и грянет

Мудрец, сказавший однажды, что весна — пора расцвета, любви и жизни, был прав. Весной всё становится живее, и души, спящие, словно нераскрытые бутоны цветов, наконец пробуждаются ото сна. Так случилось с одной юной и чистой душой, о которой будет сказано немного позднее. Другая же душа — столь же чистая, но более смелая, «живая» и предприимчивая — не засыпала никогда. Юный Гаврош, третий день горящий идеей отыскать загадочное кафе «Мюзен» и подслушать, о чём таком секретном толкуют собравшиеся там студенты, не собирался отступать от своей цели. Он провёл ночь в слоне и проснулся на удивление бодрым: свежий мартовский ветер дул в лицо, а живот больше не ныл от голода. В кармане поношенной жилетки оставалось всего сорок су, но Гаврош планировал вскоре пополнить запасы. В один прыжок он покинул свою импровизированную квартиру и, попрощавшись с энергично жующим вчерашний хлеб Наве, отправился по своим делам. На улице Сен-Антуан в ранний утренний час собралось удивительно много народа. Среди прочих Гаврош заметил молодого рабочего, которого он уже однажды видел в «Коринфе». Мальчик прислушался в надежде, что тот скажет что-нибудь полезное, но парень молчал. Он сосредоточенно искал какой-то магазин среди стройного ряда булочных, бакалей и кабаков. Гаврош отвернулся и отправился дальше. Париж гудел так, как это обычно бывает утром: по брусчатой дороге то и дело проносились спешащие в разные концы города фиакры, у магазинов теснились важные буржуа, а то тут, то там, стайками пробегали девицы-гризетки. У Парижа была сотня лиц, и Гаврошу хотелось рассмотреть их все. В молодых рабочих и студентах он видел лицо просвещения — вдохновлённое, чуть нахмуренное, дышащее ещё юностью и свежестью. В гризетках и молоденьких барышнях — лицо красоты, в просящих милостыню нищих — лицо бедности, а в напыщенных, как индюки, богачах — лицо высокомерного равнодушия. Как ни прискорбно, но встречи с Гаврошем отчего-то захотело лицо последнего типа: булочник, витрину которого мальчик прежде привёл в негодность, каким-то удивительным образом сумел его узнать и даже вычислить то, что разбитое стекло было именно его работой. Удивительная вещь — слово. Какая-нибудь непримечательная дамочка, имевшая несчастье заметить Гавроша за актом вандализма, рассказала об этом своей приятельнице, та в свою очередь — мужу, а уже супруг оказался хорошим другом злополучного булочника. Как бы то ни было, Гаврош побежал. Талант быстро бегать выработался у него сам собой. Он был из тех людей, кто часто занимался вещами, после которых следует либо прятаться, либо уносить ноги. В этот раз мальчик доверился ногам: быстрые и резвые, они несли его вдоль шумных улиц, узких проулков, полупустых подворотен и людных бульваров. На лице Гавроша играла дерзкая улыбка. Несмотря на выкрики булочника, ему совершенно не было стыдно за разбитую витрину. Акт справедливости совершён — обидчик отмщён — дело сделано. Когда голос владельца булочной перестал быть слышен, а дыхание начало сбиваться от долгого бега, Гаврош остановился. Он оказался неподалёку от улицы Вожирар, прямо напротив Люксембургского сада. Стройный ряд домов тянулся вперёд нескончаемой лентой, но Гаврош облюбовал один — двухэтажный и каменный, с небольшим заросшим дикими лилиями садом. Широкие кованые ворота мешали разглядеть все подробности особняка. Не будь их, мальчик бы приметил узкие светлые окна, несколько пологих ступеней и аккуратную крышу, совсем недавно сменившую бурую черепицу на тёмно-серую каменную кладку. Но в этот миг мальчика интересовал только забор. Высокий — почти в человеческий рост — он казался неприступным, однако многочисленные выемки, в сумме являющие собой искусный узор, позволяли почти без труда забраться на самый верх, а если угодно — и перебраться на другую сторону. Гаврош заинтересованно взглянул на этот забор, а после — несколькими быстрыми движениями поднялся на самый верх и уселся там с видом короля, глядящего сверху вниз на своё королевство. Он думал о неосторожности живущих здесь богачей, о «Мюзене» и о том, что сегодня нужно будет навестить сестёр. Впервые за целый день Гаврош был спокоен и тих. Но покой никогда не длится долго — рано или поздно обязательно возникает что-то, нарочно или не совсем разрушающее его. В дверях особняка появился его хозяин. Это был пожилой мужчина, которого, тем не менее, никак нельзя было назвать стариком: высокий и крепкий, он обладал уверенной походкой и острыми чертами лица, которые, казалось, стали ещё более резкими, когда этот буржуа заметил Гавроша. — Слезай, — холодно, но негромко сказал он, и мальчик, сидящий к мужчине спиной, резко обернулся. — Здесь не место для проходимцев вроде тебя. Гаврош бесстрашно скорчил ему гримасу. — А Вы, месье, попробуйте сами до меня дотянуться! Тогда и выгоните! С этими словами он стал быстро перебирать ногами, оказываясь то в одной, то в другой части забора. Гаврошу хотелось спрыгнуть и оказаться по другую его сторону, прямо в чудном саду, но в этот раз он решил не рисковать. Буржуа стоял молча и только поглядывал на него своими холодными бледно-голубыми глазами. — Проваливай, — сказал он снова и в этот раз немного повысил голос. Гаврош напоследок показал богачу язык и ловко спрыгнул с забора. Из-за таких, подумал он, страдают не только бедняки, но и вся Франция. Мы стоим на месте, потому что так лучше для них, а они воспринимают это как должное, думая, что правят этим миром. Гаврош вздохнул. Он вновь подумал о студентах из кафе «Мюзен» и пообещал себе, что сегодня обязательно его отыщет. Мальчик огляделся. Перед ним расстилался Люксембургский сад. Широкие аллеи чередовались здесь с узкими и безлюдными, а на прогулке можно было встретить кого угодно — от нищенки до придворного богача. Гаврош нырнул в одну из пустынных аллей, тянущихся вдоль ограды Питомника. Он подошёл к одной из скамеек в самом начале этой аллеи и собрался присесть, когда услышал неподалёку приглушённые голоса. — Так Вы меня любите? — тихо и взволнованно вопрошал мужской голос. — Молчи! Ты это знаешь! — полушёпотом отвечал женский. В эту минуту на алее показалось два силуэта. Темноволосый молодой человек в свежем рединготе вёл под руку девушку в светло-голубом старом мериносовом платьице. Они были одновременно счастливы и напуганы; одинаковый нежный румянец блистал на паре нежных щёк. Как читатель уже успел догадаться, то были Мариус и Козетта. Они встречались здесь и прежде, когда Козетта отправлялась за покупками для мадам Тенардье, а Мариус совершал вечерние прогулки. Каждая их встреча превращалась в игру взглядов, и никто не мог с точностью сказать, в какой момент они оба оказались поражены любовью. Козетта, окрылённая новым чувством, совершенно не ведала его природы. Она не знала, хорошо это или дурно, губительно или спасительно, но каждый раз, когда появлялась малейшая возможность, спешила в Люксембургский сад. Она знала — Он будет ждать её там. Любовь стала для Козетты спасением. Живя среди боли и угнетений, она не знала подлинного счастья. Эта чистая, светлая и нежная душа была загнана в угол, скомкана и выброшена, но то новое, что приключилось с ней этой весной, вернуло её к жизни. Теперь Козетта, прежде считавшая себя дурнушкой, расцвела на глазах — счастье порой совершает с людьми удивительные метаморфозы, превращая нечто уродливое в по-настоящему прекрасное. Свет любви в голубых глазах сделал Козетту одной из первых красавиц Парижа. Трудно было отыскать девушку столь же чистую, нежную и светлую — она казалась бриллиантом в куче уличных камней. Только в эту минуту Козетта узнала, что любима. За молчанием, стеной вставшим между ней и Мариусом, последовали излияния. Они поведали друг другу все свои сны, свои восторги, свои упоения, мечты, тоску, поведали о том, как они обожали друг друга издали, как стремились друг к другу и как расстраивались, когда не имели возможности увидеться. Ощутив идеальную близость, они говорили обо всём, что было у них на сердце. Утренняя прохлада сменялась теплом дня, как сердце Козетты оттаивало и открывалось для любви. Когда она сказала всё, а у него кончились слова, она спросила: — Как Вас зовут? — Мариус. А Вас? — Козетта. Для того, чтобы любить, совсем необязательно знать имя объекта своей любви. Так, Мариус и Козетта познакомились после того, как их сердца соединились, и связь, созданная на небесах, стала от этого только крепче. Отныне имя «Мариус» стало для Козетты прекраснее любой музыки, как и для Мариуса — имя «Козетта». Часы в Люксембургском саду казались мгновениями, и Козетта совсем не заметила, как часы на площади Вожирар пробили четыре раза. — Мне пора. Когда мы встретимся снова? — спросила она, печально глядя на Мариуса. — Завтра вечером, — со вздохом ответил он. — Мне нужно будет зайти в кафе «Мюзен» и обсудить кое-какие дела. Подходите к каменной скамейке прямо за зданием, если спросят — скажете, что Вы ожидаете Мариуса Понмерси. Затем юноша терпеливо объяснил девушке дорогу, и две души, скреплённые небом, расстались лишь для того, чтобы позже соединиться вновь. Если бы кто-нибудь в этот миг попал на эту самую аллею, то не увидел бы здесь ни двоих влюблённых, ни мальчишку, скрывшегося в тени деревьев.