и грянет

Случается, что дело, ставшее ненароком одним из главных жизненных смыслов, полностью меняет наши мнения и взгляды. Полицейские становятся холодны и суровы, а дельцы — напротив, хитры и коварны. С Жавером произошло иначе — его собственные взгляды решили его судьбу. Холодный, чистый ум и жажда справедливости, удивительная для обыкновенного человека, однажды привели его в полицейский участок. Жавер остался там почти на тридцать лет. С тех пор, как жизнь бывшего инспектора изменила привычный курс, а полицейская форма пропала на старой антресоли, прошло почти два месяца. Человеку трудно избавиться от старых привычек. Так, Жавер продолжал просыпаться в тот час, когда ему было необходимо заступать на службу. Он сделался хмур, угрюм и ещё более обычного серьёзен. Жизнь теперь казалась Жаверу пустой: каждый день становился зеркальным отражением предыдущего. Казалось, он засыпал заболевающим, а просыпался сгорающим от неведомого недуга — то была скука. Со временем Жавер выучился читать газеты, затем — выходить на улицу, возобновив тем самым свои вечерние прогулки. К концу апреля, когда погода стала располагать к этому, он и вовсе стал иногда навещать своих прежних коллег. Друзей Жавер не имел, как и никто не отважился бы счесть его другом, однако в полиции он всё ещё пользовался невероятным уважением. Каждый юноша, заступивший на стражу правосудия, мечтал быть на него похожим. В то утро, когда Жавер вновь отправился на площадь Шатле, стояла ветреная, но солнечная погода. Серый редингот, по привычке застёгнутый на все пуговицы, напоминал полицейский мундир. Привычки, как известно, остаются с нами на всю жизнь, даже если мы не желаем их замечать. — Здравствуйте, месье, — сказал он, повстречав неподалёку от моста месье Симона-младшего, одного из своих бывших коллег. — Доброе утро, — ответил Симон, невысокий плотный мужчина средних лет с крупными чертами лица. — Знаете, без Вас в участке совсем перевелась дисциплина. Пивер возомнил себя начальником и творит всё, что ему вздумается. Жавер тяжело вздохнул и промолчал. Симон не был первым из тех, кто предлагал ему возвратиться на службу. — В таком случае, — всё-таки произнёс Жавер твёрдым голосом, — руководству следовало отдать его должность Вам. Симон печально усмехнулся. — Так и случилось бы, если б их не подкупили, — сказал он. — Отец этого глупца — уж очень важный человек. Жавер не ответил. Долгие несколько мгновений они с Симоном стояли молча, но второй всё-таки решился нарушить тишину. — Говорят, намечается хорошая драка. То тут, то там народ шепчется о всяком разном. Надо, месье, быть осторожными. — Что за драка? — спросил Жавер, и в его голосе промелькнула тень удивления. В последнее время он не так часто выходил из дома, и потому не мог знать настроения парижан. — Мятеж, — тихо ответил Симон. Жавер покинул его в смятении. Он не привык обращать внимание на восстания и относился к ним как к тем дням, когда ему приходилось работать больше обычного. Настроение Парижа, живого и многоликого, никогда не трогало каменную душу Жавера. Он был безразличен в равной степени к счастливому смеху и к крику отчаяния: ни то, ни другое не заставило бы его действовать. Однако, порой людям свойственно меняться. Гранитная холодность Жавера, вызванная, помимо прочего, профессией, дала значительную трещину после смерти Жана Вальжана. Этот человек, глубоко презираемый бывшим инспектором, сам того не зная, сумел заронить семя сомнения в его душу. Народ теперь уже не казался Жаверу чем-то странным и далёким, ведь и он сам, покинув работы, приблизился к нему. Покинув Симона в растерянности и задумчивости, Жавер и теперь не растерял этих чувств. Его разум поглотило загадочное слово «мятеж»: в те времена, когда Жавер ещё служил инспектором полиции, оно служило негласным сигналом к действию. Первой и единственной задачей для него было во что бы то ни стало подавить, уничтожить и искоренить любые зачатки инакомыслия. Он должен был поддерживать порядок. Но что есть порядок — беззаконие или стремление к справедливости? Жавер решил выяснить. Прежде всего он отправился на улицу Сен-Дени. Народ в этот час по обыкновению спешил по своим делам и можно было легко услышать то, о чём они говорят. Жавер не собирался подслушивать. Он знал: люди расскажут ему всё, что нужно, даже не узнав. В том и состоит один из феноменов человеческой души: они не могут долго держать в себе тяжести и горести — рано или поздно всё это выливается бурным потоком, и горе тому, кто под него попадёт. Жавер был прав. На улице Сен-Дени, оживлённой немного более обычного, собралась толпа. Среди оборванных, грязных, печальных и озлобленных бедняков он отыскал всего лишь несколько буржуа. Двое из них открыто посмеивались, но другие трое, казалось, были заинтересованы в происходящем. Жавер решил на время стать частью толпы. Он ожидал отыскать здесь истину. На небольшом постаменте, выстроенном из камней и старой мебели, стояли четверо: Жавер разглядел двоих молодых людей, девушку и мальчика. — Граждане, — говорил первый юноша, воинственный и светловолосый, — скоро придёт тот час, когда мы сбросим оковы. Свобода лежит на расстоянии сотни оружейных залпов, и наша задача — до неё добраться. — Нас, народ, не любят, — подхватил мальчик, — нас презирают, пинают, выбрасывают и используют. Нам нечего есть, нам не на что жить, но мы не собираемся сдаваться! Толпа, шумная и словно живая, бурно реагировала на слова этих молодых людей. Народ кричал, размахивал руками и топал ногами, казалось, выражая таким образом своё согласие. Девушка, прежде молчавшая, стала раздавать листовки — небольшие клочки бумаги, испещрённые демократическими лозунгами и призывами к скорому действию. Одна из них досталась и Жаверу. Стоит отметить, что если мальчика и молодых людей он видел впервые, то девушка, высокая, стройная и совсем не похожая на нищенку, показалась ему знакомой. Он послушал ещё немного. Молодые люди говорили о свободе, о равенстве, о дружбе, о братстве, о просвещённом обществе и о светлом будущем, которое, непременно, ждало каждого француза. Жавер задумался. Теперь общество, столь сложное и многогранное, показалось ему ещё сложнее и вместе с тем проще. Они были недовольны, и потому хотели перемен — Жавер помнил это ещё с тридцатого года, однако тогда он и не думал размышлять над причинами этих волнений. Теперь же всё стало иначе. Ум Жавера, столь ясный в своей слепоте, наконец прозрел. Он покинул толпу, но не затем, чтобы возвратиться домой, а затем, чтобы взглянуть в лицо народа. Или, вернее сказать, ему хотелось поглядеть вокруг глазами народа — того сообщества, к которому Жавер мог бы себя причислить. Не думая, он направился к улочке Берже. Тепло и свежесть весны сделали невозможное, придав этому печальному месту оттенок весёлости. Солнечные лучи отражались от кое-где разбитых окон бедных домов, освещали узкую дорогу и дарили последнее тепло нищим, которых можно было здесь повстречать. Жавер, до глубины души поражённый, если его только можно было поразить, шагал медленнее обычного. Впервые в жизни он шёл опустив голову, и также впервые в жизни — заложив руки за спину. Эта поза, выражающая нерешительность, ранее не была ему свойственна. Заметив у дороги юношу — худого, бледного, болезненного и голодного — Жавер склонился над ним и протянул ему двадцать су. Нищий на это лишь слабо кивнул головой — такие люди, как правило, теряют способность различать зло и благо. Жавер же, не меняя позы, отправился дальше. Теперь, проникнув вглубь людских страданий, он смотрел на мятеж иначе. Они дерутся, думал Жавер, не потому, что хотят драться, а потому, что это единственное, что им остаётся помимо бесславной гибели. В мыслях Жавер назвал мятежников «благородными». С улицы Берже он направился на улицу Рамбюто — излюбленное место встречи французских полицейских. Это место встретило Жавера привычной оживлённостью, на которую бывший инспектор теперь глядел под совсем другим углом. Эта жизнь, если её можно было так назвать, состояла из тягот и угнетений. Жавер осмотрелся. В множестве платьев, кафтанов, рединготов и плащей он отыскал один-единственный полицейский мундир. Его носил совсем ещё молодой человек, совершенно, на взгляд Жавера, не приученный к службе в полиции. Он был высок, тонок и насмешлив, но во взгляде можно было уже прочесть то превосходство, какое бывает свойственно детям богатых родителей. Жавер решил проследить за этим юношей, и то, что он увидел далее, смогло вызвать в бывшем инспекторе лишь разочарование. Молодой полицейский осмотрелся и, приметив взглядом женщину, просящую милостыню у бакалейной лавки, толкнул её прямо на землю. Жавер надолго запомнил и эту сцену, и полные горя глаза несчастной. Молодой полицейский, вероятно, не заметил тогда, что она носила ребёнка. Когда юноша направился дальше, Жавер приблизился к женщине, помог ей подняться и отдал пять франков, которые отыскал в кармане. Он пообещал ей, что её обидчик будет наказан. Уже под вечер, в тот час, когда солнце стало клониться к закату, Жавер отправился домой. Он был хмур и задумчив. В его душе произошёл переворот, но медленный, логичный и постепенный — так река с течением веков меняет свое русло. Восстание больше не казалось Жаверу игрой, фарсом или глупостью. Теперь он видел в мятеже храбрость и свойственное любому человеку стремление к истинной свободе. Народу, думал Жавер, есть, за что и ради чего бороться, а мешать им — значит не признавать никаких человеческих прав. Ночью, созданной для покоя, бывшему инспектору не спалось: ему то и дело виделся взгляд той женщины с улицы Рамбюто, молящий о помощи. «Вот она — настоящая Франция» — подумал Жавер, проснувшись.