withdrawal.

— Ты злишься?       Уильям, возможно, на первой стадии ярости, поэтому не лжёт, когда произносит: — Нет, конечно, нет.       Льюис совершенно не верит и выглядит ещё более подавлено, с опилками отчаяния на губах. Сильнее сжимает коленями спрятанные между ними ладони, словно ему едва удаётся сохранять тепло внутри тела. За окном разливаются чернила неба, на стёклах отражается свет от ламп и силуэты братьев — растушёванные и нечёткие, как и весь их диалог. — Твой врач, — начинает Уильям, вылавливая слова, просачивающиеся сквозь его пальцы, — доктор Гэтри. Он приходил проверить тебя?       Губы Льюиса пытаются сформировать ответ, он тратит на это две ментальные попытки, счёт которым не ведёт никто, кроме самого Уильяма. Младший брат никогда не лгал ему — ножом по коже провести менее болезненно, чем солгать. Однако сейчас, в это непосредственное мгновение, Льюис сомневается, размышляет над словами, которые необходимо сказать, и Уильям пересчитывает пресловутые удары сердца о грудную клетку.       Льюис кивает, делает это несколько раз, словно не замечая. — Да, — спустя секунды произносит он, его голос тихий, едва громче собственного дыхания. — Да, он приезжал. Мы написали ему тем утром.       Мы.       Уильяма вновь ударяют две буквы, собранные в такое знакомое местоимение, в котором обычно понимание и доверие, а сейчас ощущение вины, оплетённой неловкостью. Уильяму жизненно необходимо задать больше вопросов, расспросить абсолютно всё, потому что он видит, как брат — ледяные замки и стеклянные саркофаги, — закрывается от него, прячется за вежливыми предложениями и мёртвыми розовыми ветвями из сада, убитыми декабрём. Крюки вопросов сшивают ему губы, и он заставляет себя молчать, потому что стрелки часов приближаются к следующему дню, а взгляд Льюиса слишком долго задерживается на прикроватном столике. Уильяму не нужно поворачивать голову, чтобы с точностью сказать, какой единственный предмет стоит на деревянной поверхности.       Его передёргивает.       Холод от пола поднимается всё выше, забирается под ткань его брюк и царапает льдом ноги. — Тебе стоит отдохнуть, — произносит он, ненавидя себя за то, как сдавлено звучит собственный голос, и заставляет себя разогнуть колени и отступить на расстояние, которое мысленно с трудом идентифицирует как безопасное.       Льюис сглатывает, его глаза так и не поднимаются к лицу брата, скрываются за стёклами очков и тонкими линиями чёрной оправы. Он понимает, что ему не уйти от этого разговора так же легко, как он ушёл в свою комнату на втором этаже. Однако прежде чем Уильям делает шаг в сторону двери, его все-таки опережает голос брата — он оседает нетающим снегом на его ладонях. — Пообещай, что поспишь сегодня.       Уильям делает вдох. Очень, очень медленно.       Совсем слабо улыбается, едва ли приподнимает края губ. Он не может подавить этот болезненный невесёлый изгиб, потому что его младший брат вынужден принимать медицинский наркотик, чтобы прожить очередной день, но именно состояние самого Уильяма — всё, о чём думает Льюис, и это неправильно-неправильно-неправильно по двум сотням причин.       Сердце Льюиса слишком большое для его тела, возможно, именно поэтому оно всегда и болит.       Когда они переступили ту черту, после которой окончательно сломались? Уильям не хочет слышать в черепной коробке этот вопрос, произносимый собственным внутренним голосом, и ещё больше противится нашёптываемым дополнению-поправке-исправлению: сломались друг из-за друга или друг для друга.       Уильям и Льюис — две ломаные, которые пересеклись, переплелись узлами, что не распутать — только разрезать. — Доброй ночи, Льюис.       Он выходит из комнаты, окружённый обоюдным молчанием и ощущением радиоактивного распада, об открытии которого слышно из каждой аудитории Университета. Сомневается, не привязана ли к его трахее надтреснутая пробирка с радием — язвы спорами по лёгким перебираются во все органы.       Льюис же знает, что брат не даёт обещаний, которые не может сдержать.

***

      Сон прошёл мимо Уильяма.       Рассвет на три часа опоздал на их встречу, и ему пришлось наблюдать за тем, как солнце пытается пробиться сквозь плотные ядовитые облака, принесённые со стороны промышленных районов Мидлсбро. Уильям гасит огонь в лампах, убеждая себя, что несуществующего утреннего света вполне достаточно. Поверхность стола холодит ладони, когда он дописывает последнее предложение лекционного материала. Наконечник перьевой ручки царапает бумагу громче, чем необходимо в восемь утра.       Уильям укладывает прямоугольный лист плотной бумаги к остальным, поправляет края и собирает их в тонкий конверт, второй за эту ночь. Встаёт из-за стола, слушая, как под его весом начинают скрипеть половицы старого фамильного поместья, и одновременно с этим древесным стоном по комнате пролетают тихие удары о поверхность двери.       Льюис всегда стучит, перед тем как войти. Знает, что он — единственный, кому позволено находиться в этих четырёх стенах, которые Уильям называет спальней, но всё равно предупреждает о своём появлении-присутствии. Он словно сам поверил в ложь о том, что его положение — лишь приёмный сын семьи Мориарти с правом только на фамилию и существование.       Ложь и несправедливость — их постоянные соседи.       Губы Уильяма лепят одно слово, говорят младшему брату войти в комнату — его шаги звучат приглушённо, откровенно осторожно, он специально старается быть менее заметным. Уильям глотает воздух, проталкивая нематериальную субстанцию по горлу, когда вспоминает, что Льюис отлично справляется с любой работой, абсолютно каждым заданием — и скрываться от взглядов у него получается так же невероятно хорошо. — Глупо было надеяться на то, что ты позволишь себе более семи часов сна.       Льюис превосходно игнорирует. — Доброе утро, брат.       Уильям поворачивается, не пытаясь скрыть всё той же нездорово-натянутой улыбки, которая появляется разочаровывающе часто на его лице. Льюис вкатывает металлическую тележку, посеребрённую, купленную в мастерской на центральной улице Лондона, и вместе с ней тёплую воду, ткань и большое количество маленьких предметов, теряющихся на сверкающей поверхности. Уильям хочет внимательнее рассмотреть эмоции на лице брата, но лишь поправляет мятый воротник рубашки, разбавляя действие голосом: — Ты не обязан этого делать, — в очередной раз предупреждает Уильям, копируя одну и ту же конструкцию, которую произносит в такие моменты.       Молчание и взгляд Льюиса просят его замолчать и опуститься в высокое кресло рядом с окном. Уильям откладывает в сторону вопросы о здоровье брата, его самочувствии, о том, позавтракал ли он и выпил ли необходимые лекарства. Искренне желает спросить, как он спал, и не было ли ему холодно от декабрьского дыхания, просачивающегося сквозь стёкла.       Хватит. Прекрати.       Он останавливает внимание на белых перчатках брата, которые Льюис стягивает с худых пальцев. Десять причин, по которым морские ураганы и разрезающие ветра обладают меньшей разрушительной силой, чем его Льюис. Белые куски ткани падают рядом с тёплой-горячей-обжигающей водой, и волны пара, поднимающиеся на десятки сантиметров вверх, напоминают кратер вулкана.       Эти же пальцы с царапинами у ногтей поднимают крышку шкатулки — бронза и дерево отзываются звоном.       Льюис кладёт полотенце, постиранное бруском дорогого мыла и отутюженное до хруста на сгибах, на своё плечо и осматривает лезвия, сложенные в ровную линию на бархатном дне шкатулки. На столе набор для бритья, подарок Альберта после служебной поездки в Италию, который содержит в себе семь открытых бритв для каждого дня недели. Необоснованно дорого, вычурно и излишне, однако опущенные ресницы и очки младшего брата не способны скрыть его трепет. Ножи — удивительное увлечение, очередная неподобающая детская привычка.       Уильяму нравится наблюдать за Льюисом.       В его руках стеклянная упаковка, вновь что-то заграничное, с сандаловым маслом и жидким мылом, которое аристократы продолжают называть мягким на французский манер — плохая калька, дословный перевод без смысла. Сухая кисть для бритья на мгновение погружается в воду, а затем превращает масло и мыло в густую пену, которую младший брат откладывает в сторону, всего на минуту. Этот момент спокойный, обманчиво лёгкий, поэтому Уильям решает открыть рот: — Я написал письмо твоему доктору. Он прибудет завтра утром. — В этом не было необходимости, брат, — выдыхает Льюис, опуская в воду одно из полотенец. — Все его рекомендации уже были записаны.       Улыбка Уильяма с привкусом анальгетиков становится прямой линией, голос низкий и ровный, отличается от взгляда, который сопровождает каждое действие брата. — Раньше тебе не приходилось принимать обезболивающие медикаменты. — Просто констатирует факт, сообщает его как математическую теорему. — Я хочу удостовериться, что с тобой всё в порядке. — Я действительно в порядке.       Льюис выжимает лишнюю воду из ткани, капли падают на стол, цепляя собой графитно-серый материал его пиджака, а Уильям так же чудесно не обращает внимания на произнесённый им псевдоаргумент — их общий талант, семейная черта. — К тому же у меня есть несколько вопросов, которые бы я хотел задать доктору Гэтри лично.       Щёлк.       Льюис задевает рукавом пузырёк с маслом. — Ты собираешься присутствовать на осмотре? — Вопрос задан бегло, в словах слышится и явно ощущается возросшее волнение, которое он старается подавить, неубедительно добавляя: — Но завтра у тебя утренняя лекция в Университете. — Я записал весь лекционный материал. — Плечи Уильяма с напускным безразличием поднимаются. — Профессору Саммерсу необходимо будет только прочесть его.       Губы младшего брата, сухие и бледные, приоткрываются, чтобы собрать из осколков мыслей ещё один довод, но Уильям смотрит на него так долго и пристально, что Льюис краснеет — взволнованный и поверженный в безрезультатном споре. Он сглатывает, Уильям видит, как дёргается его горло. Ничего не отвечает и делает полшага в сторону, чтобы приблизиться к Уильяму и молчаливо, не встречаясь с ним взглядом, приложить тёплое полотенце к щекам и подбородку брата. Уильям отсчитывает двадцать секунд, в течение которых кожу покрывают влага и тепло, а затем мягкий ворс кисти распределяет пену по нижней части его лица.       Льюис выбирает бритву; открытое лезвие, не спрятанное корпусом рукояти, бликует вспышками от солнца. Промытые мыльной водой, протёртые медицинским спиртом, начищенные хлопковыми салфетками, они превосходят Уильяма по многим пунктам. В руках младшего брата «вторник», грудная клетка поднимается размеренно, неторопливо, карман на пиджаке пуст — улики, подсказки, зацепки сожжены в камине вместе с отпечатками от аспирина.       Льюис просит его не двигаться.       Уильям снова слушается, подчиняется, реагирует на просьбы брата мгновенно — химическая реакция калия и воды во плоти. Льюис забирается к нему в личное пространство, держит полумесяц лезвия у горла, но в сознании Уильяма — мучительное доверие.       Он смотрит на младшего брата, исследует сосредоточенное выражение его лица, на котором свет разбавляет тени дымчато-белым цветом. Чёлка вновь падает на правую сторону, скрывает повреждённую кожу и углы скул. Уильям чувствует, как покалывает пальцы, он хочет снять очки Льюиса и заправить светлые пряди ему за ухо — дрожь с шипением течёт по телу, как лекарственный порошок, брошенный в жидкость.       Мысли Уильяма неправильные, громкие и скандальные как французский декаданс.       Льюис ведёт бритвой по подбородку, пена собирается плотной смятой массой на лезвии; он протирает её о полотенце и повторяет отточенный, отполированный за несколько лет до идеала жест. Уильям вряд ли признается, что он предпочтёт оставить своими руками порезы на лице, чем позволит другому человеку — не младшему брату, незнакомцу, потенциальному врагу, — поднести нож к лицу-шее-телу. Через семнадцать секунд Льюис аккуратно приподнимает подбородок брата двумя пальцами.       Уильям напоминает себе, что необходимо дышать.       Из-за масляно-мыльной пены его указательный палец соскальзывает на сантиметр ниже, подушечки лишены той мягкости и гладкости, которая была раньше — до пожара, до того, как Льюис взял в руки кусок дерева с пожирающим его пламенем. У него ладони и скулы в кровавом пепле — он глупый, глупый, глупый и такой смелый. — Твоя библиотека произвела впечатление на доктора Ватсона.       Смена темы. Быстрый переход. Льюис определённо перенял этот манёвр у кого-то из братьев или Себастьяна. Воздуха всё также не хватает. — Это наша библиотека, Льюис. Каждая книга принадлежит мне точно так же, как тебе или Альберту. — В его голове возникает мысль о том, что ему следует выпить кофе, прополоскать им горло, и убедить себя в том, что именно он причина горечи во рту, а не произносимые им слова: — Кажется, Джону удалось заинтересовать тебя.       Младший брат неуверенно кивает. — С ним, — Льюис останавливается, тщательно подбирая слова, — довольно просто вести общение.       Уильям знает, что ему не надо говорить о том, что Льюису стоит быть осторожнее; у него нет необходимости напоминать, что доктор Ватсон — друг детектива, у которого в нагрудных карманах спрятаны секреты и табак вместо платков.       Холмс.       Его имя стоит в одном лингвистическом ряду вместе с амбициями, интеллектом и безрассудством. Сочетание, которое Уильям находит поистине интригующим и доставляющим больше сложностей, чем он готов признать. Уильям прерывает движение бритвы по горлу вибрациями своего голоса и фразой без сюжетной завязки: — Шерлок использовал «господин», обратившись к тебе, — неторопливо произносит он, проговаривая каждое слово с непривычной медлительностью. — Смею предположить, что он поступил правильно. — Между светлыми бровями Льюиса собирается небольшая складка, ему самому не нравится звучание слова «правильно» в контексте с именем детектива. — Тебе стоит признать, что это правда.  — Альберт, наш брат, является главой графской династии Мориарти, и для всего британского общества ты — достопочтенный Льюис.       Уильям нагло лицемерит, противоречит своим же убеждениям, но даже со сфабрикованными родословной и статусом он безнадёжно хочет слышать должное уважение по отношению к брату. Хочет, чтобы Льюис увидел, осознал и поверил в то, какую ценность он представляет. — Как и ты, брат. — Он улыбается так по-странному знающе и тепло, что это льёт успокоение на детские раны и взрослые проблемы Уильяма. — Мистер Холмс называет тебя Лиам, словно вы давние друзья.       Льюис недоволен и даже не пытается это скрыть, но он улыбается, и Уильям допускает, что это причина для жизни. В ответ с его губ падают только два слога: — Туше.       Разговор между ними больше не появляется, все предложения теряются в воображаемом вакууме.       Младший брат последний раз касается бритвой его шеи. Откладывает её в сторону, чтобы ещё раз опустить полотенце в воду и убрать им остатки пены с лица. Все предметы сложены на тележку, расставлены чуть более хаотично, чем десять-сорок-миллион минут назад — Уильям не знает, сбился со счёту. Льюис вновь надевает белые перчатки, чистые, без единого пятна и развода. Чёткие линии швов и идеальное плетение нитей. Уильям наизусть знает эти ладони, скрывающиеся под замшевым материалом. Может с отвратительной лёгкостью найти все шрамы и следы от ожогов — они дают кончиками его пальцев дороги, по которым он может следовать.       Возможно, он хочет поцеловать запястья Льюиса и сразу попасть в ад, если он существует.       Он поднимается с кресла, в вертикальном положении гравитация, кажется, действует ещё сильнее. Льюис начинает оборачивать использованную бритву в полотенце, и Уильям замечает изменения в настроении и поведении брата — более волнующие и менее рациональные. Совершает опрометчивый поступок, когда кладёт руку поверх ладони Льюиса, удерживая его на месте. Даже запрещённые экспансивные пули не могут нанести тех повреждений, которые Уильям ощущает на уровне сердца, когда младший брат дёргается от его прикосновения.       Уильям делает вид, что не заметил. Возвращает руку к бедру, словно не поднимал её вовсе, а на языке сотни извинений растекаются ртутью. Он прочищает горло — жалкое действие, лишние две секунды, чтобы выбрать верный вопрос. — Как ты себя чувствуешь? — Хорошая интенция, кривое воплощение. — Что тебя беспокоит?       Льюис молчит, отрицательно качая головой, словно этого вполне достаточно, чтобы вложить неозвученные слова в густое безмолвие. — Эй, — совсем бесшумно, с междометием за границами этикета, — взгляни на меня.       Льюис сжимает ладони сильнее, пальцы плотно цепляются за рукоять бритвы, и в какое-то мгновение Уильям не уверен, что младший брат послушает его, сделает так, как он просит.       Однако.       Льюис поднимает к нему глаза.       Уильям давно понял, что в моменты, когда младший брат смотрит на него по собственному желанию, Льюис расслаблен, а доверие в его теле доведено до допустимого максимума. Сейчас же в тёмных радужках смесь печали и тоски разливается патокой. — Используй слова, Лу.       Он даёт инструкции как Альберт отдаёт приказы во время службы, но в голове Уильяма до дна океана нежность и тревога, которую он не способен замаскировать под строгость. В его фразах снова обращение, состоящее из двух букв, которое он не может контролировать так же, как и тон своего голоса. Уильям видит, как младший брат против воли теряется от короткого и по-детски наивного «Лу», вырывающегося быстрее, чем приходит осознание действия. Нечестно, нашёптывает взгляд Льюиса, это нечестно.       Возможно, Уильям хочет разобрать себя на части, почистить и собрать заново к весне. Он наблюдает за губами младшего брата, которые приоткрываются, чтобы наполнить буквы звуками, но проваливаются в тщетной попытке сделать это. Его пальцы резко, несдержанно отпускают бритву и полотенце. Льюис смотрит на него, заглядывая куда-то совсем глубоко, и спрашивает, не моргая: — Почему ты не хочешь поговорить со мной об этом?       Пульс Уильяма учащается от неприятной неизвестности, тревоги и тысячи предположений. У младшего брата во взгляде эмоции, которые Уильям по-настоящему боится понимать, и они остаются лежать неопознанным трупом на дне его тёмных зрачков. — О чём именно? — О том, что мистер Холмс, вероятно, имеет некоторые подозрения, касающиеся тебя.       Уильям плотно смыкает зубы. — Здесь не о чем говорить, Льюис. — Пожалуйста, хочет сказать он, оставь-оставь-оставь это. — Сейчас детектив не является нашей основной проблемой.       Улыбка Льюиса такая до боли снисходительная. — Брат, ты же знаешь, что он целенаправленно обратил внимание на приступ.