и грянет

Иногда бывает так, что дети, не получающие достаточно родительской любви, растут сами, как придорожная трава, и сами же обучаются всем тем навыкам, которым их не соизволили обучить. Они быстро взрослеют. Будучи по природе своей взрослыми уже в самой ранней юности, такие дети куда более приспособлены к жизни, чем заточённые в своих особняках юные буржуа. Но иногда (весьма, по правде сказать, редко) случается так, что и дети из богатых семей оказываются никому не нужными. Как уже успел догадаться читатель, далее речь пойдёт о младшем сыне супругов Тенардье — Гавроше. К 1832 году он успел достигнуть одиннадцатилетнего возраста — достаточно, чтобы из ребёнка, который нуждается в помощи, стать тем, кто может эту помощь предоставить. Гаврош, несмотря на происхождение и состояние родителей, всегда был скорее гаменом, чем буржуа. На улицах Парижа, в обществе бедных и обездоленных детей, он чувствовал себя гораздо свободнее, чем в собственном доме. Гаврош навещал «Коринф» лишь по необходимости: случалось, он брал немного денег из кассы, чтобы раздать их бедным или купить хлеба для своих друзей. Три ночи из четырёх мальчик проводил на улице. «Квартира», устроенная им в слоне на Площади Бастилии, оказалась очень удобной. Она могла с комфортом вместить троих так, что Гаврош без труда заявлялся четвёртым. Здесь можно было не опасаться ни холода, ни дождя, ни ветра, ни криков матушки — словом, здесь можно было ощутить то, что дети, знакомые с этим не понаслышке, зовут «покоем». В тот свежий, ещё по-зимнему прохладный мартовский день, когда Гаврошу пришлось посетить «Коринф», его сердце и разум были беспокойны. В обеденный час, или, если быть точнее, в два часа пополудни, мальчик на цыпочках прокрался в кабак. Он знал: мать и отец в эти часы обычно спят, а кассу оставляют на одну из сестёр, пряча ключ от неё на нижней полке третьего слева шкафчика со специями. В этот раз всё было по-прежнему. Из посетителей мальчик заметил только четверых молодых рабочих, да и те даже не взглянули на него. Трактир дремал под громкий, словно бег стада коней, храп месье Тенардье. Гаврошу казалось, что он слышен даже на улице — иначе как объяснить то, что в этот час в «Коринфе» так мало посетителей? Мальчик ещё раз прислушался и тихими шагами направился к кассе. Кассой он звал про себя крепкий деревянный ящик, к которому месье Тенардье искусно приладил замок. «Этот старик думал, что никто не догадается!» — подумал про себя Гаврош, вставая на стол, чтобы дотянуться до ключа. «Ха, папаша, да вы настоящий олух!» Когда дело было сделано и ключ тихо скрипнул в замке, мальчик усмехнулся. Он был как никогда доволен собой и рад, что мог хотя бы изредка помогать своим друзьям. Осмотревшись ещё раз, Гаврош глубоко вздохнул и выудил из ящика восемь франков. Монеты приятно зазвенели. Мальчик со знанием дела попробовал каждую из них на зуб, а после — убрал в карман поношенной жилетки. Следовало торопиться: до пробуждения папаши оставалось не больше десяти минут, а Гаврошу совсем не хотелось с ним пересекаться. Мальчик осторожно положил ключ на прежнее место, выдохнул и бодрым шагом направился к выходу. Но в шаге от двери ему пришлось остановиться. Бывало у вас такое, что вы прямо-таки чувствовали, как чей-то взгляд впивается вам в спину? В тот миг Гаврош ощутил то же. Он медленно обернулся, неосознанно задержав ладонь на жилетном кармане, но увидел позади всего лишь старшую сестру. Эпонина глядела на него со смесью укора и насмешки. Гаврош знал, что она уже привыкла к таким набегам и без труда выдумает, куда делись якобы пропавшие деньги на этот раз. Сегодня всё было по-прежнему: Гаврош подмигнул сестре, хлопнул рукой по карману и шепнул «восемь», а после скрылся, не видя, как Эпонина молча осуждает его за растрёпанные волосы и порванную одежду. Восемь франков оказались солидной суммой даже для Гавроша. Оказавшись на безопасной улице Мондетур, он ещё раз вытащил монеты из кармана, пересчитал, поглядел на них под солнцем и присвистнул. Гаврош не думал о том, что поступил нечестно: он забрал деньги у богатых, чтобы позже отдать бедным, а это было далеко не бесчестье. Будь мальчик настолько образован, чтобы знать слово «благородно», он бы наверняка дал своим делам столь прелестное прозвище. Но для того, чтобы совершать добрые дела, учёность совсем необязательна. Гавроша учила улица. Она наряду с Эпониной была ему матерью, а Париж — отцом. Дитя этих родителей звалось гаменом, а гамены ещё с пелёнок узнают, что хорошо, а что дурно. Свернув в узкий переулок, Гаврош вдруг остановился. Его путь лежал в булочную, устроенную неподалёку от Площади Бастилии. Он собирался купить своим друзьям хлеба, но вдруг понял, что в этом хлебе нуждаются не только они. Совсем рядом с Гаврошем, прямо на дороге, сидел нищий. Его правый глаз ничего не видел, седые волосы свисали клочьями, а одежда смахивала на дырявый и грязный мешок. Этот старик был немощен, истощён, болен и несчастен. Гаврош молча протянул ему два франка. Задумавшись, он направился дальше. Париж дышал весной: то тут, то там распускались первые цветы, зеленела трава, а парижанки спешили сменить тёплые зимние пальто на лёгкие плащи, чтобы затем отказаться и от них тоже. Гаврош не понимал этих дам: сам он совсем не мёрз в лёгкой курточке, старой жилетке, рубашке и бриджах. Быть может, это оттого, что он надел новые башмаки? Шагая по улицам, Гаврош то и дело шутил, задирал богачей, гримасничал, подпрыгивал, смеялся, показывал язык и иногда — хмурился. Точнее будет сказать, что хмурое выражение посетило его лицо лишь однажды, когда до булочной оставалось всего несколько кварталов. Возле высокого дома, прямо на брусчатке, скорчившись и сгорбившись, сидела девушка. Ей в равной степени можно было дать и двенадцать, и сорок два — свежесть юности ещё пыталась бороться с тяжкими последствиями нищеты. Она была худа, бледна и несчастна. Единственным предметом одежды ей служила старая шаль, обнажающая тонкие ноги и обветренные красные руки. Девушка напоминала скелет, обтянутый кожей. Гаврош, не думая, отдал ей три франка. Теперь в его кармане оставалось ровно три франка. Гаврош остановился, отдышался, пересчитал монеты и отправился дальше, чтобы поспеть к приятелям в нужный срок. Он добежал до булочной в считанные минуты и купил там хлеба на целых два франка и двадцать су, отметив, что продавец поглядывал на него неодобрительно. «Ишь, вздумал снимать с меня мерку!» — пронеслось тогда в голове Гавроша. Но он промолчал. На Площадь Бастилии, к слону, мальчик прибыл почти вовремя. Он принёс с собой свою неизменную весёлость и целую буханку свежего белого хлеба. Его тут же окружила стайка ребят самых разных возрастов. Гамены — дети Парижа — видели в Гавроше старшего брата и повсюду следовали за ним. Он видел в этом некоторого рода почтение, но совсем этим не гордился. Гордость — заслуга расфуфыренных глупцов, думал он. — Здравствуй, Наве! Здравствуй, Жак! Здравствуй, Лу! — только и успевал бормотать Гаврош, протягивая каждому по порции хлеба. — Лопайте! Пятеро или шестеро ребят окружили его и расселись так, что Гаврош оказался в центре. Он с ранних лет умел привлечь к себе внимание, мог легко заинтересовать и даже понравиться, но никогда не пользовался этим в дурных целях. — А откуда это такой вкусный хлеб? — спросил Наве, рябой, рыжеватый и бледный из-за постоянного недоедания. — Из булочной на Сен-Антуан. Хлеб хорош, да булочник скверный. Наве насупился. — Вчера он прогнал меня, Жака и Гая, потому что мы зашли согреться, а денег на хлеб у нас не водилось. И этот старик, — голос мальчишки сделался выше, а тонкая ладошка сжалась в кулак, — вышвырнул нас вон! Лицо Гавроша приняло серьёзное выражение. Он выдохнул, взъерошил непослушные тёмные волосы, дотронулся до жилетного кармана и быстро кивнул. — А мне он сразу не понравился! С этими словами Гаврош распрощался с приятелями и отправился в обратный путь. В его голове зрела идея одновременно скверная и справедливая — тот, кто обидел его товарищей, должен был за это хорошенько поплатиться. С этой мыслью Гаврош направился к улице Сен-Антуан. Оказавшись возле той самой булочной, в которой он был прежде, мальчик остановился. Людей поблизости не было. Гаврош поднял с земли здоровенный булыжник, бросил его прямо в окно булочной и отбежал в сторону, чтобы не пораниться. Тут же послышался звон разбитого стекла, а мелкие осколки с удивительной скоростью разлетелись во все стороны. На месте окна теперь зияла огромная кривая дыра. Гаврош улыбнулся, довольный своей работой. Сворачивая на улицу Сен-Поль, он запел чистым и звонким голосом:

Я пташка малого размера, И это по вине Вольтера. Но могут на меня лассо Накинуть по вине Руссо.

На Париж медленно опускался вечер. Солнце теперь норовило скрыться за горизонтом, а прохладный ветер, привычный для этого времени суток, задул с новой силой. Город впал в короткий сон, чтобы вновь проснуться ближе к позднему вечеру. Гаврош не любил эти часы ровно так же, как не любил тишину. В тишине он чувствовал себя одиноким. Шум и голоса пробуждали в нём желание жить, действовать на благо и продолжать то, чем он так упорно занимался. В звуках, которые издавал Париж, Гаврошу виделась сама жизнь. Ведь правда то, что лишь мертвецы не способны издавать никаких звуков? Для того, чтобы немного проснуться и ощутить ту силу, которая скрывается на городских улицах даже в вечерний час, Гаврош повернул по направлению к Сорбонне. Он бывал там нечасто, но знал, что возле университета всегда прогуливается множество студентов. Студенты — это люди, люди — это разговоры, а разговоры — новая полезная информация, которая почти наверняка где-нибудь да пригодится. Гаврош был доволен своими выводами. Резвые ноги довели его до Сорбонны к ранним сумеркам, и он трижды проклял того негодяя, который не пожелал зажечь уличные фонари. В полутьме Гаврош видел плохо, и каждый образ становился для него скорее размытым пятном, чем очередным студентом. К несчастью, в этот вечер здесь было мало народа. Гаврош присел на ступеньки, прислушался, но услышал лишь два совершенно незнакомых мужских голоса. Он повернулся на звук и понял, что говорящие стоят совсем рядом — на подступах к той лестнице, на которой устроился Гаврош. Он прищурился, чтобы получше разглядеть их, но заметил лишь светлые кудри одного и натянутые на нос очки второго. — Нужно действовать, — сказал первый. — Времени всё меньше. Скоро нам предстоит взять в руки оружие. — Несомненно, — ответил второй и едва заметно кивнул. — Но стоит рассказать остальным. — Завтра в шесть вечера мы, — светловолосый незнакомец сделал акцент на этом слове, — как раз должны встретиться в «Мюзене». Затем они говорили о чём-то ещё, но Гаврош уже перестал их слушать. На его глазах только что свершилось что-то важное — он понял это интуитивно, почти случайно, из шепотков и полутонов. В голове осталось множество вопросов: для чего студентам оружие? что такое опасное должно вот-вот случиться? где находится «Мюзен»? Гаврош ничего из этого не знал, но теперь был обязан исправить эту ошибку. Ему хотелось поучаствовать в чём-то важном и, быть может, сделать полезное дело для этих серьёзных студентов. Он посидел на ступенях ещё немного, а затем поднялся и отправился в сторону «Коринфа». Для того, чтобы думать о важных вещах, не помешает тёплая постель.