Эклеры

Мин Юнги в жизни недолюбливает, конечно, многое. Но искренне ненавидит лишь ванильные эклеры и Пак Чимина. Как это не странно, по-настоящему любит он тоже только две вещи. Для кого-то это может прозвучать непонятно и поразительно, но Юнги любит то, что больше всего ненавидит. Ванильные эклеры и Пак Чимина. Особенно Пак Чимина. И уж совсем край — Пак Чимина в совокупности с блядскими ванильными эклерами. Это не противоречие — это жестокая реальность его бренного существования. Потому что оказавшись в руках донсена, сладкие пирожные переставали быть французским кондитерским изделием, превращаясь в предвестников апокалипсиса. Пак Чимин и ванильные эклеры — это происки дьявола, проклятие Сатаны. Только так и никак иначе. — Хён, хочешь? Хлопает младший глазами, протягивая Юнги светлую, картонную коробочку с логотипом известной корейской пекарни. Если Мин сейчас чего-то и хочет, то это верёвка и мыло. А ещё лучше — пакет на голову и с моста. Булгаков говорил: «Бойтесь своих желаний». Он считал, что они имеют свойство сбываться. И Юнги с ним в какой-то мере согласен. Самое главное тут — это знать, чего именно ты боишься. А точнее чего именно на самом деле желаешь. Потому что большинство наших хотений ненастоящие, поверхностные и мимолетные, родившиеся в голове под властью эмоций и впечатлений, а не здравого смысла. Об этом как раз рассуждал уже другой мастер пера, его зовут Чак, он писал: «Если не знаешь, чего хочешь, умрёшь в куче того, чего не хотел». Но проблема Юнги состоит как раз в том, что он давно знает, чего желает. И именно знание этого приносит Мину много страданий. Он, действительно, боится его. Своего желания. Потому что, в отличие от многих других, он часто думает о последствиях своей длительной, невыносимой тяги. Что будет, решись Мин его осуществить? Что изменится между ними, поддайся Юнги желанию? Хотя правильно и более честно будет обозвать это греховное влечение «вожделением». Потому что мечта мужчины пропитана грязью, похотью и развратом. Но не спешите его судить! Ведь всё это и правда слишком. Помните? Происки дьявола. Проклятие Сатаны. Ванильные эклеры и Пак Чимин. Если бы Мин был тем, кто придумал всадников апокалипсиса, то их было бы шесть: чума, война, ванильные эклеры, голод, смерть и, наконец, он. Самый страшный и ужасный предвестник хаоса и разрушений — его милый, невинно хлопающий ресничками, пухлощёкий донсен. — Нет, спасибо. Сглотнув вязкую, накопившуюся во рту слюну, хрипло ответил Юнги. И, прокашлявшись, чтобы голос перестал звучать так очевидно и жалко, продолжил: — Они слишком сладкие. Ты слишком сладкий. — Точно? Старший, от невозможности произнести и слова без дрожи, лишь быстро кивает в ответ головой и старается увести в сторону взгляд. Со всей внимательностью принявшись изучать стену собственной спальни. Только бы не пялиться. Не доводить до греха. Но получается это у Юнги, мягко говоря, плохо. В конце концов, это ведь Пак Чимин. Пак Чимин и коробка ванильных эклеров. — Я думал, что ты их любишь... Всё не унимается младший, будто специально пытаясь смотреть хёну прямо в глаза. Юнги снова сглатывает. И теперь собственная слюна кажется ему на вкус сухой и горькой. Словно пуд пепла съел. Он тоже так раньше думал. Покупал парочку эклеров хотя бы раз в месяц, съедая с горячим чаем и c радостью угощая друзей. Теперь же он эти пирожные всей душой ненавидит. И телом тоже. Ненавидит. И особенно отвращение это чувствуется чуть ниже. В паху. Потому что у Чимина губы в ванильном креме испачканы. Даже на щеке есть немного. На левой. Он их облизывает всё время, в попытках сладость слизать, тем самым делая уста ещё более блестящими. Более пухлыми. Более манящими. Куда уж более, чем сейчас, подскажите? И с маленьких пальцев, что осторожно сжимают пирожное, чтоб не помять, тоже этот чертов крем капает. Чуть вязкий. Бежевый. Юнги медленно выдыхает воздух из лёгких. Вспоминает Джекобсона и его техники нервно-мышечной релаксации, в надежде, что это поможет. Старается считать до десяти. Думать о море. Только бы успокоиться. Только бы не представлять. Только бы не желать. Он тысячи тысяч раз мысленно повторяет: «Бойтесь своих желаний». — Хён, ты точно не хочешь? Они очень вкусные! Настаивает Чимин, мило хмурясь. Оранжевые лучи заката падают на его лицо, проходя сквозь тонкий тюль, придавая коже парня нежный медовый оттенок. Лучи играют в пшеничных волосах юноши россыпью солнечных зайчиков, перескакивая с прядки на прядку. Юнги наблюдает за каждым из них, старательно запоминая и сохраняя в отдельную, засекреченную сложным паролем папку, что находится глубоко-глубоко в его голове. Слишком интимную и удушающую, предназначенную лишь для него одного. Которую он открывает тихими, одинокими вечерами, прикрывая глаза и скользя рукой под резинку трусов. Чтобы потом смотреть в потолок своей спальни часами, утирать слёзы с щёк мокрой ладонью и мысленно прыгать с моста. Мин Юнги себя за свои желания ненавидит. Но и перестать желать он не в силах. — Свежие! Крем на языке тает! На языке, блять. Тает. Раз. Два. Три. Думай о море, Юнги. Дыши, выдыхай. Представляй его холодные солёные воды. Волны бурлящие. Неспокойные. Способные погубить корабли. Мокрый песок. Окатанную, гладкую гальку и белое одеяло из морской пены вдоль берега. — Ай, черт! Раздосадовано тянет младший, слегка оттягивая ворот своей тонкой футболки. Да так, что Юнги, сидящий чуть выше, потому что расположился на кровати, а не на полу возле неё, как Чимин, видит ореол его розового, совсем немного торчащего, словно кнопочка, соска. — Испачкался! Так и знал. К чёрту море. Думай об океане, Юнги. Он больше и должен уметь успокаивать в два раза быстрей. — Хён, ну попробуй! Я всё равно не съем их один. Пятно от крема на белой футболке Пака почти незаметное, но жирный след от неё отстирать, наверное, будет трудно. И Юнги, правда, не хочет этого представлять. Не хочет думать о том, о чем думает, потому что лучше бы ты, блять, думал о море, Мин, но оно само собой получается. Само настойчиво в голову фантазиями заползает, словно змеи под камень, и покидать мысли мужчины совершенно не собирается. Юнги спешно облизывает свои губы. Он почти уверен, что она у Чимина такая же вязкая и сладкая. Прям как ванильный крем. Хоть это даже чисто физически невозможно. Юнги вообще-то никогда её и не пробовал, даже свою — а нахуя вообще жрать свою сперму, он же не извращенец какой-то, — но слышал, что она на вкус горькая. Но точно не у Чимина. Юнги в этом на все сто процентов уверен. Руку на отсечение готов отдать. Семя донсена Мин даже попробовать, честно, не против, потому что оно наверняка вкусное и сладкое, как и весь Чимин в целом. Словно эклер с ванильным кремом внутри. — Эй, хён, ты меня вообще слышишь? Недовольно дует губы Пак. И это сравнимо невыносимо долгой, жестокой пытке. — Чимин-а... Хрипит Юнги полушепотом, то ли потому что его голос сел от эмоций. То ли подсознание само, неосознанно, пытается создать для происходящего нужную, интимную атмосферу. Пальцы мужчины мелко дрожат. А его сердце, что согласно всем романтическим фильмам и книгам на свете, должно биться быстро-быстро и чуть ли не вылетать из груди, наоборот, замолкает. Останавливается. Боится своим стуком испортить момент. — Что, хён? Проглотив последний кусочек, спрашивает младший абсолютно невинно и непорочно, но при этом тянет пухлые пальчики прямо к губам, чтобы их облизать. Пройтись по коже и ноготкам языком, вбирая в рот сладкую бежевую субстанцию. Юнги шумно прочищает горло и не даёт донсену исполнить желаемое. Иначе он точно взорвется. Растворится на атомы. Утонет в своём пороке. Он останавливает чужую маленькую ладошку своей рукой, несильно сжимая тонкое, словно и не мужское вовсе, запястье. И не позволяет ему достичь пальцами губ. — Они, правда, такие вкусные? Интересуется Мин, не отрывая взгляда от полных розовых половинок, что сначала, или ему это кажется, немного дрожат в волнении, а потом смыкаются, складываясь в легкую милую улыбочку. — Правда, хён. Очень вкусные. Попробуешь? Юнги медленно опускается вниз, на пол с кровати. И смотрит на него почти не моргая, будто загипнотизированный. В голове абсолютная пустота и рябь радиопомех. Тихое, не разрешающее, но и не запрещающее ничего, белое шипение. Собственная комната кажется Мину очень тесной и маленькой. Стены сдвигаются, складываясь в несколько раз, словно коробка. Он садится к младшему близко-близко, так, что их бёдра неминуемо соприкасаются. По телу Мина проходится разряд тока. Юнги чувствует его тепло. И последнее о чём он успевает подумать — это море. Море полное ванильных эклеров. Губы у Чимина невероятные. Мягкие. Пухлые. На вкус сладкие. Так и хочется прикусить. Ему на миг даже кажется, что внутри донсена течёт вовсе не кровь, а клубничный или малиновый джем. Если бы Юнги только знал, насколько они, чёрт возьми, потрясающие, давно бы уже это сделал. Честное слово, присосался бы так, что его бы не оттащили. — Хён... Скулит младший после первого прикосновения в его приоткрытый рот. И это срабатывает, словно щелчок. Юнги отстраняется в ту же секунду. Нервно выдыхает весь скопившийся в легких воздух, будто сдувшийся воздушный шар. И поднимает свой взгляд к его глазам. С опаской и дрожью. Больше всего на свете боясь увидеть в них отвращение. То, что он поцеловал Пак Чимина, своего младшего донсена, кажется чем-то сюрреалистичным. Неправильным. Фантастическим в плохом смысле. Мину хочется думать, что это сон. Один из тысячи, что он давно привык видеть ночами. Всего лишь фантазия или мираж, который не имеет на настоящее и будущее никакого влияния. Но это взаправду. Что он наделал? Старший всё ещё отчётливо чувствует его тепло на своих губах. И смакует их сладость, будто медленный яд. Слушая, как в тишине спальни внутри него бьётся не сердце, а бомба замедленного действия. Стучит. Отбивает ударами секунды до неминуемой гибели. Он поцеловал Пак Чимина. Исполнил желание, которого так долго боялся. И, кажется, даже почувствовал в комнате чужое присутствие. Стоящих за спиной младшего четырёх всадников апокалипсиса. Чума, скрестив на груди чёрные руки, неодобрительно покачала своей головой. Война, громко цокнув, всунула в ножны меч и отвернулась. Разочаровавшись в бойце и более не желая на это смотреть. Голод же рассмеялся громко, держась ладонью с костлявыми пальцами за впалый живот. Кожа отвратительно натягивалась на его острые рёбра при каждом движении. А смерть сплюнула на пол. Встряхнула косой и спросила: «Ну что? Может, забрать?» Ведь выход у Юнги теперь невелик. Уж лучше сдохнуть сейчас, чем до конца дней видеть в чужих очах ужас и отвращение. Но Пак, вопреки всем ожиданиям, не отскакивает от Мина, как от огня. Не бьёт его в грудь кулаками и не кричит. Только лишь повторяет чуть громче, с мольбой в голосе: — Хён... И сжимает перепачканными в ванильном креме пальчиками его крепкие плечи. У Чимина на щеках нежно-розовый здоровый румянец, и реснички дрожат от волнения. Грудь вздымается медленно. Нервно. Донсен застывает перед ним в ожидании. Ожидании продолжения. Ласки. Любви. Дыши, Юнги. Выдыхай. Тебе сладко? Второй поцелуй получается совсем не нежным. Юнги берёт его жадно. Как будто путник неделями не пивший воды, блуждающий по пустыне и, наконец, нашедший оазис. Он терзает пухлые сладкие губы. Сминает своими. Сплетает языки в глубине рта, смешивая сахарную слюну. Ласкает нёбо и даже слегка прикусывает подбородок, прежде чем отстраниться и опуститься поцелуями к шее. — Ах, хён... Издаёт Чимин совершенно восхитительный стон, когда Юнги касается холодными пальцами низа его живота под заляпанной кремом футболкой. На младшем лишь она, бельё и тряпочные домашние шорты. Очень свободные, полуспортивные и тонкие, на резинке. Сквозь них Юнги так хорошо видно его возбуждение. Выпирающие на ткани очертания полувставшего пениса. — Чимин-а, могу я...? Спрашивает Мин неуверенно. Потому что нельзя вот так. Без согласия. Это не правильно. Даже если всё и так очевидно. Даже если они оба возбуждены. Даже если хочется очень и очень сильно. Настолько, что становится больно. — Да... Отвечает Чимин, чуть не задохнувшись собственным вздохом. — Да, хён, пожалуйста... Пожалуйста, да… Юнги тянет за резинку, что красиво обтянула собой поясницу и подвздошную кость юноши, спуская шорты по бёдрам. Обнажая подтянутые, крепкие ноги и сочащийся от предэякулята член. Он небольшой, аккуратный и необрезанный. Идеально ложится в его, Мина, ладонь. Чимин скулит в плечо хёна из-за горячих прикосновений, инстинктивно сводя вместе округлые коленки и пачкает своей слюной рубашку Юнги. Старший ласкает его нежно, но чуть дразня. Обводит пальчиком влажную головку, тут же скользнув одной фалангой под мягкую кожу, оттягивая крайнюю плоть. Чимин от каждого действия Юнги задыхается. Его в руках хёна буквально трясет. Подбрасывает, словно на кочках. Такой чувствительный. Думает Мин, касаясь губами чуть выступающего кадыка. Такой восхитительный. От поцелуя адамово яблоко донсена резко дергается вверх, к подчелюстному лимфоузлу, и так же быстро опускается вниз, на своё законное место, останавливаясь прямо на середине тонкой, но мускулистой шеи. Юнги снова находит его губы своими губами. И сливается с младшим вновь. Глубоко. Влажно. Так, что голова идёт кругом. А рукой на ощупь тянется в сторону, к злосчастной коробке из кондитерской, стоящей совсем рядом и наполненной ванильными сладостями. — Х... хён, что ты...? Выдыхает в губы старшего Пак, разорвав поцелуй. Мин ему отвечать не спешит. Выудив из коробки один из эклеров, он подносит его к собственным, увлажненным слюной Чимина губам и осторожно надкусывает один из округлых краёв, смакуя на языке приторный вкус. Пирожное и правда хорошее. Очевидно, что дорогое. Эклер внутри полый. Мягкое тесто с кремом внутри. Мин на глаз прикидывает его размер — в диаметре пять-шесть сантиметров — и, не долго думая, подносит угощение к чужому, уже полностью вставшему и окрепшему члену. — С... стой, хён, подожди, это… Ах! Дёргается младший, когда чуть холодная сладость опускается аккурат на его возбуждённый пенис. Юнги хмыкает про себя, надо же, поместился. Лишь тесто чуть-чуть по краям разорвалось, но это нестрашно. Мин зажимает «надетый» на орган Чимина эклер ладонью, на пробу ей двинув, и довольно ухмыляется, когда слышит пошлый хлюпающий звук, вперемешку с громким, несдержанным всхлипом у собственной шеи. — Боже, хён... Господи... Шепчет Чимин сбивчиво, без остановки, дрожа от похоти и удовольствия. Стенки пирожного мягкие и влажные из-за крема, создают вакуум и приятную мокрую тесноту, словно искусственная вагина. Поэтому совершенно неудивительно то, что кончает он быстро. Несколько раз дёргается в объятиях хёна, в поцелуй громко мычит, изливаясь внутрь кондитерского изделия, и совершенно фантастически хнычет, сжимая пальчиками плечи Юнги, пока старший старательно доводит его до экстаза. Эклер в руке Мина превращается в раздавленное месиво из теста, крема и спермы Чимина. Под пристальным, но безумно усталым после оргазма взглядом донсена, Юнги подносит пальцы к своим губам, пробуя вязкую, получившуюся субстанцию. Ведёт языком по подушечкам и приторно улыбается. Донельзя довольно. Так, что в уголках его глаз почти незаметно проступают морщинки. Всё-таки Мин был прав. — Сладкая… Он так сильно ненавидит и любит вкусного, словно ванильный эклер, Пак Чимина, что с ума сходит. Дыши, Юнги. Выдыхай. Считай до десяти. Думай о море. Иначе однажды ты его целиком съешь. А Чимин — демон искуситель, проклятие Сатаны, дитя Дьявола, чтоб его, смеётся заливисто, сидя перед ним со спущенными штанами, красными щеками и с испачканным в креме членом. Тянется к губам любимого хёна за новой порцией поцелуев и добивает: — Приятного аппетита. Булгаков говорил: «Бойтесь своих желаний. Они имеют свойство сбываться». Юнги толкает счастливо улыбающегося младшего на пол и, нависнув сверху, думает: «Слава Богу».