***
– Что ж, – прикрывая за собой дверь, начал Ричард, – я бы сказал, что это похоже на… – Нет! – резко оборвал его Шкипер. – Я не хочу знать диагноз, это может быть использовано против него. Пойдём. Рико, охранять. Не давая возможности себе возразить, он развернулся и направился в сторону гостиной, психиатр последовал за ним, а сержант скрылся в спальне. Тёплый рассеянный свет торшера стелился по полу бледным кругом, не достигая стен. – Ещё рано ставить окончательный диагноз, – покачал головой Ричард, сев в кресло. – Он мог накидаться таблетками и схлопотать психоз, но ты об этом не знаешь. С ним может быть что угодно, нужно пройти ряд обследований. А пока я думаю его госпитализировать. – Чёрта с два я позволю тебе запихнуть его в дурку! Это сломает парню жизнь! – Ему сломает жизнь попытка суицида, – мужчина спокойно откинулся в кресле, глядя снизу-вверх на нависшего над ним Шкипера. – Вы же не просто так его связали, правда? Слушай, мы знаем друг друга столько лет, а ты всё ещё плаваешь в своих страхах психиатрии прошлых веков. – Просто снова дай нам рецепты на колёса, которые ты прописал Рико, и мы сделаем всё сами, нам не в первый раз. – Шкипер, я понимаю, что ты боишься за него, но включи ты мозг: я не знаю, что с ним. Если я выпишу наобум какие-то препараты, ему они могут не только не помочь, но сделать хуже. Едва Шкипер открыл рот, чтобы возразить, как Ричард поднял указательный палец, останавливая его: – Я сорвался сюда среди рабочего дня, чтобы помочь, так что сначала выслушай, что я скажу, а потом решай сам. То, что я вижу, похоже на эпизод мании, причём не очень хорошей – с психотическими симптомами. Это значит, что у него бредовые идеи, при этом также вполне могут быть галлюцинации. И если уж она длится у него больше месяца, то ему точно нужна помощь, чем скорее, тем лучше. Он истощён, но пока держится. В мании люди почти не спят и либо очень много, либо очень мало едят. У него, по-видимому, второй вариант. Ты видел его? Его нервная система перевозбуждена: вы не заставите его есть и принимать лекарства добровольно. Он уверен, что абсолютно здоров, и очень хочет «работать», причём чем больше преград вы будете ему создавать, тем более он будет убеждаться в правоте своих бредовых идей. Я мог бы предложить вам амбулаторное лечение, но если он сбежал один раз, то нет никакой гарантии, что не сбежит снова, дело может кончиться куда хуже. Я могу принудительно госпитализировать его на сорок восемь часов, за это время я постараюсь его обследовать и стабилизировать. Возможно, он захочет добровольно остаться. Если нет – так и быть, отдаю его вам с рекомендациями по дальнейшей терапии, будете делать всё сами. Это при условии того, что мне удастся купировать его состояние и я буду уверен, что он не причинит вреда ни себе, ни другим, – тогда да, я не буду подавать в суд прошение о продлении его нахождения в стационаре. Шкипер тяжело опустился на диван, потёр лицо и устало спросил: – Что с ним будет дальше? – Я смогу дать какой-то прогноз только после обследования. – Он всегда был непредсказуемым. Нервным… Если бы я знал, я бы смог… – Не смог, не переоценивай своих сил, – вкрадчиво, но твёрдо прервал его Ричард. – Психика человека – вещь непредсказуемая. Ту же манию могут спровоцировать самые разные причины: психотропные вещества, сильный стресс, отягощённая психическими заболеваниями наследственность, органические поражения мозга. Ты не смог бы уберечь его от всех опасностей, у вас не та работа. Именно поэтому мне нужно обследовать и понять, чем вызвано его состояние. Оставь хоть ненадолго свои собственные страхи и позволь мне помочь ему, если уж сам меня позвал. Тем более ваша медицинская страховка должна покрыть мою помощь. – Мы оплатим всё сами. – Ну смотри…***
К всеобщему облегчению, Ковальски хорошо поддался выбранной терапии. Острая фаза миновала, подавленная серьёзными дозами нейролептиков и нормотимиков. Ковальски отпустили домой с напутствием Ричарда каждый день сообщать об изменениях в его состоянии. И первую неделю он почти постоянно спал, иногда жаловался на озноб или на головную боль от яркого света. Проблем добавилось, когда первая же попытка его накормить обернулась рвотой. Ричард предполагал такое развитие событий и рекомендовал держать его на парентеральном питании, понижать дозы лекарств и с начала следующей недели постепенно давать ему нормальную пищу. Но когда Ковальски от первой же тарелки куриного бульона вновь стало рвать, доктор всерьёз озадачился пересмотром выбранной терапии. Рядовому пришлось научиться собирать и разбирать капельницы, а также подкалывать вены, потому что до сих пор Ковальски был единственным человеком, кто ставил всем, в том числе себе самому, какие-либо уколы. А сейчас он оказался абсолютно беспомощным, и Рядовому очень хотелось помочь ему хоть чем-то, а именно в этом деле ни на помощь Рико, ни тем более на помощь Шкипера рассчитывать не приходилось. По крайней мере, у Ковальски были крупные, так называемые «хорошие» вены, найти которые на его худых руках не составляло никакого труда. Он не стал описывать Еве всё пережитое, ограничился сухими фактами: «Нашли, он болен, но всё под контролем. Он сам выйдет на связь, когда сможет». Шкипер так и не переменил своего решения, он не рапортовал в главный штаб о произошедшем. По негласно принятой командой официальной версии, Ковальски продуло морскими ветрами острова Гардинерс, и он вернулся простуженным. Шкипер настолько хотел, чтобы произошедшее осталось в тайне от соседей, что сиделка из больницы Ричарда ходила к ним скрытой тропой через задний двор, чтобы было кому присматривать за лейтенантом на время их отсутствия. Ковальски пришлось тяжело, когда Ричард заставил его вставать с кровати и расхаживать ноги. Первое время лейтенант передвигался, держась за стенку, только до туалета и обратно. От лекарств постоянно шумело в голове и не хотелось ничего делать. Чуть позже он стал одеваться потеплее и выходить на задний двор. Шкипер не давил на него, но очень настоятельно рекомендовал готовиться к возвращению в строй и заниматься. В своё время, в своём темпе, но заниматься. В этом командир и Ричард были солидарны, и Ковальски подчинился, как бы тяжело это ему ни давалось. Физическая реабилитация после долгого постельного режима ему была не в новинку.***
Шаг за шагом. Асфальт шуршал под кроссовками в тишине вечерней улицы. Каждое движение, казалось, давило его к земле тем сильнее, чем ближе становился этот первый толчок, на который так тяжело было решиться. Выдох. Как бы ни старался выстроить бег, Ковальски коленями ощущал вес собственного тела, неподатливость каждого сустава, и бежать становилось всё тягостнее и мучительнее. Он прикрыл глаза, концентрируясь на дыхании. Выдох-удар. Выдох-удар. Тело подбрасывало над землёй, белые облачка пара форсировано вырывались изо рта. При каждом ударе подошвой о землю, всё внутри будто резко сжималось и плавно расправлялось волнами обжигающего жара по телу. Вдох-вдох. Выдох-выдох. Сознание плавно двигало тело под медитативный счёт. Он не замечал, как стал выбрасывать ноги всё дальше. Открыв глаза, он видел подскакивающую дорогу перед собой, а по периферии незамеченными проносились заборы и дома. Дорога и ритмичное дыхание – это всё, что существовало. Ковальски пришлось сбавить темп, когда першение в носоглотке из досаждающего сделалось нестерпимым, да настолько, что хотелось запустить пальцы в рот и ожесточённо поскрести ногтями слизистую под немыслимым углом. Выйти из спринта плавно не получилось. Ковальски закашлялся и вынужден был остановиться. Лёгкие и горло горели, суставы ломило, холод обжигал взмокшее тело. Ковальски стиснул зубы, и слюна мелкими брызгами вырвалась из-за них с новым приступом кашля. Сердце колотилось так остервенело, что грудь скручивала колющая боль. Адреналин, холод и злоба смешались в одну клокочущую массу, которая заставила Ковальски затрястись, и он опустился на корточки, обхватил себя руками, чтобы унять крупную дрожь. «За что? За что? За что?» – билась в помутневшем сознании мысль. Эмаль заскрипела, а под кожей щёк проступили желваки. «Почему я?!» Ковальски сорвался с места, едва не упав. Он побежал в сторону от дороги – в заросли, которые раскинулись за последним на улице участком. Ветви хлестали по лицу и одежде, одна из них сорвала капюшон и шапку. Ковальски перепрыгивал корни и камни, грудь рвало от холодного воздуха, а в глазах было мутно от слёз. Казалось, он так разогнался, что вот-вот обгонит своё сломанное тело, оторвётся от него и сбежит так далеко, как получится. Прочь от этой чёртовой жизни, от её ненависти и несправедливости к нему. Убежит и спрячется. Ничто и никто его не найдёт. Кроссовок влетел в извитой корень. Ковальски рванул ногу, но лишь поскользнулся на снегу. Колени разорвались болью, приняв на себя удар. Проклятое тело само хочет умереть, но он ему не даёт. Истошный хриплый крик до капли расплескался эхом в сумеречном лесу.***
«Вам может показаться, что всё наладилось и он снова прежний – так кажется всем, не обманывайтесь. Он не будет прежним, и проблемы придут, когда он начнёт это осознавать». Шкипер регулярно вечерами созванивался с Ричардом, сообщая о том, как идут дела у Ковальски. «Кому как не тебе знать, что осознание своего недуга – это самое болезненное, с чем ты можешь столкнуться. А смирение с его неизлечимостью – довольно долгий и трудоёмкий процесс. У многих оно так и не наступает, и им кажется, что их жизнь безвозвратно разрушена. Они перестают принимать лекарства, начинают глушить боль веществами, изменяющими сознание, а болезнь этого и ждёт. Происходит рецидив, и в конце концов они заканчивают суицидом – самым простым, по их мнению, способом решить проблему. Поэтому, Шкипер, вы должны убедить его посещать психотерапевта, причём так долго, как это будет необходимо. Он будет говорить, что с ним всё в порядке, он будет злиться и сопротивляться. Вам будет сложно, но другого выбора нет. Вы должны найти способ повлиять на него – ради его же блага».***
Он сидел за своим столом, сложив руки под подбородком. В лаборатории было темно, лишь свет настольной лампы холодными бликами замер на выставленных в ряд пластмассовых оранжевых баночках. Взгляд Шкипера скользнул по ним машинально. – Отбой, Ковальски. Лейтенант вздрогнул. Рубашка, халат, волосы, зачёсанные набок. Для беглого взора – все как обычно. Но Шкипер смотрел дольше и видел, что расстёгнутый ворот рубашки без галстука оголяет худую шею, халат измятый, несвежий, а волосы давно обросли и уже не хотели лежать в прежней причёске. – Утром я пью оздоровительный психотропный коктейль. А перед сном могу побаловать себя таблеточкой транквилизатора. Чтобы перестать мыслить. И существовать. Казалось, здесь должна была прозвучать ирония, но Ковальски говорил блёкло и сухо. Шкипер натянул на лицо улыбку. – Бросьте хандрить, Ковальски, пара пилюлек по рецепту доктора ещё никого не убила. – Пара?.. – лейтенант обвёл взглядом пять аптечных баночек, заполненных таблетками. – Может быть. А полдесятка в день вполне могли приблизить конец чьих-то дней. Ну, если не находился донор печени. – Слушайте доктора внимательнее: это пока полдесятка, а потом будет меньше. А за печенью Рико отправим, он у нас в вопросах мяса собаку съел! Ковальски даже не улыбнулся. – Идите, Шкипер. Я тоже скоро пойду. И Шкипер действительно развернулся уходить, но в последний момент сжал кулаки и остановил себя. – Нет уж, Ковальски, я без вас с места не сдвинусь. Заканчивайте на сегодня самобичевания, утром, так и быть, можете продолжить. – Я не собираюсь убивать себя, ясно? И сбегать не собираюсь. И выкидывать ещё что-то ненормальное, чем вас там запугал психиатр. Я нормальный, слышите меня?! – Кто в халате, тот и доктор, – пожал плечами Шкипер. Ковальски зыркнул на него, на впалых щеках заиграли желваки. – Вам бы только шутить. – А что мне, плакать, что ли? Ну тоже, велика беда! – командир фыркнул и, приметив рядом кушетку, уселся на неё. – Вы себя раньше времени хороните и нам прикажете делать то же? Вот у нашего Рико же есть… статус. И ничего, живёт полной жизнью и радуется. Почти ни в чём себе не отказывает. – И что же? – Ковальски горько-зло усмехнулся. – Я теперь «у нас» слетел в категорию Рико? Лицо Шкипера в один миг посуровело. Он встал и чеканным шагом приблизился к столу Ковальски. Тяжело опустил ладони на столешницу, заставив учёного опасливо отстраниться. – Послушайте, Ковальски, – произнёс он холодно и вкрадчиво, – я понимаю, что вам сейчас тяжело, и, если вы заметили, даю вам послабления. Но я по-дружески прошу: не теряйте берегов. Единственные категории в нашей команде – это звания. Насколько мне известно, ваша выходка прошла мимо начальства и никаких приказов о разжаловании на ваше имя не поступало. Вы – лейтенант. Моя правая рука и мой заместитель. И как бы вы ни были злы или расстроены, я рекомендую вам не забывать этого. Вы – лицо вашего звания, и подобные высказывания о ваших подчинённых макают в грязь только вас. Кем бы вы себя там ни мнили, он вытаскивал и ваш зад из многих неприятностей. В каких бы отношениях вы ни были, он заботился о вас наравне с нами. И прежде чем вы скажете при мне или ком угодно что-то похожее – я также рекомендую вам очень хорошо подумать. Голос командира тихо гудел напряжением в ушах Ковальски. – Простите, сэр, – приглушённо произнёс он. – Мне не нужны ваши извинения, – отрезал Шкипер. – Мне нужны вы – отдохнувший, набравший в весе и с чистыми мозгами. Как можно скорее, – он помолчал, затем улыбнулся: – Всем нам нужны.***
Руки сорвались с перекладины, но годы выучки дали о себе знать незамедлительно. Ковальски сгруппировался в падении. Колени всё равно предательски хрустнули, но он хотя бы не упал плашмя. Ковальски поднялся на ноги, но тут же согнулся, упёршись в бёдра руками. Сердце колотилось как безумное, воздуха не хватало. Одышка и тахикардия почти оставили его в покое после смены нейролептика и проявлялись вновь в редкие моменты сильного испуга. Наконец он справился с собой, выпрямился – и замер. – Посмеяться пришёл? – сдавленно спросил он. В дверном проёме тренировочной комнаты стоял Рико. – Всё ок? – Нет, не «ок». – Ковальски подошёл к стойке с гантелями и стал скручивать с одной из них блины. – Думаешь, если я «на колёсах», я не замечаю, что за мной следят? Скажи уже Шкиперу, что не нужно контролировать каждый мой шаг. Я. Сам. Справлюсь. Он лёг поудобнее на лавку, метнул раздражённый взгляд в сторону Рико, который не торопился уходить, и только приготовился к упражнению, как в его мозгу вспышкой мелькнул странный бледный образ. Ковальски не сразу понял, что тот с собой нёс. Воспоминание, выплывающее из белой пелены нейролептического забвения. Кислый вкус, невыносимый запах и режущие, сдавливающие боли в животе. Он откидывается обратно на подушку и лихорадочно дрожащей рукой пытается утереть рот. В голове светлеет достаточно, чтобы он мог увидеть перед собой знакомое лицо. – Как же хреново, – шепчет он. В поле зрения появляется стакан, и именно в тот момент Ковальски понимает, как же ему хочется пить. Он жадно глотает воду и захлёбывается. – Вс’гда так, – отвечает ему хриплый голос. – Не хочу засыпать. Там так пусто. Так страшно, – Ковальски смотрит на Рико с отчаянием и пытается сфокусировать взгляд на его лице. – Был там. Верн’лся. К’вальски верн’тся тоже. – Я был вне всего и всем… Я никогда не был так свободен. А теперь я заперт внутри своего собственного дрянного тела. – Нужно прив’кнуть. Это навс’гда. – Я псих. Я монстр. Я теперь не смогу верить даже себе. – К’вальски б’льше не один. Ему на грудь ложится тёплая тяжёлая рука, и внутри по органам растекается мягкое тепло. Становится так тихо в голове и так спокойно. И хотя бы сейчас он не боится сгущающейся вокруг сознания сонной темноты. Когда Ковальски вновь посмотрел в дверной проём, Рико там уже не было. Со временем таких вспышек стало больше. Память, придавленная лекарствами, постепенно стала возвращаться. Ковальски и до этого помнил, как Рядовой ставил ему капельницы, как по очереди со Шкипером они кормили его, ухаживали и выполняли другие, куда менее приятные процедуры, неизбежные, если больной прикован к кровати. И только теперь Ковальски стал вспоминать, как часто в его недолгие пробуждения, он видел рядом со своей кроватью Рико. Иногда они говорили, но специально вспомнить ещё хоть один разговор, как ни силился, он не смог. Он был уверен на девяносто пять процентов, что Рико находился там по приказу Шкипера. Но несчастные пять процентов не давали ему покоя в дни спонтанных воспоминаний. Рико не заговаривал с ним больше, всё чаще игнорировал, как, впрочем, оно и было у них всегда. Ковальски мешкал почти неделю, собирая в себе достаточно решимости, чтобы задать вопрос Шкиперу, и, к его несчастью, командир развёл руками: «Парня почти невозможно было выгнать». Тем же вечером Ковальски нашёл его в штабе. Рико инвентаризовал оружейную и не отвлёкся от своего задания, даже когда сослуживец обратился к нему: – Почему ты постоянно был в комнате, когда я просыпался? Перекладывая блоки С-4, Рико ответил сразу же: – Стр’шно возвр’щаться. Когда один. Ковальски не был уверен, есть ли у Рико представления о действии нейролептиков на мозг. Вполне возможно, он верил в метафизическую природу происходящего с ним во время обострений и лечения, а потому и испытывал мистический ужас перед забвением, когда седативный эффект лекарств погружал его в сон. Но в чём-то он, несомненно, прав: это страшно. Чертовски страшно просыпаться одному, не понимая, что происходит, сколько времени, какой сегодня день и где ты вообще находишься. Вспоминая то тепло и ту безмерную благодарность, что охватывали его, уже только оттого что Рико говорил с ним в такие моменты пробуждений, Ковальски ощутил что-то похожее на укол совести. Стабилизируя Рико в периоды обострений, он едва ли отличался подобной эмпатией. – Спасибо, – выдавил он. – Д’бро п’жаловать в клуб, – хохотнул сержант, озорно глянув на него из-за плеча.***
– Слушаю тебя. – Кажется… Кажется, у него снова началось. – Началось что? – Помешательство. – И что он делает? – Читает. – Шкипер, серьёзно? – Ты не понимаешь: он потратил прорву денег на учебники по психиатрии и нейро… невро… Короче, про то, как устроены мозги. – Ты спрашивал, что он собирается делать с полученными знаниями? – Сказал, что изобретёт аппарат, который излечит его мозг. – Это нормально. – Но… – Шкипер, просто следи, чтобы он пил таблетки. Попытки обмануть болезнь – это естественный этап её принятия. Но если он всё же изобретёт что-то такое и это будет работать, то я приму это в качестве оплаты моих услуг. *** – Ну что, мы давно не говорили. Хочешь мне что-то рассказать? – Что, например? – Как твоё самочувствие? Как твоё настроение? Помнишь, мы говорили о том, чтобы ты отслеживал его изменение в течение дня, пытался найти закономерность? В ретроспективе замечаешь ли ты какие-то мысли или образы, которые постоянно возвращаются вне зависимости от ситуации и твоего желания? Совершаешь ли ты какие-то действия, которые делают тебе легче? Ковальски глубоко вздохнул, потирая лицо ладонями. – Ты помнишь, что мы говорили о твоём ощущении себя лабораторной крысой при общении со мной? – Помню, – гулко отозвался он. – Пытаюсь расслабиться. – «Пытаться расслабиться» – это оксюморон. Всё ещё рекомендую начинать с дыхательных упражнений. Ковальски поудобнее устроил голову на жёсткой подушке дивана, уложил одну ладонь на грудь, вторую – на живот, постарался войти в правильный ритм дыхания. Со временем упражнение у него стало получаться всё лучше и лучше, и ему удалось избавиться хотя бы от чувства собственного ничтожества, которое одолевало его поначалу при каждой неудачной попытке. – Не уверен, кажется, я говорил раньше… было чувство, что кожа вот-вот отслоится, тогда я сниму её и перерожусь. Говорил же? Хм. Раньше было, потом закончилось, я не заметил. Когда остаюсь один на один с собой, всё чаще ловлю себя на мысли, что эксперимент затянулся. Вернее, я его тяну, хотя понимаю, что всё запорол. А я продолжаю, как ни в чём не бывало, потому что отказываюсь признать, что мои действия по методичке уже не принесут ожидаемого результата. И тогда я хочу слить все реактивы, помыть посуду и начать эксперимент заново. – Слить реактивы ты сольёшь, но перезапустить эксперимент не получится, ты же понимаешь? – Глупый вопрос. Именно поэтому я ещё здесь. Это ощущение крепнет. Мне становится тяжелее от него избавиться, оно становится всё более… образным, всё меньше связанным фигуральной его формулировкой, – Ковальски помолчал, глядя в потолок, и закончил: – Оно пугает. – Попробуем другие антидепрессанты. Группа большая, а химические структуры разные. Понять, какие подойдут, можно, к сожалению, только на пробу. – Я помню. Попробуем. – Хорошо, выпишу тебе рецепт после сеанса. А теперь прими комфортное положение, закрывай глаза и слушай мой голос.***
– Видимо, он поднаторел в психологическом насилии, – устало произнёс Ковальски потирая глаза. – А может, на мне решил обкатать новую для него технику. Шкипер делал вид, что спокоен, но руки на руле мелко подрагивали. Они ехали из клиники после очередной встречи с психотерапевтом. И впервые за все эти дни Ковальски заговорил с ним – и не просто о чём-то пространном, а о том, о чём так упорно молчал. Ни с того ни с сего он просто начал говорить, а у Шкипера будто замерло всё внутри – так он опасался сейчас спугнуть откровение своего лейтенанта. – Меня почти каждый день обкалывали чем-то. Я не мог спать, вероятно, сутками. А потом сутками же и отсыпался. Я не знаю, у меня пропало ощущение времени тогда. Если бы вы не сказали мне, сколько я там пробыл… Хм, даже не знаю, – он помолчал немного, задумчиво глядя перед собой, а затем продолжил: – Он водил меня по лаборатории, по базе – рассказывал и показывал всё. Это было как раз в те моменты, когда я был на грани отключки. Я не мог даже думать, чтобы напасть на кого-то. Во-первых, на мне были наручники, во-вторых, я едва стоял на ногах. А когда меня возвращали в камеру, динамик начинал транслировать его голос. Я слышал его постоянно, даже если затыкал уши. Он говорил… Разное. Много всего. Едва ли вспомню что-то теперь. Мне казалось, что он повсюду. Следит за каждым моим шагом, каждой мыслью. Это прекратилось только тогда, когда вы ворвались. Его голос сменился сигналом тревоги. Но... - Ковальски поперхнулся, - чувство слежки никуда не пропало.***
– А ты… ты что видишь? Тёплая рука вздрагивает. Рико поводит плечами. – Пятна, тени, – он описывает круг ладонью у виска. – Зд’сь. Звуки – много. Кабум-кабум-к’бум, – рука описывает направление взрывов. – Гол’са. Вс’ду. – Что говорят? – Чуж’й язык. Поган’й. Ковальски знобит, он кутается в простыню. – Прих’дят, совсем близко. К’ж’тся, могу достать. – Большая рука рассекает воздух, хватая пустоту. – Кого? – Не знаю.***
– Доброе утро! Рад видеть, как вы едите. Докладывайте о самочувствии. Ковальски поднял глаза от тарелки и слабо улыбнулся. – Ох уж эти мозгоправы, хм? – Шкипер включил кофеварку и присел за стол рядом. – Разве вы не нарушаете терапевтическую ценность сеансов, ставя под сомнение компетентность моего врача? Лёгкая ирония в голосе. Добрая усмешка. Чистый открытый взгляд. Шкипер поглядел на своего лейтенанта, и из груди его, хоть он сам того от себя не ожидал, вырвался вздох. Чувство облегчения возникло из ниоткуда и мягко заструилось по телу. – Ричард – отличный специалист. Если бы я не доверял ему как самому себе, то вас я бы ему не доверил. Надеюсь, это понятно. – Конечно понятно, – Ковальски положил вилку на опустевшую тарелку и поднялся из-за стола. – И всё-таки, как оно? Лейтенант замер у раковины, чуть запрокинул голову и, помолчав, заметил: – Настолько хороший специалист, что разбудил дремавшую где-то глубоко-глубоко чуткость. – Ёрничайте, пока разрешаю, – почему-то Шкипер не испытал раздражения от поддёвки – вполне справедливой. – Чувствую себя нормально. Сложно ответить развёрнуто. Просто нормально. Интересное ощущение, на самом деле. – Как ваши… исследования в области психиатрии? – Продвигаются. Я серьёзно недооценивал эту сферу медицины. Многие вещи стали намного понятнее. Даже жаль, что раньше я относился к ней так предвзято, – Ковальски поджал губы, и тут же его отвлёк смешок Шкипера, он обернулся: – Что? Командир глядел на столешницу, широко улыбаясь. – Говоря об интересных ощущениях. Я вас будто узнаю и не узнаю одновременно. – О чём вы? Шкипер пожал плечами как-то по-мальчишески. – Чёрт его знает. Как будто сто лет не разговаривали так. Ковальски тоже улыбнулся, присаживаясь на край раковины. – Да. – Ковальски, один вопрос. Я знаю, что вы не хотите рассказывать о том, что пережили, пока находились в лаборатории Блоухола. Не кривитесь, не буду спрашивать больше, чем вы уже рассказали – я обещал. Мне интересно просто, как вы умудрились отправить нам послание с шифром координат бункера? Лейтенант изменился в лице. – Я… я ничего не отправлял, – пробормотал он растерянно.