь, меня устраивает, — Остен подошёл к столу спокойно, не споткнувшись о что-либо. Он, немного вытянув руку вперёд, нашёл на ощупь стул и, с противным скрипом отодвинув его, сел. — Я научился готовить, — Эмерсон улыбнулся. Он поставил противень на подставку на столе, тут же отдёргивая руку и засовывая её под холодную воду. — Хей, ты знаешь, как сильно я тебя люблю?***
Словно снежные вихри кружились вокруг яркого костра, танцуя немыслимые ритуалы, стуча бубнами и завывая, и смеясь, так бешено и громко, что кровь застывала в жилах, и образы становились все чётче и понятнее, все ближе, вот уже прорисовывались ужасающе большие глаза и длинные ногти, а на заднем фоне трещал костёр, и звёзды — всё такие же кусочки солёного сахара — громко мерцали на небе, наблюдая за происходящем и открывая большие рты в удивлении, когда Остен прикрыл уши, чтобы его барабанные перепонки не лопнули, но он чувствовал, как что-то текло по его рукам, затекая за рукава… Остен резко сел на кровати, стараясь отдышаться от такого слишком яркого и тяжёлого сна. Перед глазами крутились непрошенные картинки, и ему вновь поплохело; хотелось стереть это всё из мозга и забыть навсегда. Эмерсон подскочил следом, скидывая запутавшиеся чёрные волосы с лица и испуганно озираясь. — Остен? — Эмерсон, поправляя кофту на себе, тут же схватил дрожащего Остена в свои объятия, поглаживая по голове и начиная шептать бессмысленный бред. — Это всего лишь сны, Остен, — Эмерсон поцеловал парня в макушку. Остен прижимался к парню так отчаянно и сильно, что вновь почувствовал себя жалким. Сейчас, когда Эмерсон знает о всех его мыслях и страхах, Остен боялся как-либо проявлять свои негативные эмоции, однако это ему было нужно. В комнате уже было светло, и оба парня знали, что больше не уснут; зато, они могли побыть одни в постели хоть целый день. — Ты обещал показать мне красивые места. Здесь, в этой деревушке, в местности, в пейзажах, куда совершенно не вписывался спорткар, было довольно холодно, если сравнивать её с большим городом. Как-то раз даже шёл снег, но он таял, даже не долетая до земли. Эмерсон по-детски радовался снегу, ведь видел его редко. Барретт очень желал, чтобы Остен радовался вместе с ним, разделял его эмоции, видел те же живописные картины леса, если выйти на небольшую террасу, которую так удачно построили именно с другого входа. Эмерсон потихоньку начинал влюбляться в это место. Спустя некоторое время Остен перестал дрожать и успокоился. Он долго думал над тем, почему ему так часто стали сниться кошмары, да к тому же такие яркие. Он взял на заметку сказать Эмерсону, чтобы тот почитал об этом в интернете. Остен медленно выводил узоры пальцем на домашнем свитшоте Эмерсона, потирая ногу о случайно снявшийся носок на другой ноге. В доме было холодно, особенно, как поняли парни, зимой; в этом месте не было газа, и из-за этого и нормального отопления, а топить печь, во-первых, они не умели, во-вторых, они боялись сделать что-то не так и просто спалить этот дом, в-третьих, это было довольно долго, а мёрзнуть не хотелось, поэтому парни решили просто одеваться потеплее и спать в одежде. Даже несмотря на всё это, Эмерсон действительно полюбил место и наконец понял, почему Остена тянуло именно сюда. Один вид на лес чего стоит! Тут было тихо и спокойно, было чисто, душевно, атмосферно и великолепно, особенно, когда рядом находился Остен. Эмерсон дал себе обещание, что, вернувшись обратно в город, он обязательно напишет картину, потому что с собой он взял только небольшой блокнот, карандаш и цветную пастель. Как такое чудесное место вообще могли игнорировать художники? Остену, впервые за этот долгий месяц с лишним, было спокойно. Он не чувствовал тревоги или угнетения, он даже не думал. Эмерсон действовал как снотворное и успокоительное в одном флаконе, и, пожалуй, это нравилось Остену. Он даже забыл, какого это — ощущать внутри приятную тишину. — Да, помнишь, я говорил про реку? Мы сходим туда. Все эти несколько дней парни были наедине друг с другом. Ни завывающий временами ветер, ни скрипучий пол, ни мысли не могли разделить их. Остен научился самостоятельно передвигаться по дому, не спотыкаясь о пороги, а Эмерсон постоянно готовил завтраки и ужины, и вечером по старенькому, барахлящему телевизору шли фильмы нулевых годов, за которыми Эмерсон увлечённо наблюдал; Остен же внимательно слушал, иногда спрашивая, что же происходит на экране. Такое расположение вещей его немного угнетало. Остен старался искать в этом свои плюсы: так он может сам прорисовывать картинки, опираясь на слова и голоса персонажей, создавая свой личный фильм внутри с совершенно другими образами. Хотя, в один из вечером, при свете не яркой, но и не тускло лампы, Эмерсон читал вслух книгу, сидя на кровати в их спальне, с Остеном под боком, который мягко жался к нему и сидел с закрытыми глазами, слушая. — Прочтёшь мне что-нибудь? — Что, например? — со смешком спросил Эмерсон. — М-м, — Остен задумался. — «Портрет Дориана Грея»? — Остен чуть задорно улыбнулся. — Оскар Уайльд, да? — Да. Рад, что ты слышал об этой книге. — Себастьян советовал её почитать, да руки не дошли. — Значит, будем читать вместе. Это одна из моих любимых книг. Эмерсон кивнул сам себе, беря на заметку, и встал с кровати, подходя к книжным полкам. — Я уверен, книга там. У бабушки она всегда была, — сказал Остен. Эмерсон снова кивнул и принялся задумчиво рассматривать небольшую книжную полку, которая висела с другой стороны от изголовья их неширокой кровати. — Да, ты был прав, — Эмерсон легко вытащил нужный старый переплёт из других и быстро пролистал книгу. — Когда ты читал её в последний раз? — Барретт сел обратно к Остену, который снова прижался к нему. — Года три назад. До сих пор помню цитаты оттуда, — Остен протянул руки, прося, чтобы Эмерсон отдал ему книгу. Барретт удивлённо посмотрел на Остена, но ничего не сказал и послушно отдал книгу. Остен бережно взял в руки старые листы, медленно пролистал книгу, погладил страницы подушечками пальцев, словно пытаясь таким способом её прочесть, затем поднёс к лицу и вдохнул, слегка улыбаясь. — Знаешь, чем пахнет эта книга? — Стариной? — Не-ет, — довольно протянул Найт. — Она пахнет гениальностью. Эта книга — как напоминание о том, что мы когда-нибудь закончимся и исчезнем, и кем бы мы не были — время всё равно забудет нас, унеся в прошлое, как пережиток. Она пахнет ванильным мороженым с двойной порцией шоколада, пахнет теми сценами из книги «Лето, прощай», пахнет закатным солнцем, и всё это заставляет… — Остен набрал воздуха в лёгкие, — жить. Эмерсон широко распахнутыми глазами смотрел на книгу в руках Найта. Неужели эта книга действительно такая? Или Остен просто придаёт ей много значения? Но вряд ли бы Остен стал придавать лишнее значение какой-то вещи или мелочи; он часто, если не всегда, говорил по фактам и попадал точно в цель. — Держи, — Остен протянул Эмерсону книгу обратно, погладив слегка выцветшую обложку большим пальцем. Эмерсон пролистал вступление, держа в голове только что сказанные Остеном слова и пытаясь уловить те нотки, и, прокашлявшись, принялся читать: — «Студию художника наполняло благоухание роз. Поднявшийся среди деревьев в саду летний ветерок вносил в распахнутые двери тяжелый запах сирени и более тонкий аромат розового боярышника. Лорд Генри Уоттон, по обыкновению куря бесчисленные папиросы, возлежал на устеленной персидскими чепраками тахте и любовался кустом золотого дождя, чьи подрагивающие на ветру ветви сгибались под весом золотистых соцветий, источавших медвяный аромат и ярко пылавших на солнце; проносившиеся мимо птицы отбрасывали причудливые тени на длинные чесучовые шторы, закрывавшие огромное окно, и создавали кратковременный эффект японской живописи, напоминая лорду Генри о токийских художниках с бледными желтовато-зелеными лицами, которые стремятся придать своим творениям иллюзию динамики, несмотря на непременную статичность живописи. Низкое гудение пчёл, деловито сновавших в некошеной траве или с неизменным упорством вившихся вокруг усыпанных золотой пыльцой цветов раскидистой жимолости, делало тишину еще более гнетущей. Приглушенный гул Лондона вторгался в нее как басовая нота звучащего в отдалении органа». Остен внимательно слушал голос Эмерсона, который пытался проговаривать слова и фамилии чётко и ясно, чтобы Найту было понятно. Эмерсон забавно выделял интонацией реплики персонажей, меняя высоту звучания и стиль речи, и это позабавило Остена; он улыбался. Иногда язык Барретта заплетался, и парень сам с этого смеялся, а после сглатывал слюну и продолжал читать. — Устал? — Остен открыл глаза и сжал руку Эмерсона, когда тот вновь остановился. — Есть немного. Во рту пересохло. — Тогда продолжим в следующий раз. Спасибо. Эмерсон отложил книгу в сторону, поцеловал Остена в макушку и встал с кровати, чтобы выпить стакан воды. Он пытался уловить смысл этих четырёх глав, которые успел прочитать, и у него это получилось: несколько цитат заело в его голове и крутиться они там будут, кажется, ещё очень долго. Остен был прав, когда говорил, что эта книга заставляет жить. Она будто говорит о том, насколько все люди порочны и лживы, насколько часто носят маски, и это тянуло Эмерсона стать лучше для этого общества, стать лучше для Остена, чтобы искоренить всё это навсегда, изменить хоть что-нибудь. Теперь у Эмерсона есть любимая книга. — Да, помню. Хорошо, река, так река. Остен улыбнулся и положил голову на грудь Эмерсона, не переставая бессмысленно выводить круги на предплечье. Эмерсон, одной рукой поглаживая Остена на голове и запутывая пальцы в салатовых прядях, задумчиво смотрел в окно, где вновь сгущались тучи, правда, не такие сильные и тёмные, но постепенно набирающие силу, что в ближайшие несколько дней точно должны были упасть на землю сильным ливнем, если не грозой. Эмерсон подумал, что его любимая погода — это весенний дождь вечером. Во время него всегда можно посидеть с горячим кофе в руках и порисовать, придумывая свои вселенные и изображая их на бумаге, черпать вдохновение, глядя на дождь и буквально слыша этот скрипящий звук ракушки о хрустальную чашу, это противное время от времени чирканье карандаша о бумагу; но во всём этом была своя, чарующая энергетика. После дождя можно было с удовольствием выйти на улицу и пройтись по тихому району, иногда шлёпая по лужам ботинками и элегантно держа зонт в руках на случай, если дождь ещё не истратил все свои силы. Тот приятный запах влажного асфальта заставлял представлять перед собой лес, туман и маленькие домики, где обычно жили туристы или лесники, этот запах навевал определённую мелодию в голове, от которой хотелось улыбаться, и для Эмерсона, как для художника-эстета, дождь был самым волшебным погодным явлением. — Завтракать будешь? — Эмерсон с улыбкой глянул на прикорнувшего под его боком Остена. — Только чай и тосты, — буркнул Найт и с тихим детским смешком спрятал лицо. Эмерсон усмехнулся и, нехотя выпутавшись из кокона объятий Остена и поправив сползшие носки, направился на кухню. Остен повернулся на спину и открыл глаза, изо всех сил молясь, что, открыв их, он увидит старый, выбеленный потолок, но… Лишь удушающая темнота, которая сковывала и давила. Остен боялся, что видеть её он будет до конца жизни. Чтобы хоть как-то отвлечься от пагубных мыслей, которые только-только начали отходить, Остен встал с кровати и, завернувшись в одеяло с головой, вышел из комнаты, безошибочно пройдя к дивану в гостиной, которая была совмещена с кухней. — Сильно замёрз? — Эмерсон сочувствующе посмотрел на Остена, когда увидел того около дивана. Он как раз засовывал в тостер хлеб и доставал из небольшого холодильника малиновый джем. — Ничто не согреет меня, кроме твоих объятий, — с улыбкой сказал Найт, присев на подлокотник дивана. Эмерсон в смущении улыбнулся. Парни завтракали в приятном молчании; Барретт с удивлением отметил, что время доходило до двенадцати, а это было слишком поздно для него. По своему обыкновению Эмерсон всегда вставал около восьми или девяти. Когда они вышли на улицу, по коже Остена пробежалась толпа мурашек, но он тут же расслабился, немного жалея, что на футболку надел только тёплую толстовку. Здесь в такой одежде свободно по улице не пройдёшься. Эмерсон, решив не брать с собой пальто, застегнул бегунок осенней парки тёмно-синего цвета, потом затягивая на затылке хвостик, который сделал ему Найт. Остен вышел во двор и остановился; он не знал, в какой стороне находится, чтобы продолжить путь в правильном направлении. — Давай… Давай ты будешь вести меня за руку туда, куда я скажу? — Так и планировалось, — Эмерсон схватил Остена за руку и потянул к главной дороге. — Сейчас нам нужно пойти вверх, а затем перейти дорогу, — уверенно произнёс Остен. Эмерсон, оглядев пустующую дорогу, направился по сказанному маршруту. Улицы были абсолютно пусты, будто эта деревенька вымерла несколько лет назад. Горящие окна домов, дым из труб и далёкие голоса говорили об обратном: здесь ещё присутствовала жизнь, и, пожалуй, именно это и нравилось Эмерсону, ведь в этом месте каждый прохожий — как минимум знакомый знакомого, если только они всем населением не собирались на все праздники за один стол, что было довольно вероятно. Однако тишина не была пугающей или угнетающей. Даже несмотря на все старые дома и другие древние заброшенные постройки, тишина в этом месте была уютной, будто родной. — Теперь нам нужно перейти небольшой мост и спуститься вниз по горе. Там и будет река, — сказал Остен, узнав от Эмерсона их местонахождение. Мост действительно был небольшой и, скорее всего, сколоченный местными. Эмерсон заметил, что они проходили над небольшой шустрой речушкой, которая успела подмёрзнуть и наверняка являлась частью той самой реки, на которую они шли. Остен, крепко держась за руку Эмерсона и, будто боясь быть унесённым ветром назад, представлял округу, которую не видел уже довольно давно. Изменилось ли здесь что-нибудь? Появились ли новые дома и другие здания? Остен видел во всём этом свою домашнюю эстетику, которая заставляла вспомнить те года, когда он проводил здесь достаточное количество своего времени. Остен часто бегал с сестрой в лес, заходя совсем недалеко, ведь ягоды росли и на окраине; он купался в реке и лазал по деревьям, впервые сочинил первую мелодию на старой акустике, разодрал локти и коленки, упав с велосипеда, пока ехал к ржаному полю, где впервые задумался о своей жизни. Всё это просто чудесные мгновенья, что давно ушли в прошлое и лишь приятной волной отдавались в груди. — Мы пришли, — констатировал Эмерсон, остановившись у небольшого склона у реки. — Да, мы и вправду пришли, — Остен глубоко вдохнул воздух, который был характерен только для этой реки, и удовлетворённо кивнул. Найт отпустил руку Эмерсона и уверенно направился вперёд, желая самостоятельно спуститься со склона. Но как только он попытался это сделать, он чуть кубарем не полетел вниз. — Давай-ка мы сделаем это вместе, — Эмерсон подошёл к поникшему парню. — Залезай на спину, — он развернулся. — Нет-нет, Эмерсон, — Найт покачал головой. — Думаешь, если я один спуститься не могу, то вдвоём мы не упадём? — Склон не такой уж крутой, я справлюсь, — уверенно проговорил Эмерсон и Остену ничего не осталось, как, немного пошарив рукой в пространстве, найти плечи Барретта и обхватить его шею руками, а талию — ногами, в то время как сам Эмерсон подхватил парня за ноги, удивляясь тому, какой он лёгкий. Аккуратно спустившись со склона, Эмерсон поставил Остена, который уже успел удобно ухватиться за парня и даже положить свою голову ему на макушку, на ноги. Остен сел прямо на холодный песок, сложив ноги по-турецки и безэмоциональным и стеклянным взглядом оборачиваясь на медленно текущую реку. — Думаю, я смог бы снять неплохой фильм, — сказал Остен, не поворачивая голову в сторону Эмерсона. — Не сомневаюсь в этом. — Нет, ты подумай, — словно не слыша реплики Барретта, продолжил рассуждать Остен. — Мне кажется, я бы мог найти удачные ракурсы для съёмки, придумать свой собственный, оригинальный сюжет, который не был бы зауряден и типичен, я мог бы подобрать идеальный каст актёров для этого фильма, чтобы зрители, при просмотре сказали: «Вау, вот это игра! Никогда бы не подумала, что этот актёр может так вжиться в эту роль!» — парень наклонил голову чуть вбок, как будто пытаясь получше рассмотреть что-то вдали. — Думаю, я бы отлично подошёл для главной роли, — хмыкнул Эмерсон. — О, нет, ты таскал бы мне пончики в перерывах между съёмками, — со смешком выдал Найт, за что получил несильный тычок в бок. — Честно, я не понимаю, как мы встретились, — вновь заговорил Остен, подумав несколько минут. — То есть, ты видел, какие мы разные? Да даже взгляни на нас сейчас: я слишком ребёнок для серьёзных отношений, а ты уже взрослый, который вряд ли бы хотел такой… любовной ветки, — вздохнул парень. — Нет, послушай, Остен, — Эмерсон повернулся к Найту, внимательно и серьёзно глядя на него. — Ты не ребёнок. Знаешь, почему? Потому что ты самый сильный и отважный человек, которого я когда-либо встречал. Не каждый бы справился с такими внезапно навалившимися трудностями, но ты продолжаешь жить и идти вперёд. Ребёнок бы так не смог, Остен, — чуть ли не молящим тоном сказал Барретт. — Но ты видел, как я переменчив? Неужели тебе это не надоело? Эмерсон внезапно вспомнил свои давние мысли о том, что в аварии был виноват именно он, и именно из-за него Остен потерял зрение, и ему неожиданно захотелось утопиться прямо в этой реке. — Мы слишком разные, и ты это знаешь. Но это не значит, что мы не можем быть вместе. Твоя любовь к семидесятым, к классике, блюзу и медленному джазу поражает, твои картины по-настоящему изумляют и заставляют задуматься, ты сам будто вампир, вылезший из готического замка восемнадцатого века! Ты мягкий, чуткий и удивительный, ты словно чистое полотно, королевский завет красно-золотого цвета! А я? Любитель электроники и инди, который носит яркие вещи и говорит незамысловатые реплики! Я слишком странный для этого мира, ты никогда не думал об этом? Иногда мне кажется, что на фоне тебя я меркну. Что я являюсь ошибкой в программном коде, которую забыли исправить, нет, скорее, предупреждением, потому что всё ещё работает, и… Вот он я, — вздохнул Остен и спрятал лицо в ладонях. В голове снова что-то перещёлкнуло, переклинило, и Остен был просто не способен справиться со всеми этими быстро накатывающими мыслями, значение которых его рот, без согласования разума, выдавал Эмерсону. Остен чувствовал, как то мягкое и ранимое нечто внутри, которые он раскрыл перед Эмерсоном, снова начало каменеть, точно лава, что оказалась в воде, точно бетонная стена, которую совсем убрать из души не получилось. Остен ненавидел себя за свою жалость, безобидность и несостояние помочь самому себе. Он должен был являться спасением для Эмерсона, но в итоге тянет его вниз, и если Найт думал, что эти мысли прошли и были забыты, то это был лишь штиль перед бурей. Ветер больно ударял по ушам, с которых слетел капюшон. Эмерсон, заметив, как плечи Остена чуть дрожат, пододвинулся ближе, обнимая. — Остен, послушай меня, — твёрдо начал Эмерсон, говоря спокойным, тихим голосом. — Ты самый необычный и неожиданный человек. Да, ты странный, но твоя странность по-своему притягательна. Я тоже странный. Но обычные ничего не добьются в этой жизни, понимаешь? Мы с тобой как химическая реакция, как взрывная бомба, которая разнесёт этот мир к чертям, если нам что-то не понравится. Я очень рад, что познакомился с тобой, что имею возможность тебя обнимать, видеть каждое утро с собой рядом. Да, возможно, в тебе есть загадки, но… Это не мешает быть тебе самым замечательным человеком на свете. Я очень не хочу, чтобы ты думал, что одинок в этом мире, что являешься ошибкой. Запомни мои слова на всю жизнь: ты — не ошибка, ты — Остен Найт, и именно это и делает тебя собой. Если ты хочешь быть похожим на других «нормальных» людей, то брось эту затею, ведь только ты определяешь себя настоящего. Тебе не стоит быть как остальные, ведь твоя индивидуальность подчёркнута тобой. Если ты думаешь, что одинок, то просто подумай, сколько в мире ещё таких, как ты; тех, кто думают, что одиноки, что лишние в этом мире только потому, что общество их не понимает. На самом деле нас много. Просто все мы раскиданы по планете. Пожалуйста, я не хочу, чтобы ты так думал, — закончил Эмерсон, уткнувшись Остену в плечо. Остен замер на месте. Он не знал, как реагировать на эти слова, ведь никогда не слышал таких речей от Эмерсона. Это было приятно и заставляло задуматься над тем, сколько Барретт делает для Остена, а тот не даёт ему ничего взамен. — Спасибо, Эми, — Остен повернулся к Эмерсону и крепко обнял того, будто утопающий цеплялся за соломинку. Хотя, так это и было. — Я всегда рядом. Помни это.***
Следующим утром, когда Эмерсон встал раньше их обычного графика, Остен не вышел из комнаты, что очень сильно обеспокоило Барретта. Эмерсон уже было приготовил завтрак, но на предложение выйти Остен отказался и, к тому же, попросил не входить. Эмерсон серьёзно забеспокоился и решил пока не нарушать личное пространство Остена, надеясь, что скоро тот выйдет из комнаты и всё объяснит. Но когда часы показывали шесть вечера, Остен не вышел. Даже носа не высунул. Эмерсон колебался несколько минут, прежде чем войти в комнату, которую Остен, как и дома в Лос-Анджелесе, превратил в свою крепость. Прошлым вечером, после того, как они ещё с несколько часов погуляли по округе, с Остеном всё было нормально; разве что тот часто отмалчивался, однако ничего странного не наблюдалось, и Эмерсон не мог понять, что же произошло с парнем всего за одну ночь, которую они провели в одной кровати. Эмерсон не был даже уверен в том, спал ли Остен ночью: он ни разу не вскакивал от кошмаров, а это значит, что либо Найту ничего не снилось, либо он и вовсе не спал. Эмерсон весь день рисовал; хорошо, что он оставил блокнот и пастель в другой части дома. Его рисунки мало чем отличались от тех картин, которые он писал в квартире: тоже глаза, тоже разного цвета, формы и размера, и эти задумчивые линии, которые скользили в этих набросках, отличались от тех, что были на некогда белых полотнах, хоть это и были глаза одного и того же человека. Словно внутренне изменился Остен, а, значит, и изменились рисунки Эмерсона, которые говорили больше, чем есть на самом деле. Под конец дня, когда зимнее яркое солнце, едва-едва пробираясь тонкими золотистыми ниточками сквозь серые тучи, что набухали все сильнее с каждым часом, стучалось закатными лучами в тонкие оконные рамы, аккуратными линиями обрамляя дом и надоедливо светя в глаза, мешая рисовать, Эмерсон наконец слез с холодного подоконника, сложив пастель обратно в специальный футляр, и, закрыв блокнот и взяв его в руки, всё же нерешительно постучался. Шебуршание, которое Барретт, прислушавшись, заметил, прекратилось, и это послужило сигналом для него; он толкнул дверь. Остен сидел на кровати, сложив ноги по-турецки, прямо перед ноутбуком; экран горел ярким белым светом. Однако, Эмерсона удивило не только это: руки Остена зависли над клавиатурой, будто он набирал какой-то текст. Остен сидел неподвижно, застывший во времени, Эмерсон сел на край кровати, отложив художественные приспособления на стол. — Остен? Может, объяснишь, что с тобой сегодня? — как можно мягче попросил Эмерсон, решая не ходить вокруг да около. — Я… Я не знаю, — с небольшой хрипотцой растерянно выдохнул Остен. Эмерсон слышал его голос впервые за этот день. Найт громко сглотнул ком, подступивший к горлу, а затем с уверенным выражением лица всё же повернулся к Эмерсону. — Я за тебя волнуюсь, Остен, — Эмерсон пододвинулся ближе и взял холодные руки парня в свои ладони. — Расскажи, что с тобой. — Я правда не знаю, Эми, — прошептал Найт. — Внутри что-то давит, я… Я пытаюсь с этим бороться. Я думал, что если огорожусь от тебя, то станет легче, но стало ещё хуже. Эмерсон отодвинул ноутбук, закрыв его крышку, и сел рядом с Остеном, заключая того в объятия. — Знаешь, о чём говорили по радио? — Остен закрыл глаза, однако чувствовалось, что он напряжён. — О различных катастрофах. В основном. Люди постоянно говорили: «Вот, спасибо Богу, что спас меня, ведь мне ещё рано покидать этот мир, у меня есть цели!» — писклявым голосом сказал Остен, передразнивая. Эмерсон хмыкнул. — Но где этот так называемый Бог, когда случается настоящее несчастье? Да, тайфун или ураган — это ужасно, но есть вещи куда более ужасные, чем это. Болезни. Войны. Голод. Если бы этот придурок на небе существовал, то вряд ли бы допустил всё это в мире, который сам и создал. — Разве у меня не было целей?! — неожиданно громко воскликнул Остен и подскочил на месте. — Разве я хотел всего этого? Этих ужасных снов и не менее ужасных мыслей? Разве я бы хотел видеть эту черноту перед глазами? Люди благодарят Бога за спасение, даже не подозревая, насколько ничтожна их жизнь в сравнении с настоящими проблемами мира. Люди возомнили себя Богами, и это неимоверно бесит. Где тогда мир во всём мире? Где процветающая планета? Почему люди все ещё не выяснили, есть ли жизнь на Марсе? — Меня убивает мысль о том, какие мы все подлые лицемеры. Ха, благодарить Бога за спасение! — всплеснул руками Остен. — Наивные людишки! Жалкие и глупые, которые хотят казаться больше, чем они есть на самом деле! Каждый день умирает хотя бы один человек, так где же лекарство от смерти? Ничтожества, которые верят, что с новым днём придёт новое начало, как же я это ненавижу! — казалось, это был крик души, давно таившееся внутри нечто, которое вылезло наружу сейчас, после долгих дней сдерживания внутри себя. Эмерсон был в абсолютном шоке и не стал перебивать Остена, давая тому высказаться. — А я? Думаешь, я такого хотел для тебя? — Найт вновь повернулся лицом к Эмерсону. — Ты делаешь для меня всё, а я не даю совершенно никакой отдачи тебе, боюсь потерять тебя, забыть, как ты выглядишь, остаться одному в этой темноте, Эми, — его голос сломался, и он уткнулся макушкой в грудь Эмерсона. — Мне очень жаль, что тебе приходится проходить вместе со мной всё это, выслушивать этот бред сумасшедшего слепого, — Остен становился всё тише и тише, боль неприятно царапала стенки горла внутри, грозясь вырваться наружу криком или бессвязными рыданиями. — Я не вижу тебя, и от этого мне становится плохо. Я не вижу мир. Я не могу воспринимать его таким, какой он есть! Не вижу цветов и образов в реальности! — голос Остена взлетел вверх. — Я не представляю, по какой причине ты ещё здесь. Извини, что доставляю неудобства, — он прикусил губу, будто заставляя себя замолчать. Эмерсон поднял голову Остена, касаясь щёк с лёгкой щетиной, чтобы сквозь пелену слёз взглянуть на него. — Остен, — Эмерсон больше не мог сдерживаться: он сильно прижал парня к себе, утыкаясь носом в грязные волосы, и дал волю чувствам, не в силах ничего произнести. — Вот видишь, из-за меня ты снова плачешь. — Это не из-за тебя. — Я так устал, Эми. Побудь со мной. — Я всегда рядом. Эмерсон, скорее, чтобы больше успокоиться самому, нежели успокоить Остена, который, хоть и не плакал, но был на грани, поглаживал чужие кисти рук. — Я дорожу тобой, Остен. Я хочу проводить с тобой каждый грёбаный день в этом грёбаном мире. И я ни за что не оставлю тебя одного, слышишь? Никогда. Даже не думай так. Ты являешься моим спасательным кругом. Только благодаря тебе я ещё жив, — отрывисто шептал Эмерсон, впервые говоря эти слова Остену. — Ты заставляешь меня улыбаться и верить в мир. Понимаешь? Я больше не считаю Хэллоуин таким бессмысленным праздником. А ещё хочу купить кучу фотоальбомов для нас и нашего будущего. Ты невероятно много для меня значит, Остен, и я никогда тебя не отпущу. — Эми… — Я боюсь сделать что-то не так в твоём присутствии. Я виню себя в том, что ты потерял зрение, — эти слова давались Барретту с трудом. — Я не знаю, о чём ты думаешь, и, надеюсь, мы будем больше обсуждать такие темы, ведь это нужно нам обоим. Остен, пожалуйста, — взмолился Эмерсон, услышав, как собственный голос дрогнул. Остен неожиданно распрямился, с секунду сидел ровно, прямо напротив Эмерсона, а после впился поцелуем в губы, заставляя Барретта опереться руками о кровать, чтобы не упасть от напора. Эмерсон в начале завис на доли секунды, а после яростно ответил на поцелуй, уже сам налегая на Найта. И это было подобно взрыву вулкана: пепел летел во все стороны, ошмётки текущей лавы заставляли сгорать пятки, и всё было так горячо, обжигающе-страстно и жарко, что у обоих начала кружиться голова скорее от этого, чем из-за нехватки воздуха. Они целовались долго и мучительно-мягко, словно дразня друг друга, они вдыхали новую порцию воздуха снова и снова, пока Эмерсон не был повален на кровать, а Остен не навис сверху, чуть хитро улыбаясь в поцелуй и продолжая терзать чужие губы. Взрыв, буря, краски, эмоции, цветные пятна перед глазами и больные укусы верхней губы, сжираемые страстью и болью, они забыли про время и место, полностью утопая в кровати, которая будто стала желеобразной или вообще волшебным порталом в другое измерение, что перенес их в личную утопию, где парни бы остались навечно. Они обменивались ленивыми поцелуями, лёжа в объятьях друг друга, когда губы были растерзаны, а слова, и без того ненужные, были сказаны, полностью довольные и чуть сонные, как два кота, разлёгшиеся на тёплой летней крыше. Вскоре Остен уснул, мило сопя Эмерсону в бок, а Барретт лишь с полусонной улыбкой водил пальцами по предплечью спящего, думая, что неприятности действительно не навсегда. Всё-таки Остен не спал ночью. Эмерсон посмотрел на время: почти восемь вечера. Как долго они целовались? Эмерсон аккуратно встал с кровати, укрывая чуть нахмурившегося Остена одеялом, и огляделся в тёмной комнате. Включив неяркий бра над небольшим письменным столом, где лежали его блокнот и пастель, Эмерсон зацепился взглядом за ранее отложенный им в сторону ноутбук. Посмотрев на спящего Остена, Барретт потянулся за ним.«Разве уж такое бесчисленное количество красок окружает нас? Мы всего лишь представляем то, что передают нам наши глаза, но если они нам врут? Цвета — как размазанная бирюзовая краска акварели с чёрными и белыми рисунками лепестков розы и болотной кувшинки. Люди не ценят то, что ещё пока не потеряли.
Это разнообразие вокруг нас обманчиво, потому что сжирающие заживо нас чувства делают всё чёрно-белым и скучным. Люди придумали правила, которым не следуют, эстетику, которую не наблюдают. И это убивает все нервные окончания во мне…»
Эмерсон читал это с распахнутыми от удивления глазами. И это написал Остен? Конечно, не обошлось и без ошибок и опечаток, но Эмерсон не знал, как ему на это реагировать: гордиться тем, что Остен продолжил свою начатую книгу, или всё же перечитать этот длинный текст и им вдвоём сходить к психологу. Остен набирал эту вслепую, зато точно формулировал свои мысли, что били прямо в цель. Эмерсон, не отрываясь от экрана, в полутьме комнаты читал эту длинную главу, подмечая для себя важные детали и слова. Он просто не мог поверить в это.«…космос или счастье? Никогда не знаешь точного ответа, и это тяжело…»
«Если ты искренне дорожишь человеком, то будешь знать то, чего даже он о себе не знает».
«Я очень люблю наблюдать за людьми и за ним, и это… Делает меня в какой-то степени счастливым?..»
«Боль гложет внутри, тянет прилипнуть к кровати, приковывает кисти рук кандалами к полу, заставляет отгородиться от всех и тем самым потерять дорогое. Пожалуй, это мой самый большой страх»
«…мне бы хотелось быть чуть больше тем, кто я есть, потому что мой внешний вид мало соответствует моим мыслям. Я хочу, чтобы люди, смотря на меня, думали, какой я многозначный и задумчивый, а не просто «парень с яркими волосами, наверное, гей». Люди привыкли судить книгу по обложке, они сами себя этому научили, а потом страдают от этого…»
Эмерсон тяжело сглатывал после прочтения каждой страницы, молясь, чтобы это когда-нибудь закончилось и вместе с тем не заканчивалось никогда. Ему было до безумства страшно и интересно читать, в сердце что-то рокотало, в голове рождались новые образы и идеи, и это вдохновляло Эмерсона всё же больше, чем пугало. Эмерсон выключил ноутбук, сохранив документ, и буравил одну точку перед собой взглядом, пытаясь уложить всё в голове. Он сорвался с места и тут же впопыхах раскрыл блокнот, принимаясь неистово быстро делать наброски карандашом, рисовать образы пастелью, стремясь изобразить то, что сейчас было у него в голове. Эмерсон в который раз убеждался в том, какой Остен удивительный человек. Рука бешено изрисовывала лист за листом, прыгая из одного угла в другой, размазывая некоторые линии, но это мало волновало Эмерсона. Сейчас он стремился передать весь тот огромный образ, который, словно шар, что надувают, становился всё больше и больше, добавлялись новые детали и эскизы, новые краски. И Эмерсон бы так и рисовал до утра, если бы не аккуратное прикосновение к его плечу. Барретт вздрогнул от неожиданности и повернулся, тяжело дыша, словно пробежал целых два марафона. — Эми, ты чего? — сонно спросил Остен, позёвывая. Эмерсон выдохнул и нежно улыбнулся такому домашнему виду парня: толстовка задралась в некоторых местах, одна штанина была выше другой, на лице отпечатались красные полоски от подушки, и взгляд такой мягкий и сонный, что Остена невольно захотелось затискать. — Я… Рисовал, — Эмерсон встал из-за стола, разминая затёкшую спину и потирая уставшие глаза, которые из-за неяркого света бра слезились. — Это хорошо, — Остен прильнул к парню, обнимая того за талию. Эмерсон слегка хмыкнул и обнял Остена в ответ. — Эми, я… Я правда боюсь забыть, как ты выглядишь, — вдруг сказал Найт, пока они в приятном молчании стояли в комнате в объятиях друг друга. Эмерсон тихо рассмеялся. — Ты чего? — чуть обиженно пробубнил Остен. Эмерсон лишь помотал головой и прикусил свою губу. — Я знаю, что нужно делать, чтобы ты не забыл, — Эмерсон ловким движением подхватил Остена за талию и усадил на стол, одной рукой сгребая все свои принадлежности в сторону. Он взял карандаш и вложил его в руки Остена с хитрой улыбкой. — Вот тебе карандаш. Рисуй. — Что? Как? — Остен в непонимании выгнул бровь и поднял карандаш на уровень своего носа. Эмерсону пришлось чуть задрать голову, чтобы рассмотреть лицо Найта в полумраке бра: сонное, чуть уставшее, удивлённое и непонимающее, подтверждающее все те фразы и слова, которые написал он. — Как хочешь. — Ты не боишься, что я тебе глаз могу проткнуть? — краешком губ хмыкнул Остен. — Я тебе доверяю. Глаза Остена чуть расширились, но этот бесцветный взгляд всё равно был пустым и смотрел сквозь Эмерсона. Остен покрутил карандаш в руках, поднял его, опустил и снова поднял, а после, ткнув наугад, несильно провёл по подбородку Эмерсона грифелем. Барретт взял руку Остена и передвинул её на щеку, стараясь не улыбаться. Остен кивнул сам себе. — Скулы, — констатировал Остен и, спустив карандаш чуть ниже, провёл от уха до уголков губ, чуть не заехав кончиком в сам рот. — Губы, — Остен обвёл контур губ Эмерсона. — Самые прекрасные, те, которые я готов целовать вечно. Эмерсон покраснел. — Нос, — Остен, конечно, не без помощи Эмерсона, сделал невидимую линию карандашом от серединки между бровей до кончика носа, улыбаясь. — Самый чудесный носик моего чудесного парня. — Глаза, — Остен задел кончиком карандаша лишь уголки глаз, будто ставя там незаметные точки. — Красивые, превосходные, выразительные глаза, два омута, в которые я бы снова хотел заглянуть, — улыбка парня стала чуть печальной, но это не помешало ему очертить контур бровей и нарисовать незамысловатую завитушку на лбу, откинув спутанные тёмные пряди. В полумраке комнаты только они: тишина, покой, умиротворение и изучение уже давно выученных пропорций лица, которые Остен изо всех сил старался держать у себя в голове… Эмерсон стоял с чуть приподнятой головой и старался сдерживаться, чтобы не почесать кончик носа или бровь, а Остен, оказавшись выше Эмерсона, слегка качал ногами, пытаясь не задеть Барретта, и мягко водил карандашом по лицу, будто художник, который делал набросок великой картины, примеряя новые пропорции и образы, изображая целый новый мир, что будет отображаться на лице человека. Закончив своё маленькое «исследование», Найт отложил карандаш в сторону и удовлетворённо кивнул, соприкасаясь своим лбом со лбом Эмерсона: — Спасибо.***
Эмерсон не хотел уезжать отсюда. Здесь было слишком тихо и спокойно, и именно это ему нравилось: нет суеты большого города, шумных машин и вечно переговаривающихся людей, которые каждый день куда-то спешили, нет той давки у метро и кричащих детей, гудящих и воющих животных, которые имели привычку кидаться на прохожих. Эмерсону полюбилось это место, так почему бы не продлить «зимние каникулы» ещё на несколько дней? Эмерсон наконец дочитал Остену книгу. Остен уже который день рассуждал на различные темы, касающиеся книги, её сюжета, прописанных персонажей и их поступков. В большей мере он разбирал характер Дориана, который деформировался под пагубным, в какой-то мере, влиянием лорда Генри, и этот факт его просто восхищал. Эмерсон готовил ужин, пока Остен, лёжа вниз головой на диване, так, чтобы его отросшие и грязные волосы касались пола, громко рассуждал над поступком Дориана в конце книги: убийство Бэзила. Эмерсону было интересно слушать речь, он улыбался, когда Остен отпускал саркастичные шутки, его лицо становилось серьёзным, когда Остен выдавал какую-нибудь глубокую мысль, Эмерсон иногда даже поддакивал, соглашаясь с тем или иным высказыванием парня. Остен немного жалел, что осталось всего несколько дней до того, как они снова вернутся и вольются в суету Лос-Анджелеса. Да, они могли бы остаться здесь, но такая жизнь не для них. Остен понимал, что Эмерсон привык к технологиям, новшествам и современности, да и сам Остен (отчасти) скучал по серому городу. Оба понимали определённую, не установленную никем меру, и это было банальное чувство долга, которое надоедало Остену с каждым днём всё больше, ведь… Ведь они бы могли остаться здесь, в этой забытой деревушке; жить в тишине и спокойствии, летними вечерами выходить на террасу и вслух читать книги, а зимой — вместе прогуливаться до реки. Эмерсон бы писал чудесные пейзажи и отправлял их на выставки в галерею, Остен бы дописал свою книгу и, возможно, начал бы новую, но… Они дети города и этого уже не исправить. Даже грузные тучи в зимнем небе, которые напоминали богатых толстяков из детских мультфильмов, не могли помешать их маленькому счастью рядом друг с другом, внутри этого ветхого холодного дома, согретого их чувствами и словами. Однако, эту идиллию ненадолго пришлось нарушить: Эмерсону, по срочному указанию врачей, нужно было ехать в больницу на второе обследование. Отключив телефон и положив его в карман расстёгнутой парки, Эмерсон засунул сигарету в рот и, увидев, как маленький огонёк зажигалки поджёг кончик губительной палочки, подумал, что в последнее время курил очень мало, и это не могло не радовать. Эмерсон курил только в двух случаях: когда всё плохо и когда всё хорошо. Он наблюдал за всё более и более сереющим вдали небом, зная, что где-то там, за этими тяжёлыми влажными горами, прячется закатное, алое солнце. Вновь обратив своё внимание на блокнот, лежащий на бортике перил террасы, он сделал несколько набросков на листе, выделяя облака, находящиеся в преддверии ливня, и скучающе уставился вдаль, выдыхая едкий дым и отводя руку с зажатой между пальцами сигаретой в сторону. — Ты чего здесь? — Эмерсон мигом обернулся и увидел в дверной проёме входной двери Остена в одной толстовке. — Я знаю, что ты тут, я слышал, как ты выходил, пока работал за ноутбуком. «Он продолжает писать свою книгу», — радостно подумал Барретт, но вслух сказал совершенно другое: — А ты чего без куртки? Вечером слишком холодно, чтобы вот так выходить на улицу, — заботливым и даже чуть строгим тоном сказал в ответ Эмерсон. Остен просто пожал плечами и выставил руки вперёд, чтобы дойти до Эмерсона и не наткнуться на что-либо. Эмерсон ловко схватил Остена за руку, когда тот подошёл ближе, и тут же накинул на него свою парку, а после, вновь зажав сигарету двумя пальцами, выдохнул дым. — А ты? — Найт порывался снять парку, но Эмерсон его остановил коротким «Нет». Остен стоял, чуть опершись на деревянные перила, хотя на террасе и стояло два небольших плетённых кресла; помимо темноты, больше ничего не было видно, а в сознании лишь картинки ярких снов, которые, честно говоря, уже осточертели Найту. Эмерсон постоянно поглядывал на притихшего Остена, улыбаясь с зажатой в зубах сигаретой. В эти дни Остен был собой: не запирался в комнате, показывал эмоции, высказывал мысли, и это очень нравилось Эмерсону. Теперь он действительно надеялся, что Остену становилось лучше. — Доктор звонил. Сказал, нужно приехать на обследование. — Я не поеду. — Опять? — Да. Не хочу. — И как я объясню это? Вопрос остался без ответа, и Эмерсон понуро опустил голову, вдыхая в лёгкие дым. — Тогда я съезжу один. Я постараюсь как можно быстрее, чтобы не оставлять тебя одного надолго. Утвердительный кивок. Эмерсон выдохнул дым вверх, прикрыл глаз. — Врачи что-нибудь сказали про… — Остен замялся, не договорил. — Они не ставят утешительные прогнозы, говорят по фактам. Шансы есть, но маленькие, — шёпотом выдал Эмерсон, сразу поникнув, заметив, как на лице Остена быстрым скольжением отразилась печаль. — Хей, всё будет хорошо, — откликнулся Барретт, чувствуя себя совершенно не способным помочь Остену сейчас. Эмерсон приобнял Найта за плечи, держа сигарету в зубах, но Остен скинул его руки, и парню пришлось недоумённо отойти в сторону. — Когда ты понимаешь, что спасения уже нет, ты просто соглашаешься с действительностью, — неожиданно выдал Остен, не поворачиваясь к Эмерсону. — Но это значит, что ты опускаешь руки. — Нет. Это значит, что долгая борьба, которую ты вёл внутри себя и с миром, обессилила тебя, и у тебя нет другого выхода. — Выход есть всегда. — Как избито, Эми, — фыркнул Остен. В его голосе скользило что-то ещё, что-то непонятное и едва сдерживаемое, но и одновременно хорошо читаемое, как будто Остен и не пытался скрыть этого, кидая ребусы прямо в лицо. Эмерсон до сих пор не мог разобрать Найта по кусочкам. Хотя, этого и не требовалось. Барретт надеялся, что Остен сам неспешно откроет все двери в свой сюрреалистичный мир понятий и представлений, сам разрежет те толстые слои мыслей, выявляя на свет нечто новое и интересное, за что Эмерсону вновь пришлось бы уцепиться, чтобы не быть унесённым потоком новизны в своей жизни. Эмерсон отошёл чуть назад, смотря в тёмный силуэт парня перед собой. На улице пока ещё не совсем стемнело, сгущались лишь сумерки, обволакивая улицы темнотой и готовя это место погрузиться в сон. Эмерсон взял самые яркие цвета пастели и принялся на сером фоне сегодняшнего вечера, который он успел нарисовать, выводить яркую тень самого яркого человека в мире. Получилась интересная картина: цветной Остен, состоящий из жёлтых и салатовых линий, фиолетовых штришков, оранжевых и голубых закрашиваний, и серое хмурое небо, которое создавало контраст на фоне лучезарности. Найт, который будто дарил каждый цвет этому миру, окрашивая его и заставляя людей влюбляться, становиться лучше. И Эмерсон знал, что рисовал, ведь именно это с ним и случилось.***
Дождь громко отбивал различные ритмы по лобовому стеклу, размазывая и без того плывущие впереди пейзажи и делая изображение перед глазами нечётким; Эмерсон пытался разглядеть размытую просёлочную дорогу, пока дворники умело справлялись со своим делом и сгребали дождевую воду в стороны, чтобы парень, хоть и с небольшим прищуром, мог рассмотреть дорогу и не застрять колесом в луже. Дождь лил с утра, с того момента, как Эмерсон открыл глаза. Он печально отметил, что именно этим грозилась природа в последние несколько дней, когда тучи, будто едва сдерживаемые невидимыми нитками за края, чуть ли не падали на землю. Вот и результат: неконтролируемый ливень, который позже перерос с грозу с отблесками молний вверху, с ужасными громовыми раскатами и огромными холодными каплями воды. Эмерсон старался вернуться обратно к Остену как можно быстрее, ведь оставлять его на полдня одного дома — верх безответственности со стороны Барретта. Но другого выхода просто не было: Остен отказывался ехать в больницу, а остаться Эмерсон не мог, ведь врачебное обследование нужно и важно и для его здоровья. Поэтому сейчас он старался нестись на всех порах обратно к Найту, чтобы поскорее обрадовать его радостными новостями, которые, будто птица в клетке, больно, но приятно бились о черепушку, заставляя Эмерсона широко улыбаться через каждые несколько минут. Даже разбушевавшаяся гроза, даже слякоть и серость дня не могли омрачить настроение Эмерсона. Эмерсон надеялся, что Остен так же, как и он отреагирует на это, потому что скоро Остен сможет видеть, снова видеть этот мир, он снова увидит Эмерсона, это место, они встретят самый лучший в мире рассвет и проводят самый яркий в мире закат, побывают в лесу, где зимой, хоть и не снежной, всё также было замечательно и красиво. Эмерсон, припарковав машину, прикрыл голову паркой, и забежал, нет, влетел в дом быстрее скорости света, проносясь через все комнаты и потряхивая всё же намокнувшей головой. — Остен! — окрикнул он парня и прислушался, сгорая от нетерпения. Внутри бушевал радостный огонь, который не разрушал, а создавал нечто новое и прекрасное, появлялось странное, щекочущее чувство, которое Эмерсон испытывал лишь несколько раз за всю жизнь. Но ответа не последовало. Эмерсон не на шутку забеспокоился. Он большими шагами, чуть ли не бегом направился в их спальню. Дверь с громким стуком ударилась о стенку, а сердце Эмерсона пропустило один удар. Остена в комнате не было. Глаза лихорадочно заметались, мысли крутились, одна тревожнее другой, перед глазами на момент всё поплыло. Где же он может быть? Неужели именно сейчас ему захотелось поиграть в прятки? Почему тогда он не откликается? — Остен! — снова позвал Эмерсон и выбежал на середину гостиной, прислушиваясь, в надежде услышать родной голос. Тихо. Только где-то наверху натужно скрипела дверь, ударяясь о дверной косяк. Эмерсон рванул на узкую лестницу, где за все эти дни ни разу не был. Только не это. Эмерсон быстро поднялся по лестнице, переступая через две деревянные ступеньки. И он стоял там, в большом открытом окне, которое вело прямо на край крыши: мокрый, одинокий, тянущий руку к небу и криво улыбающийся. — Остен! — Эмерсон споткнулся на пороге, даже не оглядывая сам чердак и что там было; к горлу подкатил ком, дыхание спёрлось. — Остен, спускайся пожалуйста, — чуть ли не молил он. Но Остен стоял. Стоял неподвижно. Салатовые, отросшие волосы противно прилипли к лицу, одежда, из-за огромных, холодных, дождевых капель, висела на худом теле, носок кед чуть выходил на границы крыши, и Остен в любой момент мог поскользнуться и сорваться вниз. — Остен! — громкий голос перешёл в надрывный крик, сердце бешено колотилось, а Эмерсон протягивал руку Остену, чтобы спустить его с ящика. — Я слышал по радио, что к мужчине вернулось зрение, когда он летел в самолёте. В этот самолёт ударила молния, — спокойно ответил Остен, не отрываясь от неба. Дорожки слёз размазывал ледяной дождь, Найт чуть вздрагивал от каждого раската грома. — Но это шанс один на миллион! — воскликнул Эмерсон. — Может, я и есть этот один на миллион? — А если всё пойдёт не так, как ты думаешь? — Невелики потери. — Шансы на возвращение зрения есть! — Они маленькие. Их всё равно, что нет. Эмерсон громко сматерился и схватился за волосы, но после почти сразу вернул взгляд на Остена, который поднял вторую руку, будто прося что-то свыше. — Остен, слезай, пожалуйста! — Эмерсон был готов зайтись истерическими рыданиями. Ноги подкашивались из-за страха за жизнь Остена, однако парень продолжал упорно тянуть руки к Найту. — Я не хочу. А зачем? Чтобы снова вернуться в эту череду дней? — А как же я? — Я не хочу, чтобы моей причиной жить был только срочно необходимый для меня кислород. — Кислород никогда не закончится! — Эмерсон ощутил, как слеза оставила дорожку на щеке. На него попадали дождевые капли, и холодный ветер уже пересчитал ему все кости под расстёгнутой паркой, но Барретт упрямо стоял на месте. — Так чего же ты боишься? — Я боюсь, что кислород устал быть для меня спасеньем, — горько выдал Остен, наконец повернулся к Эмерсону стеклянным и угасшим взглядом, ставя ногу ещё ближе к краю и высовываясь из окна чуть ли не по пояс. — Остен, послушай!... — Мне плохо, Эмерсон, — Найт отвернулся. — Я не могу бороться за себя, я не могу быть лучшим парнем для тебя, я не могу больше думать, потому что я не могу видеть, я не могу смотреть эти сны, они ужасны! Я подавлен и сломан, Эми, — громко говорил Остен, едва сдерживаясь. Эмерсон тихо всхлипнул, понимая, каким идиотом он был, чёрт возьми. И он злился на себя. Злился на себя, потому что не был достаточно внимателен к Остену, злился на Остена, потому что тот вбил себе в голову эти глупости, и эта злоба была до невозможности безрассудна. — Я не могу так больше. Знаешь, что мне сегодня приснилось? Что я падаю в бездну. А там на дне лежишь ты: весь в крови, придавленный большой колонной. И это было настолько ярко и по-настоящему, что на момент мне показалось, что это произошло на самом деле. И тогда я понял, что не могу тебя уберечь от себя самого же. Я губительно на тебя влияю, я тяну тебя вниз! Я устал от этой несправедливости в мире, ведь когда ты ничего не видишь, то всё кажется ужасающе-серым и однообразным. Я ненавижу себя. — Остен!.. — Эми, извини за всё то, что было, — перебил Найт, вновь повернув голову. — Остен, погоди! — Прости, что давал ложные надежды. Можешь меня выбрасывать, теперь я — сломанная игрушка, — Остен будто и не слышал Эмерсона. Он весь дрожал то ли от страха, то ли от холода, не было ясно. Но Эмерсону стало понятно одно: Остен собрался сделать шаг вперёд. — Остен, послушай меня! — на грани крикнул Эмерсон, подходя ближе. — Врачи сказали, что всё состоится. Зрение получится вернуть с помощью операции, которую можно будет провести в ближайшие полгода! — все также криком сказал Барретт. Возможно, сейчас он сорвал голос, горло, казалось, было содрано в кровь, но это было не важно. — Что?... — глаза Остена расширились. — Да! А теперь слезай, пожалуйста, — снова взмолился Эмерсон и протянул обе руки к парню. Остен чуть ли не спрыгнул с ящика, вываливаясь прямо в раскрытые объятия Эмерсона, который судорожно выдохнул и прижал Найта к себе, утыкаясь лбом в макушку и больше не сдерживая слёз. Остен сильно сжал влажную парку Эмерсона руками, прилипая мокрым телом к парню, его плечи сильно дрожали, и даже сквозь шум дождя были слышны облегчённые и нервные рыдания Остена. Влажные, уставшие, напуганные, они стояли посередине залитого дождевой водой чердака, в полутьме грозовых туч, тактильно чувствуя друг друга и радуясь, что всё обошлось. Остен не сделал этот решающий шаг, а Эмерсон смог уберечь его. Рассеянный в молниях, будто тысяча мелких царапин в небе, остался на земле, где ему и место, ведь те заряды, которые хранились у него внутри, он может рассеивать и среди людей, освещая этот мир светом белых мыслей, что должны остаться в умах людей навсегда.***
Март. — Эмерсон! Эмерсон, я вижу тебя! Я снова вижу тебя!