Байки из склепа

Просыпаюсь я от того, что меня стискивают, выдавливая из лёгких воздух. Митьке что-то снится, он ёрзает, стонет во сне, сильнее оплетает меня закинутой на бёдра ногой и обнимает за плечи. — Тшшшш, — выдыхаю над ухом, поглаживая его по затылку. — Всё хорошо, малыш, — шепчу на грани слышимости, мягко касаясь губами переносицы, веснушек на щеках и уголках потрескавшихся губ. Поглаживаю по спине, очерчиваю россыпь родинок на лопатках, накрываю ладонью, согревая, напряжённую поясницу — и Митя успокаивается, вздрогнув. Расслабляется, жмётся теснее, отирается виском о моё плечо и протяжно выдыхает. Смотрю на него, перебираю шелковистые пряди волос и чувствую, как губы сами собой растягиваются в улыбке. Ну, котёнок же. Такой тёплый и родной, такой очаровательно беззащитный сейчас. Интересно, что любят котята?.. Легко касаюсь губами веснушек на переносице, горячих, чуть припухших губ, и осторожно выскальзываю из гроба. Коты, свернувшись клубками, спят на сдвинутой крышке саркофага. Вокруг царит дикий бардак. Но могло быть и хуже, на самом деле. Улыбаюсь, собираю холодные шмотки с пола, ёжась, одеваюсь, целую спящего Митьку в щёку, поправляю одеяло на его плечах, кутая теплее, и, прихватив глиняный кувшин со старым вещмешком, покидаю склеп. Утро встречает меня обжигающим колким морозом. Солнечные лучи искрятся на надгробиях и крестах. Снегири объедают рябину над могилкой Петра. Рано. Почти вся деревня ещё спит. Решаю этим незамедлительно воспользоваться и, срезав наискось, выхожу за кладбищенские ворота. Дым из печной трубы в избушке на отшибе давит к земле. На натянутой верёвке меж орехом и яблоней уже вымерзает чистое бельё. Чёрный здоровенный ком шерсти гремит цепью, радостно встречая меня, виляя хвостом. Присаживаюсь около него, обнимаю и целую в лохматую добродушную морду. Пёс рвётся ближе, явно мечтая опрокинуть меня в снег, пыхтит, лижет лицо и руки. — Пушок, спокойно, — смеюсь, стараясь удержать огромного, дурного, не в меру радостного кавказца. — Вот же дитё неумное, — пёс веселится и беспорядочно мажет языком по коже. — Где твоя хозяйка? Тётя Катя! — ору в сторону избы, чувствуя, что тут не всё так просто. — Тётя Катя, Вы щеночка ночью гулять отпускали?! — Ой, милок, — на порог выходит сухонькая старушка в шерстяном пёстром платке, алых бусах и чёрно-красном платье, вытирает руки о передник и смотрит на меня, — как чудесно, что ты зашёл! — Тё, чё помочь надо? — сразу осведомляюсь, отстраняя пса и поднимаясь на ноги. — У меня вареники с вишнями, — улыбается она. — Давай соберу тебе. Будешь есть вареники, Максимка? — Тёть, — выдыхаю и театрально возвожу взгляд к яркому морозному небу с островками клубящихся туч. — Я уж думал, Вам грядки вскопать надо в минус десять, а Вам помочь съесть вареники? Да ну, — фыркаю, бросаю вещмешок в снег, выворачиваюсь из плаща, перекидывая его через плетень, и, на ходу закатывая рукава, напрявляюсь за сарай к навесу. — Давайте я Вам лучше дров наколю и воды натаскаю. Пока колю дрова и тягаю воду, успеваю согреться и размять ноющие после вчерашнего мышцы. Совершенно не чувствую мороза и не ощущаю усталости. Прекращаю махать топором, только когда тётушка, посмеиваясь, останавливается у меня за спиной. — Что такое, сынок? — улыбается и кладёт ладонь мне на плечо. — Хорошее что случилось? — В смысле? — немного недоумеваю я. — Эко ты расходился-то, милый, — похлопывает меж лопаток и, забирая у меня топор, вкладывает в руки узелок. — Прекращай. Мне дров на неделю хватит. Иди отдохни лучше. Там, в узелке, мазь целебная, молоко, вареники с вишнями и пирожки с капустой. Ты спал сегодня, Максимка? — Немного, — с улыбкой честно признаюсь я. — Ну, вот и иди, милок, поспи, — улыбается тётушка. — Иди. Мне дров хватит, а воды нам с Чернушкой много на двоих не надо. — Тёть, — мнусь, жую нижнюю губу и мучительно силюсь подобрать слова. — Попросить о чём-то хочешь, Максимка? — изгибает тонкую бровь старушка. — Ты же знаешь, любовной магией я не занимаюсь и порчи не навожу. По тебе вижу, что не захворал. Так в чём дело? — Мне бы это, — начинаю, почёсывыя в затылке. — Это? — в голубых глазах старушки смешинки. — Хотелось бы немного конкретики, сокол ясный. — Я помню, в вашем садике ещё на прошлой неделе цвели фиалки, — выдыхаю, опуская голову. Хочется сквозь землю провалиться. — Вижу, любовная магия тебе не нужна, и спать по ночам мешает не нечисть, — тёть Катя заливисто смеётся и направляется к строению, служившему когда-то летней кухней, а сейчас превращенному в оранжерею. — Кто она? — Не она, — выдыхаю на грани слышимости. — Кто он? — тётушка так оживляется, что останавливается, накрывая ручку ладонью, и поворачивается ко мне. — Тё! — надо бы звук прикрутить, но не успеваю. — Ты покраснел, что ли? — улыбаясь, хмыкает она. — Вот Вы глухая, только когда Вам это удобно! — выпалив, плюхаюсь жопой на усыпанную снегом лавку, скрещиваю руки на груди — как есть, с узелком — и закидываю ногу на ногу. — Ещё бы я себя да не вылечила! — тетка смеётся и скрывается за дверью. Возвращается она довольно быстро, держа в руках небольшой пучок синих ароматных цветов, и протягивает мне как раз в тот момент, когда начинаю застёгивать плащ. — Во внутренний карман спрячь, — говорит, улыбаясь. — И иди уже. Тебя, небось, заждались. Хоть бы разок увидеть твою зазнобу, — вздыхает почти мечтательно, скрещивая руки на груди. — Ну тётя! — Иди уже, иди, — смеётся она, и я слушаюсь. Подхватываю узелок и, не прощаясь, покидаю двор, ласково потрепав Пушка по загривку. Спать не хочется совершенно. Тонкая корка льда на искристом снегу хрустит под подошвами сапог. Энергия лупит через край. Горы свернуть можно. И мороз не кажется таким колким, и ноги к склепу несут меня сами. Преодолев расстояние от деревни до кладбища за десять минут, огибаю склеп, снимаю с яблони за ним замёрзшую заячью тушку и, огибая берёзки, поднимаюсь на крыльцо, стараясь не шелестеть пакетом. Оставляю узелок на столе, а зайчатину — размораживаться, прохожусь по склепу, зажигая новые свечи от догорающих старых, и присаживаюсь на сдвинутую крышку саркофага. Митька спит, прижимаясь щекой к ладони. Такой тёплый и беззащитный. Такой маленький комочек нежности. Улыбаюсь, невесомо поглаживаю его по переносице и направляюсь к плите. Разбираю узелок, ставлю фиалки в стакан с водой, наливаю оживившимся котам молока в миску и, пока они заняты делом, нарезаю зайчатину. Рыжий и Багира урчат, трутся о ноги, и я скармливаю этим хитрюгам треть сырого мяса. Остальное мою, солю, засыпаю смесью пряностей, и, поставив сковороду на огонь, выкладываю тушиться, заливая вином, добавляя вяленые помидоры, постоянно помешивая.

***

Где-то между сном и явью улыбаюсь, потягиваясь. Не хочется открывать глаза. Не потому, что это сказочное ощущение домашнего тепла и уюта может рассеяться. Нет! Я больше не сомневаюсь — прекрасно осознаю, где я. В воздухе ещё витает лёгкий цветочный аромат вчерашних масел, и я жадно вдыхаю, стараясь определить нотки новых запахов, доносящихся... Улыбаюсь. Даже в мыслях не могу назвать уголок, где Макс занимается стряпнёй — кухней. Но аромат вина и тушеного мяса, мешающийся с запахом свежесваренного кофе бесподобен и настолько ярок, что сомневаться не приходиться — Мак офигенный повар. Желудок реагирует моментально — голодно урчит, требуя оценить кулинарное мастерство моего упырины немедля. Сглатываю слюну, ещё раз принюхиваюсь и... Чихаю! Так звонко, что, кажется, дрожат вековые стены склепа. Бля! Рывком поднимаюсь, подтягивая колени, и зарываюсь в ворохе подушек, хлопая ресницами. Стыдно! Как дитё малое, блин. Мало того, что дрых сурком, пока Мак управлялся по хозяйству, так ещё и это... Кутаюсь в одеяло, прикрывая голые плечи и, обняв подушку, озираюсь по сторонам. Нервный смешок срывается с губ. Ну-ну! С каких это пор мне в гробу стало уютно?! Ведь, зуб даю, отрубился я вчера на полу в кубле атласных простыней и одеял. И точно, на груди Макса! Чем дольше осматриваюсь, тем шире и теплее становится моя улыбка. Здесь, в промозглом склепе, волшебно. И дело даже не в запахах. Не в мерцающем пламени свечей. Не в двух кошаках, толстые задницы которых выглядывают из-за бака с водой. Дело в том, что ОН здесь. Рядом со мной. — Доброе утро, Красная Шапочка, — неприлично бодрый, свеженький, ничуть не помятый Максим присаживается на крышку саркофага, пристраивая рядом поднос с дымящимся кофе, и какими-то тарелками. — Ну, чего ты весь замотался, — тихо посмеивается, склоняясь ниже. — Выпутывайся из своего кубла. Только кутаюсь плотнее, но вытягиваю шею, чтобы разглядеть, что там пахнет на подносе. — Завтракать будем, — говорит Мак и, скидывая сапоги, юркает ко мне в гроб. Офигеваю. Реально! Облизываю восторженным взглядом изобилие, которое невесть откуда взялось и не понять когда приготовилось... — Макс... — шепчу, сглатывая. — Ты это когда?! Успел?! Он улыбается, треплет меня по волосам и, притягивая за шею, мягко целует в щеку. — Завтракай, — произносит назидательно, суёт поднос мне в руки, а сам соскальзывает ниже, начиная копошиться в складках и слоях одеяла, — а я пока колено осмотрю, — и ныряет под атлас с головой, продолжая бухтеть уже оттуда. — Замотался, бля... Перевожу обалделый взгляд с дымящегося подноса на свежие фиалки, потом на задницу Макса и обратно. Сглотнув слюну, ворчу, недоумевая: — Мак! А цветы? Откуда? И куда ты зарылся?! А пожрать?! Сучу ногами, стараясь избежать щекотки, поднос опасно подрагивает, рискуя опрокинуть содержимое, и я подхватываю его в руки, заехав коленом Маку в челюсть. — Бля! С тобой бывает, как у людей, чертяка?! Макс, глухо постанывая, выпутывается из слоёв одеяла, седлает мои бёдра и потирает ушибленную морду. — Как у людей — не бывает, — отзывается весело, утаскивает пирожок с тарелки и, зажав в зубах, разворачивается на бёдрах, устраиваясь ко мне спиной, и оглаживает зудящую царапину. — Стягивает, хороший мой? — интересуется резко посерьёзневшим тоном. — Надо обработать. — Подумаешь... Мне и не надо, может, как у людей, — жую, улыбаясь. — Но давай, сначала пожрём, а?! Вкусно же... — тяну, облизывая голодным взглядом ломтики мяса и до скрежета зубов хочу сделать хотя бы один глоток кофе. — Ну, так и пожри, — пожимает плечами Максим, запихнув за щеку разом весь пирожок, приподнимается на коленях и тянется за склянкой на крышке саркофага. Перестаю активно двигать челюстями и оглаживаю взглядом его затянутую в тёмно-красный вельвет задницу. — Я, вон, пока вавку обработаю. Ну, стягивает же, —плюхается обратно и мажет прохладной ароматной субстанцией по заскорузлой сухой корке запёкшейся крови. — Будь умничком, не брыкайся, лучше жуй. — Так как же не брыкаться, когда ты своими патлами по бёдрам?! Щекотно же! — ржу, расплёскивая-таки кофе. — Ну вот... — дожёвав пирожок, втягиваю носом свежий аромат фиалок и отставляю поднос на крышку саркофага. — Говорил же... — ворчу, но даже не пытаюсь скрыть счастливых смешинок во взгляде — Мак притащил цветы! Мне! Морщусь, пока Максим невозмутимо мажет ссадины на колене какой-то пекучей хренью и думаю о том, что самое время одеться. Благо, в рюкзаке есть чистые шмотки и... Бля! Мобила! Она ведь в кармане куртки была! — Мак, — растерянно шепчу, поджимая колено. — А где мой пуховик, м? Ты это... Стирку, надеюсь, с утра пораньше не затеял, м? Тот лишь вскидывает бровь, продолжая мучить моё колено, и расплывается в довольной улыбке: — Воду поставил! Не отпускать же тебя в город в грязных шмотках. Так и знал. Усмехаюсь, но реплику Мака оставляю без ответа — мысли с бешеной скоростью несутся дальше — в наше завтра, послезавтра. В наше! — Мак. Постой! Я хотел тебе сказать... — М? Сладкий?! — приложив ватный диск с мазью и залепив всё это дело пластырем, Макс, наконец, удосуживает меня взгляда. — Что же ты хотел сказать, милый? И смотрит так... Бля! В душу глядит своими нечеловеческими изумрудами! — Да. Щас, — тяну, боюсь ошибиться. — Иди ближе. Вот, держи — сую ему в руки чашку с кофе. Идиот! Разве она его удержит. Хотелось бы заткнуть ему рот на время, пока до конца доведу мысль... — Мак! Ты жуй пирожок, а я расскажу! — мнусь и выпаливаю прежде, чем он успевает откусить хоть кусочек: — Поехали со мной в город, м? Начал издалека, бля! Какого хрена я творю! Макс странно смотрит на меня. Не могу определить наверняка, чего в его взгляде больше — искреннего изумления или желания послать меня подальше. Он с трудом проталкивает кусок пирожка в глотку, громко сглатывает и хлопает по-девичьи длинными ресницами, непонимающе глядя на меня. — Милый, — откашливается, зачем-то отдает мне надкушенный пирожок и отпивает кофе, — ты, конечно, прости, но где и на что я там буду жить?.. И потом... — молчит недолго, хмурясь. — Зачем? Что мне делать в этом твоём городе? Какой от меня там толк? Да! Конечно. Нужно же рассказать об Андрюшке... Судорожно облизываю губы и сжимаю кольцом пальцев запястье Макса, удерживая. — Подожди! Ты же мне слова не даёшь сказать! — бурчу, силясь собраться с мыслями. — Ты же поможешь? Поможешь мне разобраться? — В чём разобраться, сладкий? — очень недоверчиво тянет Макс, пристально глядя на меня и накручивая на палец серебристый вьющийся локон. — Я тебе даю регулярно. Просто ты ничего не говоришь. — Ну вот! Ты же снова дразнишься... — бурчу, заливаясь краской. Нервничаю. Блядь! Почему я так дико нервничаю... Механически запихиваюсь пирожком, откусывая половину, не меньше. Пока жую, пытаюсь выстроить в голове хоть мало-мальски логическое объяснение — зачем. Блядь! А того, что он просто мне нужен — мало?! — Да не дразнюсь я, — пожимает плечами Мак. — Просто пытаюсь понять. А как тебя понять, коли ты нихера не говоришь?.. — Тогда просто слушай! Пацан. Мальчишка одиннадцати лет! С ним непорядок, Макс! — тереблю остатки сдобы в руках, рассыпая крошки, и торопливо продолжаю, опережая его протест. — Всё непросто! Он был у врачей, сдавал анализы... Он угасает на глазах! Сгорает! Я просто не узнаю Андрюшку, понимаешь? И ещё я знаю, что ты можешь помочь... — Стрикс, — не дослушав, пожимает плечами Мак. — Будь здоров! — Я не болен, — ведёт плечами он. — И твой пацан тоже. Просто некая сущность питается его жизненной энергией. — Ну вот! — моментально оживляюсь. — Я же сразу о тебе и подумал! — сую остатки пирожка Маку, и рывком поднимаюсь. — Мы поедем вместе! Щас наведём лад в твоей берлоге, и сразу едем! Идёт! Радостно хлопаю ресницами, не обращая никакого внимания на собственную наготу, пока не замечаю смешинки в глазах Макса. — Милый, — он оглаживает меня тёплым взглядом и хмыкает, улыбаясь, убирая пирожок на край тарелки, — ты понимаешь вообще, на что подписываешься? Стрикс, сладкий, выглядит как обычный человек. Ты можешь быть знаком с ним, он может находиться постоянно где-то рядом с твоими малыми. И он бессмертен. Его грохнуть можно только в процессе кормёжки. Отрезать голову, посыпать труп солью и сжечь. Ты осознаешь, что это — убийство, Митенька? Но прежде — это охота. Долгая. Где и за что, прости, я буду жить всё то время, пока выслеживаю эту тварь? И... В город? А как же Багира? Я не брошу его здесь. Идут морозы. Он замёрзнет. И потом... Город. Не люблю я города. Там эти... Мерзкие... Ну... — Люди? — оперативно помогаю подобрать слово, с шумом хлебнув кофе. — Именно, — Мак брезгливо морщится, — они самые — люди. — Мак. А как же? Я ведь тоже, ну... Человек, — последнее слово говорю, непроизвольно скривив губы, и этот зараза ржёт! — Ты — мой человек, — качает головой он. — Это другое. — Ну, так и поехали ко мне, — тут же оживляюсь я, хватаясь за это "мой", как за спасательный круг. — У меня будешь жить, пока охотишься. Пока мы охотимся! И не пугает меня обезглавливание! Я уже видел суккуба без башки — не страшно! У меня же пацан чахнет! Лучший боец! Мне помощь нужна! Не ломайся! Поехали! Заберём Багиру с собой. И Рыжего заберём, если хочешь! Квартирка у меня маленькая, зато своя. В тесноте, да не в обиде. Зато тепло, знаешь как! Устроимся как-то, — несу первое, что приходит на ум — быстро, излишне громко — лишь бы не делать пауз, лишь бы Мак не успел возразить. — Обустроишься пока у меня. У нас тихий спальный район. Только один не шастай — там готов не жалуют. А так — нормально всё будет! Соглашайся. Чё тебе тут в склепе жопу морозить? Суккуб повержен, местные мужики в безопасности! Тебя здесь больше ничто не держит. А в городе мне поможешь. Поедем? Ну, поехали, Макс! — Мить, — Максим тяжко выдыхает, выбирается из саркофага, натягивает сапоги и, прошлёпав к столу, закуривает, выуживая помятую пачку из горы макулатуры. —Поехать с тобой я всегда успею. А я не помешаю тебе там? — выдыхает дым и присаживается на край стола, пристально глядя на меня. — Ты молодой мальчик, у тебя своя жизнь, работа, друзья... Парень там, девушка — не знаю. И тут в твоей квартире, как злокачественная опухоль, образуется четырёхсотлетний кровопивец — оно тебе надо? — Максим! — почти ору я, голышом подскакивая к нему. — Алё, блядь!!! Ты меня слышишь?! У меня ребёнок чахнет! Ребёнок!!! Надо вмешаться!!! — выкрикиваю, нарезая круг по холодному полу, бодренько тряся яйцами. — Слушай, ты чё так расходился, милый? — улыбается Мак, всё своё внимание концентрируя как раз таки на них, а не на моем лице. — Ты это, присядь, не ори — от стресса появляются морщины. От холода, кстати, тоже... Вон, гляди, как сморщился весь. Ты б прикрылся вообще, а то яйца застудишь... — Максимилиан!!! — гаркаю так, что от моего ора, наверное, вокруг склепа разлетается вороньё. — В глаза мне посмотри! — Так я и смотрю, — беззаботно пожимает плечами он, затягивается и выдыхает дым. Я пританцовываю на полу. Мёрзнет жопа. — Глаза выше! А ты на яйца глядишь! Тащу к себе рюкзак, и одну за другой вынимаю из него шмотки. — Ну, так ты ими трясёшь — я и смотрю, — ещё более беззаботно отзывается, гад. — Ты прикройся, а то маятник гипнотический в сосульку превратится — нехорошо. Потом во рту греть... И ни к какому стриксу ни в какой город мы опять не поедем. — Так ты согласен?! — заливаясь краской, выпаливаю я. — Согласен, — c тяжёлым выдохом сдается он. — Одевайся. Ныряю в джинсы, натягивая их на голый зад, в два движения запихиваю себя в тёплую толстовку и с такой прытью напрыгиваю на Макса, оплетая руками, ногами — всем собой — что он, пятится, делая шаг назад, и упирается жопой в стол. — Мой! — довольно урчу, утыкаясь лбом в его лоб, и звонко целую в губы. — Решено! Подхватывает меня под ягодицы одной рукой, обнимает за плечи другой, зажимая между пальцами сигарету, притирается лбом ко лбу и выдыхает в губы: — Едем.