и грянет

Иногда случается так, что человек, потративший многие годы на осуществление своей цели, теряет смысл жить, когда цель оказывается достигнутой. Так произошло в своё время и с инспектором Жавером: отыскав Жана Вальжана и вернув его на каторгу, бывший полицейский надзиратель словно утратил часть собственной жизни. Вместе с беглым преступником в небытие отправилась и суровая внимательность Жавера, применимая лишь к таким, как Жан Вальжан. В тот день, когда инспектор покинул трактир Тенардье, он сразу же возвратился в префектуру, дабы доложить об успешном окончании дела. На Париж в эти часы уже опустилась ночь, но дверь полиции оставалась открытой. Отправляясь в собственный кабинет, Жавер застал в длинном узком коридоре двоих полицейских, которые тихо переговаривались межу собой. — Увезли его, — сказал младший, — теперь уж точно никуда не сбежит. — Сбегал раз — значит, сможет и второй, — возразил старший, хмуря густые седые брови. Жавер присмотрелся. В молодом полицейском, громкоголосом и щеголеватом, он узнал Марселя Пиве́ра*. То был приятной наружности молодой человек, не достигший ещё и тридцати лет, но уже заработавший себе пост напарника и «ученика» Жавера. Стоит отметить, что Пивер, считая себя, как он сам выражался, «подмастерьем» инспектора Жавера, старался во всём его копировать. Выучившись любимой своего учителя или, иначе, позе Наполеона (руки скрещены на груди, а спина выпрямлена) Пивер стал появляться в кабинете только так. Кроме того, его полицейская форма, как и форма Жавера, была аккуратно застёгнута на все пуговицы, а сапоги блестели чистотой даже в дождивые дни, когда парижские улицы покрывались слоем воды и грязи. Но, несмотря на все попытки стать «вторым Жавером», Пивер всё ещё оставался Пивером. По натуре своей он был не очень умён, не очень внимателен, но зато очень самолюбив, что является не самым лучшим качеством для полицейского. Интересную параллель можно было углядеть, решив сравнить их фамилии: при общем «вер», твёрдом, как гранит, и резким, как молния, первые части фамилий имели весьма значительные различия. Громкое и суровое «жа» соседствовало с глуповато-насмешливым «пи», что наиболее ясно раскрывало всю разницу, таящуюся между двумя полицейскими. Второй жандарм, невысокий и уже успевший состариться, носил фамилию Симон. Он относился к тому типу людей, которые говорят мало, но многое делают, и этим без труда завоёвывают доверие других. Инспектор Симон, по причине преклонного возраста собирающийся покинуть службу, больше в этом повествовании не появится, а потому нет смысла более о нём говорить. Тем временем, Жавер остановился возле Симона и Пивера и ожидал прекращения разговора, чтобы затем заговорить самому. Холодная внимательность, сквозившая во взгляде инспектора, говорила об удивительной важности происходящей на его глазах беседы. — Вы говорили о Жане Вальжане? — наконец спросил он, когда Пивер соизволил замолчать. Оба полицейских кивнули. — Жану Вальжану присвоен номер 13891. Отныне он на пожизненной каторге, — проговорил Симон. После этих слов внутри у Жавера что-то оборвалось: так разбивается согретый весенним солнцем тонкий лёд, если ступить на него ногой. — И давно его увезли? — спросил инспектор. — Два часа назад, — ответил Пивер, вновь принимая «позу Наполеона». — Он всё говорил о каком-то письме и какой-то Козетте, с которой будут дурно обращаться. Ему совсем не было дела до самого себя: он даже от воды отказался. — молодой человек выдохнул, запустив ладони в неумело отрощенные русые бакенбарды. — Я было подумал, что он помешанный. Жавер на это только выдохнул и прикрыл глаза, чувствуя, как его настигает ощущение пустоты. — Благодарю, Пивер, — холодно сказал он, кивнув, — Симон. Оказавшись в своём кабинете, Жавер по привычке устроился за письменным столом. Его одолевали тревожные мысли, навеянные Жаном Вальжаном. Стоит отметить, что необходимость размышлять сама по себе тяготила Жавера, и потому моменты душевных терзаний становились едва ли не самыми тяжёлыми в его жизни. Он думал редко, слепо доверяя закону, который не мог никого обмануть. Закон был прозрачен, понятен, чист, бесстрастен и равнодушен, в то время как человек являлся существом сложным и противоречивым. В эти минуты Жавер вдруг узрел в себе человека: достигнув желаемого, он ощутил пустоту. Его природная страсть к справедливости не начала гаснуть, подобно свече, но словно пошатнулась, как пламя, если легонько дунуть на него губами. Жавер находился в смятении. С одной стороны, он ясно осознавал, что Жан Вальжан — не первый и не последний человек, (применять данное слово к каторжнику казалось странным даже в мыслях) который нарушил закон, а с другой — понимал, что поимкой этого преступника он запечатал собственную карьеру и подвёл итог всей деятельности. С этой неразрешимой, казалось, дилеммой Жавер и покинул префектуру. Прохладный ночной воздух нисколько не тронул его каменную фигуру, но свежесть заставила выдохнуть с облегчением. Улицы были практически пусты. На набережной, примыкающей к площади Шатле, прогуливались двое: мужчина показался Жаверу ровесником его самого, а девушка, идущая рядом, едва ли достигла пятнадцати или шестнадцати лет. При виде этой счастливой пары (вероятно, отца и дочери) инспектор вдруг вспомнил Жана Вальжана и Козетту. Если бы он обладал таким качеством, как человечность, то наверняка пожалел бы беглого каторжника и ребёнка, обречённого на «дурное обращение». Он мог бы вздохнуть, опечалиться, расстроиться или шёпотом, взглянув на небо, спросить «за что?», но вместо этого просто прошёл мимо. Маска суровости и безразличия давно стала Жаверу второй кожей, или, что вероятнее, его истинной сущностью. Жавер не любил, не ненавидел и не жалел — он был мечом правосудия, инструментом закона, гранитной статуей порядка, но никогда — человеком. Однако, как долото скульптора заставляет трескаться холодный мрамор, так мысли настойчиво толкали Жавера к пониманию слова «человечность». Размышляя об этом, он не позабыл и Жана Вальжана: молчаливые рассуждения о достигнутой цели вели к необходимости начать что-нибудь новое, а это в свою очередь наталкивало на необходимость пересмотреть некоторые аспекты собственной жизни. Жавер вздохнул. Подобного рода размышления были не только непривычны, но и тягостны для него. Единственным решением возникшей проблемы он видел её игнорирование: продолжая работать в полиции, он наверняка найдёт ещё какого-нибудь столь же важного преступника, и тогда вновь станет образцом законопослушности. Преступления не раскрываются в первые же минуты, подумал Жавер, возвращаясь к себе домой. Время — полезный ресурс, двигающий и меняющий всё так, как ему вздумается, так почему бы времени не достать Жаверу нового Жана Вальжана? Почему бы времени не вытравить из души Жавера зачатки того, что люди зовут «человесностью»? К несчастью, эти вопросы остались без ответа. Ясно было одно: душа бывшего полицейского надзирателя сдвинулась с мёртвой точки.