Ночная смена

      Кисточка мягко проходится по волосам - влажная, холодная, неприятная. Но её приятнее держать и чувствовать, чем рабочие инструменты. Ни один из пациентов не увидит его седину - зачем дополнительно страшить людей. Зачем упрощать им понимание того, что с больницей что-то не так - а если у двадцатидвухлетнего врача седые волосы и безмерно уставший взгляд, о чём-то можно и догадаться.       Он кажется себе жутким. Худой, высокий. Круглые, увеличенные такими же круглыми очками глаза. Длинные костлявые конечности. Дуга вместо спины - время ночной сидячей работы сгубило её, или то, как он в страхе сворачивался в клубок, стараясь не видеть того, что окружает?       Начинал он здесь, как пациент, ещё ребёнком. С ночными существами познакомился рано, потому что нарушил правила. Но это нарушение позволило ему узнать об их существовании и быть аккуратнее в дальнейшем.       Сначала это были иглы, парящие в воздухе - и к сожалению, они умели не только парить. Потом это были руки - белые, бескровные, многочисленные, ползущие из всех углов. Хватающие за брюки, за волосы, отрывающие пуговицы и ресницы.       Хуже были только бесплотные. Они не прикасались, но пугали - бились в истерике о стены, пол, потолок, выбивали лампочки, заставляли подскальзываться. Или просто появлялись внезапно и смотрели в душу. Пристально. Рваные в клочья, печальные, липнущие всем своим существом - так нуждающиеся в том, чтобы ты испытал жалость, отвращение или страх, и они могли остаться подольше.       Благо, их можно было спокойно избежать, соблюдая правила. Он так думал, пока не превратился из пациента в работника и не стал видеть их постоянно. Видеть тех, кто нечаянно призывает их, не зная, ни о чём, и мучается, и не мочь ничего сделать. Большую часть времени они просто здесь. Нападают они только на тех, кто неправильно ставит капельницу, или спотыкается ночью в коридоре, или портит мебель, или не спит в 2:46. Или на тех, кому назначили не совсем верные препараты. На тех, у кого плохие сны.       Ближе к утру, закончив с бумагами, он берёт лампу, чтобы совершить последний утренний обход. Обойти два ряда кроватей, проверить, все ли дети на месте. Все ли дышат, как надо. В палате в меру прохладно и в меру тепло. И очень темно, без оранжевого огонька лампы не различишь ни черта. Например, он не различил бы полупрозрачную фигуру у одной из кроватей - громоздкую, пыхтящую, следящую за движениями. Или тех, кто снуют по тумбочкам, подоконникам и карнизам. Они не ждут конкретно его, но если он будет бояться, сорвутся, как будто ждали. Если притворяешься, что не видишь их - значит, боишься. Поэтому он светит на них поближе, чтобы разглядеть. Запрокинуть голову к тем, что повыше - очертаниями губ тихо, но уверенно, произнести: "похуй". Отшвырнуть ботинком иголки. Нагнуться к морде стерегущего у постели, с непонимающим безразличием на ней. "Похуй".       И, развернувшись, уйти. Неторопливо. Он давно уже разучился ходить быстро – шаги должны быть цепкими, приземистыми, рассчитанными, чтобы всегда крепко держаться на ногах. Даже если вокруг бегают дети. Даже если вокруг полная темнота. Если хрустишь ботинками по битому стеклу. Если периферийным зрением засёк метнувшийся силуэт. Он не споткнётся.       В кабинете нужно закрыть за собой дверь. Убрать бумаги в ящик. Повесить трубку телефона так, чтобы никто не дозвонился. Много маленьких ритуалов – пока лучи солнца не начнут просачиваться через толстое стекло. Он ждёт тёплого весеннего дня, когда можно будет надеть пальто и выйти, и не быть окружённым жутью до следующей рабочей смены. Когда свет наконец приходит, становится видно, как запущена комната – пылинки выстраивают созвездия в квадрате восточного окна – но вместо того чтобы убраться, он вздыхает и уходит. С забивающимся, каждый раз не верящим в успокоение сердцем. Отдыхать.