и грянет

— Нет, жить так совершенно невозможно! — сказал Тенардье на девятый день своего вынужденного и в крайней степени удивительного богатства. — Мы должны ехать в Париж! Это смелое высказывание сопровождалось всплеском рук и топотом ног, а потому тут же привлекло внимание его супруги, уже успевшей нарядиться в новое платье тёмно-зелёного цвета. Подобно жене, Тенардье за несколько дней успел приодеться: вместо старой блузы и жилета на нём теперь красовалась накрахмаленная рубашка и жилетка, ещё хранящая на себе запах швейной фабрики. Мадам Тенардье теперь имела уложенные волосы, пару украшений и новый гардероб, Эпонина и Азельма — свежие платьица, башмаки и зимние вещи. Гаврошу перепала старая куртка и башмаки Азельмы. На слова читателя о том, что двое бедных детей, Гаврош и Козетта, могли получить больше, Тенардье бы ответил: «Я потратил полторы тысячи франков, чтобы покрыть долги, и у меня не осталось лишнего для этих спиногрызов!» Козетта, главная обуза семейства Тенардье по мнению их самих, несмотря на указания Жана Вальжана, не имела ничего. В тот вечер, когда Тенардье узнали о своём сказочном богатстве, девочка получила всего лишь один выходной день и поцелуй в щёку, наполнивший её скорее страхом и отвращением, чем детской радостью. На следующий день мадам Тенардье отдала ей старые платья Эпонины и Азельмы, что несказанно обрадовало Козетту: вещи были пусть и поношенные, но почти чистые и почти без дыр. Наряжаясь в них, Козетта могла представить себя настоящей барышней, которая идёт на прогулку. Такие мысли заставляли её жить дальше и давали этой чистой, но несчастной душе немного света, так необходимого для нахождения в жестоком мире. Эпонина и Азельма теперь относились к Козетте скорее с презрением и каплей жалости, чем с ненавистью. В то ясное мартовское утро, когда Тенардье решили отправиться в Париж, чтобы устроить свои дела, Азельма даже попыталась защитить несчастную Козетту. Когда девочка собирала свои вещи в небольшой узелок, выделенный из жалости мадам Тенардье, в него не поместилось её любимое лиловое платье. — Мадам, могу я сложить его куда-нибудь ещё? — тихо спросила Козетта. Мадам Тенардье скорчила недовольную гримасу и помотала головой. Стоит отметить, что богатство повлияло на супругов Тенардье по-разному: если сам Тенардье стал ещё жаднее, но при этом раздобрел, то его жена, не зная деньгам подлинной цены, была готова тратить их направо и налево, скупая одежду, обувь, украшения, домашнюю утварь и прочий хлам. В то же время она не сделалась мягче, и её природная грубость осталась при ней как неизменный спутник. Потому она и не разрешила Козетте взять в Париж это платье. И бедная девочка никогда не увидела бы его, если бы не семилетняя Азельма — маленькая, кругленькая, с чуть вздёрнутым носом и двумя чёрными косичками, но уже более смелая и сострадательная, чем мать. — Maman, она может положить платьице в мой саквояж. Там ведь ещё есть место! — сказала она, как бы в доказательство раскрывая перед матерью новенький дорожный чемодан. Мадам Тенардье скривилась, но противостоять не смогла. Если и было в её жизни что-то ценное, кроме денег, то это именно дочери. И потому Козетте было позволено не только оставить платье, но и надеть новые чулки Азельмы. — Спасибо, сестричка, — сказала она тогда и улыбнулась той нежной и чистой улыбкой, какие всё реже встречаются теперь даже у маленьких детей. Эпонина, помогающая в эту минуту Гаврошу, не заметила спора матери и сестры. Они с Азельмой здесь словно разделили сферы влияния и были кем-то вроде ангелов-хранителей для двух осиротевших детей. Разница состояла в том, что Козетта осиротела после смерти Фантины, а Гаврош — при рождении. Ему едва минул третий год, но он уже многое мог делать самостоятельно. Он сам одевался, сам ел (еду, правда, приносила ему Эпонина) и пытался сам собрать те немногие вещи, которые у него имелись. Подобно всем детям такого возраста, он часто капризничал и хныкал, но старшей сестре удавалось сделать так, чтобы это не доходило до родительских ушей. Она делала всё, чтобы родители не вспоминали о существовании Гавроша — иначе они, право, выбросили бы его на улицу. Они хотели проделать то же самое и с Козеттой, но радость, затмившая сердца супругов Тенардье, и уговоры младшей дочери, заставили их поступить более благосклонно. Деньги иногда совершают с людьми странные метаморфозы: одних они делают добрее, а других — напротив, злее; одни становятся щедрыми, другие — скупыми, а третьи же не меняются вовсе. С Тенардье произошло нечто среднее между этими вещами: приобретённая скупость соседствовала в их душах с каплей сердечности, возникшей, вероятно, из возможности жить так, как им всегда хотелось. Так, одним мартовским утром Тенардье вместе с Козеттой отправились в Париж. По дороге супруги, как это обычно бывает у людей из низов, обсуждали новый дом и лучшую жизнь, Эпонина увлечённо наблюдала за дорогой и следила за Гаврошем, а Азельма шушукалась с Козеттой, то и дело указывая на что-нибудь, что казалось ей забавным. Путь был недолог. Личности, склонные к приспособленчеству, без проблем устраиваются в любом месте, где им только захочется устроиться. К такому роду людей относился и Тенардье: едва въехав в Париж, он отыскал место, в будущем рискующее стать, как он сам говорил, «лучшим трактиром во всей Франции». Это был непримечательный с виду кабачок некой вдовы Гюшлу, прозванный «Коринфом». Он представлял собой крепкое трёхэтажное здание, готовое пережить ещё несколько революций. Беда состояла только в том, что внутренняя отделка требовала серьёзного ремонта, но Тенардье, имея внушительный капитал, собирался исправить эту небольшую оплошность. Пока он решал некоторые вопросы с мадам Гюшлу (к слову, едва согласившейся продать свой драгоценнейший кабак), мадам Тенардье с Эпониной, Азельмой, Козеттой и Гаврошем прогуливались по улице Шанврери. Дети, никогда не видевшие большого города, пришли в совершенный восторг от вымощенных улиц, больших домов, магазинов, пекарен и даже кабаков. Гаврош, в честь поездки одетый в более-менее сносный костюм и ботинки, то и дело норовил вырваться и побежать за какой-нибудь каретой. С чутким интересом он разглядывал каждого парижанина или парижанку и, вероятно, делал в своей голове какие-то пометки, если трёхлетка только на это способен. Козетта и Азельма восхищёнными взглядами впивались в каждую витрину магазина и оставались стоять так по пять или десять минут, пока мадам Тенардье не велела им возвращаться. Эпонина, не настолько заинтересованная куклами или платьями, считала этажи домов, ступеньки магазинов или пуговицы на рединготе прохожего. Казалось, она стремилась запомнить этот город как можно лучше: читая названия улиц, девочка проговаривала их вслух и радовалась, когда выходило верно. На улице Мондетур, почти вплотную примыкающей к Шанврери, Эпонина заметила двухэтажный кирпичный дом, выкрашенный в белый цвет. Казалось, он был построен совсем недавно: оконные стёкла ещё хранили блеск новизны, кованые ворота не скрипели от звуков ветра, а сад только-только начинал цвести. — Я хочу тут жить, когда вырасту, — заявила девочка. Мадам Тенардье рассмеялась, и её широкое веснушчатое лицо вдруг приняло выражение той мягкости, которая обычно свойственна матерям. — Может, и будешь, — ответила она с улыбкой, — а мы с отцом и Азельмой будем приходить к тебе в гости, моё сокровище. — И с Козеттой! — добавила Азельма. — И с Гаврошем, — закончила Эпонина. В это время Тенардье как раз уладил вопрос с «Коринфом». Он умудрился выторговать его у мадам Гюшлу за совершенно смешную цену, и теперь был безумно горд собой. Прежде, чем звать жену и детей, чтобы вместе распаковать чемоданы и спланировать, как будет выглядеть их новый дом, Тенардье в одиночку выпил половину бутылки вина. «Я могу сделать лучше» — сказал он кабатчице вместо благодарности. Мадам Тенардье осталась довольна новым домом, а дети — очарованы. Было решено перестроить залы на первом и втором этажах, сменить окна, кровлю и лестницы, а помещения на третьем этаже приспособить для спален. «У этого места отличное расположение. Здесь у нас не будет отбоя от клиентов» — сказал Тенардье, распаковывая свои саквояжи. Даже затяжной ремонт трактира, длившийся почти три месяца, не дал энтузиазму трактирщика угаснуть. На выходе получилось свежее, аккуратное, будто совсем недавно построенное здание с двумя залами, несколькими кладовыми, большой кухней, погребом и двумя спальнями. Спальней супругов Тенардье служила самая большая из всех комнат, обустроенная по самой последней моде — с широкой кроватью, удобным столом, вместительным шкафом из ценных пород дерева и зеркалом в резной раме. Комната Эпонины и Азельмы почти не уступала родительской ни размерами, ни отделкой — те же удобные кровати, шкафчики, резной столик и два аккуратных зеркала смотрелись до того гармонично, что обе девочки безоговорочно полюбили эту комнату, едва ступив за её порог. Неудобную узкую лестницу, ведущую на третий этаж, заменили широкой и пристроили удобные перила, чтобы хозяева могли перемещаться между этажами, не боясь за свои жизни. Единственным недостатком было то, что при ходьбе ступеньки иногда негромко поскрипывали, но Тенардье предпочти не обращать на это внимание. Таким образом, всё семейство, за исключением Гавроша и Козетты, было устроено с комфортом. Но и наши несчастные души не были брошены на произвол судьбы. Несмотря на то, что Гаврошу под спальню отвели кладовую в конце третьего этажа, а Козетте — и вовсе небольшое тёмное помещение под лестницей, они не были покинуты и забыты. Стараниями Эпонины комнатушка Гавроша превратилась в приемлемое место для сна: она устроила ему постельное из своего собственного и принесла ночник, чтобы брат не боялся засыпать один. Козетте повезло ещё больше: дни, если не нужно было куда-нибудь выходить, она проводила вместе с Эпониной и Азельмой, затем якобы удалялась в свой угол, а к ночи возвращалась обратно и засыпала вместе с Азельмой — благо, ширины кровати хватало для двух девочек. В общем и целом, это неоднородное и неординарное семейство устроилось достаточно хорошо — быть может, даже лучше, чем это пристало такого рода людям. Перед Тенардье теперь возник сложный выбор: жить честно, как добропорядочное парижское семейство, или продолжить то, что было начато в Монфермейле — мошенничества и грабежи.