и грянет

Доподлинно известно, что любой труд, будь он физическим или умственным, отвлекает разум от тяжёлых мыслей и если не возвращает в состояние полного душевного спокойствия, то хотя бы даёт временное отдохновение. Работа — это способ занять руки, ноги и голову полезным делом, попутно заработав на жизнь. Для большинства людей этого достаточно — если, работая, ты получаешь заслуженную плату и можешь позволить себе безбедное существование, то жизнь, определённо, удалась. Такого мнения, не менявшегося годами и, вероятно, не способного измениться в дальнейшем, придерживалась большая часть парижан. Желая прийти к тому, чего жаждут все бедняки (а именно — к богатству), они трудились, не покладая рук, и совсем не думали о сущности своей работы. Но один человек считал иначе. Словно белая ворона в стае чёрных, он выделялся не только среди простых рабочих, но и среди своих собственных коллег. Этот человек почти не знал цены деньгам, а свою профессию считал долгом, но никак не способом заработать. Как уже наверняка догадался читатель, этот человек звался инспектором Жавером. Девять лет, прошедшие с того дня, когда он в последний раз появился в нашей повести, почти не отпечатались на этом суровом и хмуром лице. У Жавера практически не прибавилось морщин, и только широкие бакенбарды покрылись лёгким налётом седины. Инспектор всё ещё был весьма холоден, предпочитал позу Наполеона любой другой, а форму носил застёгнутой на все пуговицы. Единственным отличием Жавера из 1832 года от Жавера из 1823 года можно было назвать странную задумчивость и привычку прогуливаться по набережной Сены свежими прохладными вечерами. О чём же думал Жавер в часы таких прогулок? Ответ, который услышит читатель, будет прост и прозрачен, как слеза: обо всём. Часто в его мысли закрадывались разные профессиональные вопросы. В последние годы Жавер завёл обычай размышлять о судьбах тех несчастных, кому случилось быть пойманными и осуждёнными им. Он не оправдывал и не жалел их — людям такого рода жалость не свойственна вовсе — но отчего-то раз за разом мысленно возвращался к этим поломанным судьбам. Чаще иных нарушителей закона инспектору вспоминался Жан Вальжан. Зная его нынешний номер, Жавер всё ещё не мог отвыкнуть от «24601» и в своих мыслях звал этого каторжника именно так. В тот день, о котором пойдёт речь далее (а именно — девятнадцатое февраля) Жаверу было суждено навсегда распрощаться с человеком, на которого он потратил почти десять лет собственной жизни. В то утро, напрочь лишённое свежести, которая обычно появляется в преддверии весны, инспектор сидел в кабинете и разбирал бумаги. День обещал пройти спокойно: омрачить настроение Жавера было трудно, ведь расстроить человека, по своей природе не склонного расстраиваться, выходило крайне редко. Выражение суровой сосредоточенности почти не покидало лица инспектора и не покинуло даже тогда, когда в дверь кабинета настойчиво постучали. — Войдите, — сказал Жавер. Ему не пришлось размышлять о том, кем окажется загадочный посетитель. В этот час инспектора навещал только один человек, и Жавер отдал бы многое, чтобы больше никогда с ним не встречаться. — Документы из Тулона, — Марсель Пивер, в последние годы дослужившийся до звания напарника инспектора, развязно вошёл в кабинет и бросил на стол кипу чуть пожелтевших бумаг со знакомой свинцовой печатью. — Каторжники мрут, как мухи, а разбирать это должны мы. Представьте: какой-нибудь Жан или Поль украдёт чужой кошелёк, мы его поймаем, его осудят и отправят таскать баржи, а потом он вдруг заболеет чахоткой и умрёт. Спрашивается: и причём здесь полиция? В свои тридцать шесть лет Пивер оставался мальчишкой. При взгляде на этого человека ему нельзя было дать больше тридцати: высокий, тощий, с узким лицом, тонким носом и светлыми водянистыми глазами, Пивер глядел юношей, но не состоявшимся на службе мужчиной. Он почти оставил попытки стать похожим на Жавера, а потому в конечном итоге остался сам собой — немного глупым, немного наглым, но в меру честным, внимательным и исполнительным. Молодой инспектор всё ещё благоговел перед старшим, уважал его и выслушивал его советы, но теперь пытался держаться на равных, наивно полагая, что достоин такой чести. — Какова статистика? — спросил Жавер, предпочитая не обращать внимание на многословность напарника. Слова — это ветер, если тратить их попусту, и золото, если использовать их по назначению. — Сотня за год, — Пивер оживился, отыскивая что-то в кипе только что принесённых им документов. — У них случилась эпидемия какой-то заразы, которая передаётся по воздуху. Человек начинает кашлять, покрывается красными пятнами, а через неделю-другую отдаёт Богу душу. — Марсель перевернул страницу смоченным слюной пальцем. — Из последних, кто у нас значился, покойники 13891, 23714 и 47462. 13891. 24601. Жан Вальжан. Жавера на миг словно обдало ледяной водой. — 13891? Вы уверены? — спросил он немного тише, чем обычно. — Дайте сюда документ. Пивер удивлённо протянул напарнику бумаги, и тот, слишком резко для себя самого вцепившись в них холодными руками, стал вчитываться в мелкий, едва разборчивый текст. Наконец, когда Жавер добрался до необходимого списка, всё те же цифры вновь мелькнули перед его глазами. Это могло значить только одно: отныне Жан Вальжан мёртв. — Благодарю, Пивер, — Жавер сдержанно кивнул. — Можете идти. Оставшись один, инспектор не смог сдвинуться с места. Его переполняли мысли и, что гораздо страшнее, он ощущал, что начинает чувствовать. Стены просторного кабинета в эту секунду давили на Жавера так, будто он сам, подобно Жану Вальжану, оказался за тюремной решёткой. Мысли одолевали одна за другой: осознание того, что дело всей его жизни безвозвратно кануло в небытие соседствовало с пониманием бессмысленности дальнейшей работы. «Я сделал всё, чего от меня требовал закон» — проговорил про себя Жавер и вдруг понял, что одного лишь правосудия может быть недостаточно. Он вновь, как долгие девять лет назад, на мгновение ощутил себя человеком. Человек этот оказался задумчив, смятенен, опустошён, хмур и, наконец, слаб. Долгие тридцать лет службы он держался за закон, всей душой считая его высшей мерой чести и справедливости. Рождённый цыганкой в тюремных застенках, он выбрал карать преступления, а не совершать их, и этот выбор определил всю его жизнь. «Карать» значило «быть справедливым», а «быть справедливым» порою значило «быть жестоким», и потому инспектор Жавер так и не научился чувствовать. Смерть Жана Вальжана потрясла его. Он знал, что это когда-нибудь случится, ведь каторжники редко доживают до почтенных седин, но не думал, что один только факт сможет вызвать такую бурю в его душе. Мой путь закончен, думал Жавер. Путь не жизненный, но профессиональный, теперь был шаток, словно верёвочный мост на ветру, и грозился в любую секунду кануть в бездну. Инспектор мысленно взобрался на этот мост, качаясь от сильных порывов ветра. То, что звалось «человечностью», тянуло его вниз, в зияющую пустоту, где не было ничего, кроме тьмы и призрака мёртвого каторжника. Разум сопротивлялся сердцу. Закон, порядок и справедливость — ценности, привычные Жаверу — ещё держали его на мосту, словно наблюдая, не обезумел ли несчастный инспектор. Так, неизвестное слилось с привычным, а новое — со старым. Жавер распахнул глаза. Он всё ещё оставался в своём кабинете. Из окна, расположенного прямо перед письменным столом, светило неяркое солнце, а бумаги, принесённые Пивером, всё ещё пылились на письменном столе. Инспектор неторопливо взял их в руки и стал изучать, то и дело помечая важные детали карандашом. Монотонная работа имеет привычку отвлекать лучше любой иной, и потому Жавер едва ли заметил, как наступил вечер. День выдался спокойный: кроме Пивера в его кабинет никто не наведался, и никому не удалось заметить той перемены, которая произошла в инспекторе Жавере. В этот день он был задумчив, холоден, тих, немногословен и немного рассеян. Его разумом овладела идея столь странная и страшная, что даже самого инспектора она повергла в глубокое потрясение. Жавер лелеял эту мысль внутри себя, взращивал, оценивал, осуждал, пугался, но, в конце концов, принял. По дороге домой он молчал и старался ни о чём не думать, позволяя свежему ветру и холодному воздуху ненадолго завладеть собственным сознанием. Казалось, разум Жавера помутился. Уже у себя дома, в небольшой квартире возле площади Шатле, он вновь принялся обдумывать то, что пришло ему в голову ещё в префектуре. Привычное вновь вступило в неравную схватку с новым, отвоёвывая всё новые и новые уголки мыслей Жавера. В эту ночь он почти не спал. Во сне, мрачном, жестоком и беспокойном, ему вновь виделся тот качающийся мост, ведущий в неотвратимую бездну. Жавер проснулся в холодном поту. Он понял вдруг, что за ночь его мысли, всё ещё беспорядочные и мятежные, выстроились в подобие солдатского строя. Идея, пришедшая в его голову ещё вчера, была готова воплотиться. Жавер поднялся, надел лучший редингот, шляпу и ботинки, а после уверенно направился в префектуру. На посту было пусто. Жавер вытащил из кармана полицейский жетон, положил его на стол и навсегда покинул полицию.