— 1 —
Отсутствие Хеглера не давало мне покоя. Я думала о нём, не зная точно, что именно испытывала: сожаление или беспокойство. Ни я, ни Жанна не заговаривали о нём. Бруно, его вестовой, по-прежнему проживал в пристройке за нашим домом. Улыбчивый и добродушный, он всегда провожал меня весёлым взглядом, стоило нам столкнуться во дворе. К своему стыду, я не могла обходиться с ним с тем же пренебрежением, какое проявляла по отношению к его командиру. Может быть, из-за его низкого чина или юного возраста (он был едва ли старше меня). Однажды я застала его за починкой нашего покосившегося забора. В ответ на мой возмущённый взгляд Жанна заявила: «Он не желал ничего слушать. Пресвятой Боже, что скажут соседи?». Я не могла упрекнуть тётушку в слабоволии, ведь и сама несколько дней назад, возвращаясь домой, позволила Бруно выхватить у меня из рук тяжёлые авоськи. Я пыталась убедить себя, что попросту растерялась и не успела возразить ему. Но в глубине души я знала правду. Время пообтесало все мои острые углы. Привычка взяла своё. Немцы, шагающие строевым шагом по центральной улице Руана, нацистские знамёна и плакаты, пустые полки в магазинах, комендантский час, кляузничество, позорное сотрудничество вишистских коллаборационистов с нацистами — всё это более не вызывало прежнего протеста в моей душе. Несмотря на то, что во многих оккупированных областях страны организовывалось активное противодействие, в Руане, казалось, не нашлось ни одного партизанского отряда, взявшего на себя смелость бороться с нацистами. — Смотреть противно! — молодой фермер Бенуа сплюнул на землю, следя за тем, как немцы, начищая своих лошадей, поглядывали в сторону француженок, а те, заметив их взгляды, принимались громко хихикать. — Как низко мы пали, Астрид! Никогда не думал, что доживу до тех времен, когда мне станет стыдно за свой народ. Я помалкивала, зная о взрывном характере Бенуа. Возьмётся кричать и исторгать проклятья — и немцы его услышат и устроят выволочку. — Слыхала, они собираются праздновать в мэрии какой-то свой праздник? — спросил он, наблюдая за тем, как я отбираю и складываю яйца в корзинку. — Так вот всё это брехня. Это они вроде как нашу национальную гордость щадят. На самом деле боши празднуют годовщину взятия Парижа, во как. А мы им прислуживаем, — рот Бенуа искривился. — Вот вам, пожалуйста, столы, скатерти, салфетки, посуда, фамильное серебро. Какой позор! Рассядутся там, пригласят музыкантов, водрузят свои знамёна. Но, знаешь, что? — тут он понизил голос и, наклонившись ко мне, зашептал на ухо. — Мы им устроим праздничный салют, Астрид. Ох, как они порадуются! Я резко отстранилась от Бенуа, взглянув на него с испугом. — Говорят, там будет весь офицерский состав, — продолжил он, подкладывая мне в корзину ещё яиц. — Стало быть, ваш жилец тоже увидит салют. — О чём вы говорите? — тихо спросила я. Невероятное волнение охватило мой ум; обрывки противоречивых желаний, неразрешимых вопросов — все смешалось в моём мозгу, и с каждой мчавшейся, как лавина, секундой ощущение это становилось все более тяжёлым, более безысходным. Бенуа не ответил мне, только кивнул на прощание и исчез за дверью собственного дома. Но я и без того знала, знала, потому что давно ожидала услышать о чём-либо подобном. Франция заговорила. Руан очнулся от тяжёлого, изматывающего сна. «Мы им устроим праздничный салют». Я и прежде бы не испытала воодушевления — гибель людей, враги они или нет, не вызывала у меня радости. Но сейчас я чувствовала, как ледяной ужас сковал тело. Рядом с мэрией располагался пороховой склад, на двери которого висела табличка с надписью «Verboten», а ниже мелкими буквами по-французски значилось: «Запрещается под страхом смерти приближаться к зданию». И лейтенант Хеглер будет там. Мы ещё не успели увидеться, но я знала, что утром Бруно поехал встречать его на вокзал. Он будет там, когда силы сопротивления объявят оккупантам войну. Он погибнет. «Ну и пусть!» — взвилась первая жестокая мысль. Скольких французских солдат он успел убить, скольких покалечил, скольких взял в плен прежде, чем появился в Руане. Шла война. Хеглер был солдатом Рейха, ступившим на чужие земли. И вовсе не ради того, чтобы спасти их, как об этом говорилось повсеместно. Ложь! Вероломная нацистская ложь! Мои руки дрожали. Я боялась выронить корзинку прямо посреди улицы. — Вам помочь? — окрикнул меня какой-то немец, но я не подала виду, что расслышала его. Я представила себе сотню окровавленных тел неизвестных солдат, огромную кучу мертвецов прямо посреди главного зала в мэрии, куски стен, стёкла, клочки одежды, и к своему ужасу, не испытывала ни сочувствия, ни отторжения. Но когда я подумала о лейтенанте, проживавшем в соседней комнате, упорно старающемся разбить моё молчание, зачитывавшем нам отрывки из своих любимых книг, я ощутила глубокое отчаяние. Так нельзя. Нельзя обрекать людей на мучительную смерть, кем бы они ни были. Ведь кто-то из них погибнет сразу, не успев осознать, что произошло, а кто-то потеряет сознание от боли или станет кричать, лишившись ног или рук, или того и другого одновременно. Один французский политический деятель однажды сказал, что в самом характере немцев есть что-то далёкое человеку, что этот народ обладает величием и невероятной жестокостью, которая, в конце концов, и погубит его. Так не нужно этому мешать. Но что же делать? Ах, зачем Бенуа сказал мне? Как теперь жить с этим знанием? Следует покориться воле своего страдающего народа. Закрыть глаза, заткнуть уши, запретить себе думать. И по-прежнему молчать. Я завидела его автомобиль ещё издали, а он увидел меня. Зелёный мундир (сколько французов бессонными ночами подстерегали появление вот такого же), плащ, наброшенный на плечи наподобие пелерины, начищенные сапоги и вновь эта серьёзная улыбка, полная одобрения. Бруно вносил в дом его вещи, а Хеглер так и остался стоять у калитки, дожидаясь меня. Когда я приблизилась, он коснулся пальцами козырька фуражки и щёлкнул каблуками. — Вот и вы, — выдохнул он, а затем резко опустил голову и устремил взгляд на корзину, что я держала в руках. — Позвольте вам помочь. Но я прошло мимо, крепко стиснув зубы. Скрипнула калитка, Хеглер последовал за мной. Навстречу вам попался Бруно. Увидев меня, он, памятуя о моём прежнем молчаливом согласии, протянул руку и забрал корзинку. Его взгляд метнулся в сторону Хеглера, и улыбка исчезла из его глаз. На кухне Жанна раскладывала привезённые продукты по деревянным ящикам. Что-то она собиралась убрать в подпол, что-то оставить здесь же или в столовой. — А это что такое? — ворчливым тоном поинтересовалась она у Бруно, ткнув пальцем в угол. Я повернула голову и увидела странную деревянную конструкцию, лежавшую на полу. — Это мольберт, мадам. Жанна удивленно приподняла одну бровь. — Месье планирует выйти на пленэр? — Это для мадемуазель, — за своего вестового ответил Хеглер, остановившись на пороге кухни. Бруно достал из объёмистого сундука продолговатую алюминиевую коробку и протянул её мне. Пребывая в оцепенении, я взяла её и открыла. Внутри лежали тюбики с акварелью, кисти разной толщины и остро заточенные карандаши. Мои глаза мигом наполнились слезами. Швырнув коробку на стол с такой силой, что с неё слетела крышка, а затем с громким звоном упала на пол, я выскочила вон из кухни. Несмотря на то, что Хеглер предупредительно отступил, чтобы выпустить меня, я всё равно задела его плечом.— 2 —
Дни сменяли друг друга. Жизнь в Руане текла столь мирно, что иной раз доводилось даже забывать о войне, особенно, если отъехать подальше от центра, туда, где не мелькали повсюду зеленые мундиры. Я проводила время в саду, много рисовала, читала или дремала в тени яблони. Иногда выбиралась в гости к соседям и школьным приятелям. К празднику всё было готово. Дух войны уступил место ожиданию. Радостному — для немцев, равнодушному — для жителей. Тревожному и мучительному — для меня. Из Шалон-сюр-Сона, из Мулена, из Невера, Парижа и Эперне каждый день приезжали военные грузовики с ящиками шампанского. Если на празднике не будет женщин, то будет вдоволь вина, музыки и фейерверков над прудом. Фейерверки. Интересно, успеют ли молодые офицеры полюбоваться ими прежде, чем партизаны взорвут склад? Или всё случится одновременно? Я перелистнула страницу книги. Однажды Хеглер заявился в гостиную и начал рассказывать о своим любимых литературных произведениях. О «Макбете» он говорил дольше всего, а закончил отчего-то сказкой о Красавице и Чудовище. Вот умора! «Чудовище неуклюже и грубо, но у него есть сердце и душа с высокими стремлениями! — вдохновленно рассказывал он. — А Красавица горда. Если бы она только захотела! Но нет, она не хочет. Однако со временем она начинает замечать во взгляде ненавистного тюремщика что-то похожее на мольбу, на любовь. Её впечатляет его постоянство. Она протягивает ему руку… Я так любил эту историю в детстве! Особенно меня трогало Чудовище, я так хорошо понимал его муки». Я могла бы сообщить ему о том, что у меня была эта книга. Я могла бы достать её с полки и протянуть ему. Возьмите, месье. Вы, должно быть, читали эту историю только на немецком. Прочтите на французском. Прочтите непременно, это ваш последний шанс. Ведь вы скоро умрёте. Закрыв лицо ладонями, я глубоко вздохнула. «Господи, укажи мне, где мой долг?». Затем повторила это вслух и узнала слова лейтенанта, сказанные мне перед отъездом. Это вселило в меня некую уверенность, которой не хватало прежде для того, чтобы осуществить задуманное. С меня словно спало всякое оцепенение. Я потянулась к своему карандашному рисунку, оторвала от него клочок бумаги и написала крупным почерком: «Не ходите туда». Затем вложила записку в книгу так, чтобы наружу немного высовывался уголок. Чтобы он заметил. В день праздника, рано утром, прежде чем Хеглер успеет выйти из комнаты, нужно просунуть книгу ему под дверь. Зазор там достаточно широкий, а его любимая сказка занимала не слишком много страниц. Книга без труда пролезет внутрь. Главное — собраться с духом и решиться. «Вы победили моё молчание, — мысленно обратилась я к нему. — Но какой ценой».