И снова это молчание

— 1 —

            Франция была опозорена. Из так называемой «свободной зоны» приходили тревожные вести. Демаркационная линия неизбежно сдвигалась.       Оккупационное правительство готовилось издать первый закон о евреях, которых лишил бы их всех прав и превратил в париев. Немцы выделили расовые признаки, определив, кто является евреем в глазах французского государства, и обязали их пришить к верхней одежде жёлтую звезду Давида.       По всему Руану были развешены агитационные плакаты с надписями вроде «Отдайте свой труд за спасение Европы от большевизма!» или «Смерть марксистской лжи!». Поставки продовольствия сократились, люди начали роптать.       И всё же к немцам в городе привыкли. Поглядывали на них не с враждебностью, а скорее с подозрительностью и затаённым любопытством. Даже посмеивались иной раз над тем, как они коверкали французский язык, обращаясь к кому-нибудь из жителей.       Я несколько раз видела, как солдаты угощали детей конфетами и фруктами, и не жалели, отдавали помногу.       «А чего скупиться, коли не своё?» — гневно замечала я, обращаясь к тётушке.       Но и мой запал заметно поутих. Человек, как известно, ко всему привыкает, особенно, если и все остальные терпят те же неудобства.       Лейтенант Хеглер завоевал расположение Жанны. Она, конечно, открыто этого не демонстрировала, но всё же стала чаще и охотнее говорить с ним. Она накрывала для него на стол. Она принимала его подарки. Подарки! Он делился с нами тем, что отобрал у нашего же народа.       Я старалась спуститься вниз до его появления, чтобы собрать себе завтрак и уйти в сад. Возможно, мне не стоило оставлять тётушку наедине с немцем за столом, где раньше собиралась вся наша семья, но куда громче во мне говорило упрямство.       Иногда мы всё же сталкивались с Хеглером в коридоре на втором этаже, чаще всего вечером, когда он направлялся в свою комнату, а я, наоборот, покидала свою. Он неизменно застывал на месте, вытянувшись в струну, щёлкал каблуками и со сдержанной улыбкой желал мне доброй ночи.       Я по-прежнему отвечала ему молчанием, но теперь, казалось, только радовала его этим. Он больше не замирал после своих слов, с надеждой вглядываясь в моё лицо и ожидая, когда я наконец заговорю. Бывало, лейтенант спускался вниз с книгой в руках, зажав палец между страницами, предвкушая удовольствие, которое получит, когда станет зачитывать особенно понравившийся ему фрагмент, а я буду привычно молчать, потому что мне больше ничего не оставалось. Потому что я сама загнала себя в эту клетку.       Я надеялась ранить его своим молчанием, но на деле оно куда больше ранило меня саму.       Каково это — стать гостем в собственном доме, постоянно прислушиваться — не раздастся ли стук его каблуков, с тревогой поглядывать в окно, высматривая высокий силуэт и плоскую фуражку? Я не смела дышать, когда он проходил мимо моей спальни по коридору, всё время ждала, что вот сейчас он остановится напротив моей двери и…       Но Хеглер никогда не позволял себе грубости или фамильярности, и ни разу не попытался разбить неумолимое молчание резким словом. Он мог застыть посреди гостиной, рядом со старым креслом, но даже не бросить взгляда в его сторону.       «Я здесь гость, — вспоминались его слова. — И я не намерен об этом забывать».       Сколько пройдёт времени прежде, чем Жанна предложит ему присесть?       Однажды он застал нас за игрой в шахматы. Краем глаза я заметила в нём внешнюю перемену и, не удержавшись, с мрачным любопытством взглянула на него. Лейтенант был в штатском. На нём были брюки из серой фланели и тонкий свитер, облегавший его худую мускулистую грудь.       — Добрый вечер, мадам. Мадемуазель.       Я опустила глаза.       Он замер над шахматной доской и стоял так довольно долго, неподвижный, молчаливый. Я знала, что отныне мой протест его не тяготил. Хеглер привык к нему, как я почти привыкла к его присутствию.       И всё же им владела какая-то невысказанная мука.       — Я должен вас предупредить, — с взволнованной нерешительностью начал он. Взгляд Жанны оторвался от доски и метнулся в его сторону. Я сделала ход пешкой. — Я буду в отсутствии две недели. Еду в Париж. Долго же я ждал этого дня!       Бог услышал мои молитвы! Я едва сумела справиться с дрожью.       Хеглер слегка поклонился, затем повернул голову в мою сторону, собираясь сказать ещё что-то. Мои плечи напряглись.       — Простите меня, — с прежним волнением продолжил он. — Я представил себе, что проведу несколько часов в пути без книги, и меня охватила невыразимая печаль. Скажите, могу ли взять с собой что-нибудь из вашей библиотеки? Обещаю, я всё верну вам в надлежащем виде. И, если хотите, привезу с собой ещё. Ещё книг.       Всё это время он смотрел на меня, словно я была хозяйкой библиотеки. А я, в свою очередь, смотрела на Жанну с безмолвным призывом прийти мне на помощь, ответить ему, чего я сама сделать не могла, ответить что-нибудь грубое, не оскорбительное, нет, мы были выше этого. Нужно было дать ему понять, что мы не друзья, и он не смеет делать вид, что это не так.       — Вы можете брать всё, что вам нужно, месье, — сухо ответила она, передвинув ладью.       Как и всё ваше правительство, будь оно проклято! Как ваш фюрер, простиравший свои когтистые лапы всё дальше на восток.       Я поднялась с места так резко, что закачался стул и некоторые фигуры попадали с доски. Мои губы разомкнулись. Глаза Хеглера блеснули. Он посмотрел на меня с тем особенным выражением одобрения — одновременно серьёзно и улыбаясь, — что появилось у него с первого дня.       Как же мне было невыносимо его присутствие!       — Желаю вам спокойной ночи, — в голосе лейтенанта отчётливо слышалось разочарование. Это принесло мне успокоение.       Я отошла к камину и стояла там, пока он не покинул гостиную.       А поздно вечером, когда я уже готовилась ко сну, я вдруг услышала звук отворяемой двери, затем раздались знакомые, неровные шаги, бесспорно приближающиеся. Потом всё резко стихло. Я поняла, что он стоял там, прямо за дверью.       Сбывался мой самый худший кошмар.       Я смотрела на ручку двери, мне показалось, что в какой-то момент она дрогнула. Скрипнула половица. Затем снова наступило безмолвие, сумрачное и напряжённое.       — Мадемуазель?       Нужно было ловить слово, чтобы его услышать, и я услышала. Выпрямилась, прижала руки к груди и на цыпочках приблизилась к двери.       — Я не собираюсь входить, даю вам слово. Можете не беспокоиться, — шёпотом сказал он. — Знаю, вы меня слышите. Я только хотел сказать вам кое-что, лично вам.       Снаружи не доносилось ни звука. Он не шевелился. Не шевелилась и я.       — Вы одержали победу, — вновь заговорил Хеглер. — Я уезжаю в Париж с тяжёлым сердцем. А ведь у меня давно не было отпуска. И я так люблю этот город! Вы победили — ваше молчание приносит мне невыразимые страдания. Надеюсь, вас это обрадует. Но я хочу, чтобы вы знали, я признаю вашу победу, потому что это честно. И с той же честностью заявляю: вы выиграли битву. Но не войну.       Дверная ручка вновь дрогнула.       — Доброй ночи, — и вдруг по-немецки добавил: — Боже! Укажи мне, где мой долг!       Вновь заскрипели половицы, затем раздался глухой тихий стук, с которым он притворил за собой дверь.       Я медленно опустила руки, они повисли вдоль туловища, бессильные и безжизненные.