и грянет

Случается, что прозрачная ясность утра превращает события ночи в едва уловимый мираж. В такие мгновения сон едва отличим от реальности, и лишь мечтательная, мятежная часть нашей души не способна позабыть чудеса, произошедшие после заката. Ночь — время романтиков, утром же властвуют порядок и точность. Тем не менее, рассвет Эпонина встретила в беспорядке: постельное оказалось разобрано, ночная рубашка сползла с плеча, а подушка и вовсе отыскалась на полу, подле кровати. Всё, что произошло ночью, теперь казалось чудным сном. Эпонина поднялась на ноги, вернула на место подушку и задумчиво осмотрела комнату. Вокруг было тихо. Азельма ещё спала, а сверху отчётливо слышался отцовский храп. Сквозь оконные стёкла пробивалось сонное солнце: весна остаётся весной даже в холодные, тихие дни. Эпонина почти успокоилась. Неясная тревога, снедающая её с самого пробуждения, отступила. Не стоит беспокоиться о дурных снах, решила она. Сны — это лишь образы, миражи, которые пропадают с рассветом. Но мираж, привидевшийся в этот час Эпонине, был реален: на невысоком деревянном стуле висел алый кафтан. Она коротко взглянула на него и быстрым движением затолкала в сундук с одеждой — не хотелось, чтобы у сестры или матери появились какие-нибудь подозрения. Сундук захлопнулся с поразительной громкостью. Азельма распахнула глаза. — Понина? — Доброе утро. Дьявол, как говорят, кроется в деталях: рукав кафтана, не поместившегося в сундуке полностью, свисал почти до пола. — Я не видела у тебя красных платьев, — уверенно сказала Азельма. — Что произошло вчера ночью? Тебя не было так долго, что не дождалась даже я. Азельма нахмурилась. С самого раннего детства она обладала удивительной проницательностью — качеством, которое позволяет видеть немного больше, чем обыкновенный человек. Она всегда замечала изменения в поведении сестры и могла с точностью угадать, в каком та пребывает настроении. Это утро, как уже понял читатель, не стало исключением. — Дела, — Эпонина пожала плечами. Она не сочла нужным рассказывать обо всём сестре. — С Монпарнасом? Даже отец говорит, что тебе лучше держаться от него подальше. Эпонина вздохнула. Они с Азельмой имели слишком мало общего, но сходились в одном — то было упрямство. Перенятое, вероятно, от матери, оно превращало каждый их спор в небольшую войну без победителей и проигравших. Однако в этот раз Эпонина отчего-то решила уступить. Она знала: сестра способна сохранить любую тайну. Эпонина рассказала обо всём. Она не утаила ни неудачи Петушиного Часа, ни чаепития, ни даже угрюмого господина Франсуа, который едва не выставил её за дверь. — Это похоже на начало одного маминого романа, — сказала Азельма, с удивлением и улыбкой поглядывая на сестру. Эпонина на это только нахмурилась и пожала плечами, всем своим видом показывая отвращение к дамскому чтиву, которым в юности увлекалась мать. — Я не хочу жить в романе. Последовало недолгое молчание, которое в иные времена могло бы стать предвестником грядущей ссоры. Но удача и самообладание оказались на стороне сестёр: вскоре они как ни в чём ни бывало обсуждали грядущее собрание в кафе «Мюзен», которое должно было состояться сегодня около восьми часов вечера. — Встреча будет такой интересной! Господин Комбефер обещал принести какую-то новую книгу Бальзака, и она… — проговорила Азельма. Закончить ей не удалось. За дверью послышались громкие тяжёлые шаги. То была Джанет Тенардье — мадам отчего-то пожелала проведать своих дочерей прежде, чем приступить к работе. Она имела привычку к таким внезапным свиданиям и ранее: Эпонина и Азельма были ей отрадой и получали всю материнскую любовь, на которую только была способна эта жестокая по своей природе женщина. — Какое такое собрание? — спросила она, распахнув дверь. — Какой такой господин? Привычки стучать в двери прежде, чем их открыть, мадам Тенардье не имела. Азельма удивлённо застыла на кровати. Она не знала, как лучше ответить матери: они с Эпониной договорились молчать о «Мюзене» и Друзьях Азбуки, но младшей Тенардье всегда казалось, что когда-нибудь кто-то из родителей так или иначе догадается о их новом увлечении. Джанет Тенардье молчала. Она глядела на каждую из дочерей, ожидая, что всё-таки получит ответ на свой вопрос. Ей отчего-то не хотелось показаться суровой: крохи той мягкости и доброты, коими обыкновенно обладают матери, ещё теплились в сердце мадам Тенардье. Затянувшееся молчание разбавляли лишь тиканье настенных часов и храп господина Тенардье, который ещё не соизволил подняться с кровати. Наконец заговорила Азельма. — Maman, как Вы относитесь к политике? — осторожно спросила она. Джанет пожала плечами. Пока в кошельке слышался звон монет, ей не было дела до того, чей лик на них изображён. Азельма немного успокоилась и с молчаливого согласия сестры продолжила свой рассказ. Она пропускала те подробности, которые могли бы смутить мать, но старалась говорить честно, дабы позже не запутаться в своей же лжи. Джанет слушала настолько внимательно, насколько могла, но выражение недоумения то и дело появлялось в её глазах. — Не понимаю, чего вам, дурёхам, дома не сидится, — сказала мадам Тенардье, когда младшая дочь замолчала. В её голосе слышалась тень добродушной насмешки, но человек, не знакомый с Джанет, мог бы счесть её за жестокую. — Не хочу я целыми днями работать в трактире, — ответила Эпонина. — Мы можем сделать много важных вещей, так почему бы не заняться этим? В конце концов, мы сами выбираем, кем нам быть. Последняя фраза, сказанная дочерью, заставила мадам Тенардье нахмуриться. — Так вот, чему вас учат эти мальчишки, — пробормотала она. — Пойдёмте, обсудим ваши делишки с отцом. Базиль Тенардье принадлежал к тому типу людей, которым не нужно было нежиться в постели по утрам: только распахнув глаза, он был уже готов к любой работе. Впрочем, работа его состояла по большей части из складывания чужих денег в кассу, разбавления достойного прежде вина водой, ворчания на жену и заискивающих улыбочек клиентам. Тенардье по натуре своей был человек хитрый, подлый и жадный, но незнакомцы не всегда оказывались настолько внимательны, чтобы это понять. Выйдя к жене и дочерям, Базиль уже успел надеть личину приличного человека, что, впрочем, ничего не изменило: и Джанет, и Эпонина, и Азельма знали, каков Базиль на самом деле. — Ещё всего только десять утра, а один старый глупый буржуа уже успел проиграть мне в карты, — со злобной весёлостью произнёс Тенардье, щуря и без того хитрые глаза. — Я забрал его деньги и его башмаки. Жаль только, что последние оказались малы, но это ничего — сдам кожевнику с улицы Плюме и получу лишние десять франков! Эпонина усмехнулась. Она уже успела выучить манеру отца вести дела, пусть и не всегда с нею соглашалась. — Ты снова потратишь всё на себя, олух, — пробормотала Джанет. — А что будет с нашими денежками, если, положим, власть сменится? Если какой-нибудь дуралей решит, что он должен управлять Францией… Выражение лица Тенардье сделалось удивлённым. — Отчего ты такое спрашиваешь? Я не слышал, чтобы где-нибудь шёл мятеж. Теперь слово взяла Эпонина. Она говорила с присущей отцу иронией и разбавляла речь шутками, давая понять, что во всём этом нет ничего пугающего. Базиль слушал, изредка потирая переносицу и щуря левый глаз. Он молчал, но выражение лица постепенно делалось озадаченным. — А знаете, что будет с нашим трактиром, если власти вдруг поменяются? — спросил Тенардье, когда в зале повисла тишина. — Я не уверен, что нас не прикроют, а здание не разнесут по кирпичику. Лучше бы радовались тому, как хорошо мы сейчас живём, и не подвергали риску папенькины сбережения! Азельма прищурилась, улыбнулась и с удивительной уверенностью взглянула на отца. — А что, если мы бываем в том кафе не просто так? Что, если скоро Ваших денежек может стать ещё больше? Мы теперь знаем многих молодых людей, и некоторые из них богаты. Богаче нас, папенька! Тон Азельмы почти не выдавал лжи. На мгновение ей поверила даже сестра, но взгляд, брошенный в её сторону, разрушил любые опасения. Отец же, напротив, услышал то, в чём больше всего нуждался его слух. — Вот теперь-то я вижу своих родных дочек! — воскликнул он. — А то вздумали… Революция какая-то… Революция у нас тут будет, если мы новый погреб выстроим! Эпонина, всё ещё расстроенная словами сестры (зная даже, что они ложны) решилась вновь вмешаться в разговор. — Денежки — это замечательно, но мы не можем бывать в «Мюзене» и никого там не слушать. Иногда эти молодые люди говорят правильные вещи. Базиль на это только насмешливо выдохнул через нос и отмахнулся. Джанет восприняла слова дочери иначе. — А если они скажут вам идти на баррикады, как в тридцатом? Что же вы, собираетесь лезть под пули? — спросила она, и в грубоватом голосе послышалась тень беспокойства. Азельма и Эпонина переглянулись. — Возможно, — ответила старшая. — Ни в коем случае, — произнесла младшая. Базиль недовольно взглянул на Эпонину, и с усмешкой — на Азельму. На свете было мало вещей, способных всерьёз впечатлить этого человека. — А где ваш брат? — спросил он наконец, и в голосе особенно выразилось насмешливое презрение. — Уж этот точно полез бы куда угодно и даже не расшибся. — Там, где ему лучше, чем тут, — ответила Эпонина. В действительности в этот час Гаврош находился на улице Сен-Дени. Он прогуливался по небольшой площади возле знаменитой арки и размышлял. Его мысли носили практический характер: мальчик думал о том, где раздобыть денег на хлеб, пока нельзя наведаться в кассу, и о том, где бы переночевать, пока возле его слона то и дело снуют ненавистные фараоны. Несмотря на холодную погоду Гаврош был весел и насмешлив. Он подпрыгивал, напевал куплеты из водевилей, показывал прохожим языки и даже увивался за юными гризетками, которые, впрочем, тут же прогнали его. Гаврош не мёрз в старой жилетке и кое-где порванной блузе; казалось, что в его юной душе царит вечное лето. Улица наполнялась народом, но даже такой мастак заводить знакомства, как Гаврош, не встретил здесь ни одного знакомого лица. Однако, в его голове возникла иная мысль. Он задумал дело, разговоры в котором совсем не требуются, а зачастую — и вовсе наносят вред. Он задумал украсть у одного из богачей кошелёк. Для того, чтобы осуществить задуманное, Гаврош пробрался в самую гущу толпы и даже услышал негромкую игру уличных музыкантов. Послушать их и, быть может, оставить несколько су, собрались самые разные люди — тут были и бедняки, и богачи, и те, кого теперь именуют «средним классом». Гаврош без труда выбрал себе подходящего буржуа. То был мужчина пятидесяти лет в голубом рединготе и шляпе, щёгольски заломленной набок. Его хитрый взгляд напомнил Гаврошу взгляд отца, но в этом было больше тщеславия, чем подлости. Под руку с буржуа стояла юная светловолосая мадемуазель в жёлтом платье (должно быть, дочь), но Гаврош не обратил на неё внимания. Приблизившись к мужчине, он аккуратным движением руки выудил из кармана его редингота толстый кошелёк. Дело было сделано. Оставалось только побыстрее убраться отсюда. Вдруг Гаврош услышал прямо над ухом звонкий голос. — Ага, попался, негодник! Высокий худощавый мужчина в полицейской форме глядел теперь прямо на Гавроша. Его ликующий взгляд можно было принять за взгляд человека, поймавшего, по меньшей мере, серийного убийцу. В этом тонком, остром и чересчур исполнительном человеке Гаврош увидел неудачу, а читатель, вероятно, признал Марселя Пивера, ставшего за время отсутствия Жавера комиссаром полиции. — Проклятые фараоны! — пробормотал Гаврош, когда Пивер схватил его за ухо и отобрал кошелёк. — Как же ещё гаменам искать пропитание? Полицейский не ответил. Вернув почтенному господину его деньги, он вновь потерялся где-то в толпе. Гаврош в этот миг был слишком удивлён, рассержен и расстроен, чтобы заметить два недобрых взгляда, принадлежащих отцу и дочери. Бывает так, что стихия, неподвластная человеческим силам, рушит и без того шаткие ожидания. Так произошло и с Гаврошем: собираясь наведаться к одному из своих приятелей, он попал под дождь. Ливень оказался слишком сильным, чтобы пережить его без последствий, и потому Гаврош принял решение: нужно искать укрытие. Резвые ноги сами собой привели его на улицу Рамбюто. Вскоре улица Рамбюто сменилась улицей Мондетур, а улица Мондетур — улицей Шанврери. Гаврош оказался у «Коринфа». Он заглянул в окно. Отец вновь, как это бывало всегда, стоял у кассы, мать сидела в углу зала, а сёстры беседовали с очередным посетителем, по виду — молодым рабочим. Гаврош постучал. Прошло около минуты прежде, чем в дверях появилась рыжая макушка мадам Тенардье, а затем — и её недовольное лицо. — Чего надо? Гаврош улыбнулся и пожал плечами. Он хотел было пойти прочь, но не успел сдвинуться с места: кто-то сильный схватил его за руку и буквально утянул внутрь. То была Эпонина. — Иногда тебе лучше бывать дома, — сказала она, не обращая внимания на недоумение в глазах матери. — Весь промок, смотри-ка ты! Может, оно тебе и хорошо — болтаться непонятно где, но надо и честь знать! Гаврош усмехнулся. — Мне и на улице было хорошо, — сказал он весёлым голосом. Если бы кто-то из посетителей, обладающий сердцем, прислушался к этому разговору, то был бы поражён до глубины души: нечасто встретишь дитя, готовое променять отчий дом на улицу. — Врёшь, — возразила Эпонина и потрепала брата по волосам. — Всем нам иногда нужен достойный ночлег. Папенька, — теперь она обратилась к Тенардье, — пусть Гаврош останется у нас. Он, как-никак, и Ваш сын тоже! — Не навсегда, — добавил Гаврош, отчаявшийся бороться с энтузиазмом сестры. Базиль Тенардье кивнул. Его взгляд сделался задумчивым, а один уголок губ поднялся в полуулыбке. — Я думал, что тебе хватает тех денег, которые ты приноровился таскать из кассы, — сказал он. — Так ты обходился нам дешевле, но… Надеюсь, от тебя будет какая-нибудь польза. Мадам Тенардье устало вздохнула. Она уже успела позабыть, каково это — иметь сына, и не собиралась вспоминать. Однако, провидение решило иначе. Бог создал её матерью, а, значит, она обязана заботиться о каждом из существ, которые произвела на свет. — Оставайся, — коротко сказала Джанет и вернулась к своему месту. Гаврош кивнул. В этом месте, которое он никогда бы не стал звать домом, мальчику для приличной жизни хватало улыбчивых сестёр, крутых лестниц и странных клиентов, с которыми можно обсудить что-нибудь весёлое. За те несколько часов, которые Гаврошу удалось провести в «Коринфе», он успел помочь сёстрам с заказами, пересчитать отцовские сбережения, сделать уборку вместо Козетты и четыре раза скатиться по перилам лестницы со второго этажа на первый. — Нам пора, — сказала Эпонина, когда дождь закончился, а часы пробили семь раз. — Собрание. Гаврош встрепенулся, а Азельма, поглощённая чтением какой-то книги, отвлеклась от неё. В их глазах теперь загорелся тот живой интерес, который бывает лишь у людей, занятых любимым делом. В трёх юных душах кипела жизнь, а в одной, самой нежной из них, теперь зарождалось нечто новое, называемое любовью. — Чтобы к ночи были дома! — пробормотала вслед уходящим Джанет Тенардье. — И ты тоже, маленький паршивец, — добавил Базиль. — У меня есть, чему тебя обучить.