Один пропущенный лайк

Если у тебя есть деньги, то у меня найдется время. Я на расстоянии лишь телефонного звонка от тебя. Pain — Call me

      Я уже час сижу в Инстаграме. Нет, ни с кем не переписываюсь. Даже не обращаю внимания на загорающееся красным сердечко в углу экрана. Это фанаты снова ставят лайки. Как у них только пальцы не отваливаются? Мне-то уже всё равно на комментарии, которые они пишут пачками, и даже на сообщения в директе. Они могут присылать хоть нюдсы — всё равно не прочитаю. Не для этого в Инстаграм захожу. А для того, чтобы каждый раз, загружая страницу, смотреть, не появится ли новая публикация в ленте новостей. И замирать, если значок становится красным. Ведь это значит, что…       «Луна. Где-то в космосе». Петтера в своём репертуаре. Фотографии с концертов, фотографии вида с террасы её дома в Стокгольме — меня неизменно бесит ужасный стеклянный столик, в отличие от потрясающего вида на шхеры. Фотографии из студии звукозаписи. Фотографии самой Петтеры с такой насупленной физиономией, чтобы никто не сомневался в том, насколько суровую музыку она пишет. Однообразие постов на её страничке успокаивает. Раньше успокаивало, когда я так же листала посты, зная, что скоро увижу её строгую симпатичную мордашку в реальной жизни. А сейчас между нами несколько стран, тысячи километров и холодное море — как прежде, если бы к этому не прибавилась неприступная стена безразличия. Петтера успешно делает вид, что ей насрать на меня, я пытаюсь отвечать тем же. Это несложно — я не лайкаю её посты. Я просматриваю их так часто, что выучиваю наизусть. А сториз можно посмотреть на фанатском сайте. Она не узнает. Я до сих пор на неё подписана, но лучше бы отписаться и наблюдать за ней анонимно. Но я не могу. Ведь если я отпишусь, то не увижу значка новой публикации. Не узнаю, что такого нашла Петтера в галерее своего телефона. Или в семейном архиве.       Вот, например, фото девяносто седьмого года. Петтере здесь двадцать семь лет, и если бы она не высунула язык, то я бы могла назвать её самым очаровательным созданием на свете. У неё такой точеный носик, румяные щёки и пухлые губы, что каждый раз, когда я смотрю на неё, меня душит зависть. По сравнению с Петтерой я просто уродина. И волосы у неё тут так красиво блестят… Схватить бы её за них, ближе к голове, и как следует припечать лицом о бетонную стену. Чтобы я больше никогда не видела её лица. Жаль, я не сделала этого раньше. Когда ещё была возможность. Я бы изуродовала её так, что она не смогла бы больше фотографироваться. А светить лицом в камеру Петтера обожает. Конечно, она же такая хорошенькая. Она и сейчас прекрасно выглядит — такая же стройная и румяная. А седая прядь в волосах смотрится даже красиво. Это я толстею и покрываюсь морщинами со страшной силой. Может, Петтера действительно вампирша? Питается моими жизненными силами. Нет другого объяснения тому, что в пятьдесят лет она такая моложавая. И нет другого объяснения тому, что мне так плохо, что я скоро начну искать её фотографии на Пинтересте. Её красота — это как наркотик. Её внешность меня умиляет до такой степени, что порой мне хочется разорвать её голыми руками на кровавые лоскутья. Я её ненавижу. Сука. Она могла же объяснить всё по-человечески… Мы же понимали друг друга…       Я сжимаю телефон так, что он едва не хрустит, и ненадолго откладываю его в сторону. Мне надо успокоиться, а айфоны — хрупкая вещь. У Петтеры тоже айфон. Иначе бы она не смогла сфотографировать с террасы двойную радугу. Да-да, именно так выглядит Инстаграм суровой металлистки, если кто-то не знал.       С тех пор, как мы расстались — шумно, со скандалом и треском, прошло несколько месяцев. Снова наступила холодная осень. А Петтера ничего не писала. Словно меня больше не было. А раз её не было, то и Lindemann больше не осталось смысла существовать. Может, мне самой уже нет смысла жить? Нет, смысл есть. Петтера чуть ли не каждый день что-то постит! А я не нахожу сил от неё отписаться. Или заблокировать. Наоборот, снова и снова перехожу с вкладки на вкладку, растравляя душу созерцанием всё ещё любимого лица с большими тёмными глазами и мило нахмуренным лбом. Петтера далеко — а бросать телефон в стену жалко. Но делать с этим что-то надо. Не могу же я травить себя вечно и делать вид, что всё в порядке, и тяжёлая депрессия уже позади? Если избавиться от Петтеры, то и прошлое перестанет беспокоить. А как начисто стереть из памяти человека, чьи посты с назойливым постоянством всплывают в ленте? Заблокировать? Отписаться? Но я же заведу фейковый аккаунт и буду смотреть с него, я себя знаю. Добавить её телефонный номер в черный список? Эти цифры вытравлены в моём сердце. Даже если я выкину телефон, то буду посылать ей письма с почтовыми голубями. А если Петтера уедет на другой конец света, я все равно найду её. Я не могу без неё. Не выпуская из рук телефон, я подхожу к окну. Хочется увидеть луну. Небо темное — не поймешь, то ли ночь беззвездная, то ли всё заволокли темно-синие облака. Да и какая луна — всего шесть часов вечера. В Стокгольме сейчас четыре, но наверняка так же темно. Интересно, что сейчас делает Петтера? Пишет музыку или тоже сидит, уткнувшись в телефон? Так…       Потакая глупой надежде, я снова лезу в Инстаграм. На всякий случай. Кажется, Вселенная слышит мои желания. Петтера онлайн. Значит, она держит телефон в руке и не сводит с него глаз так же, как я. А что, если…       В одно мгновение я перехожу к списку контактов и набираю её номер. Господи, Господи, как хорошо, что я его не удалила! Call me like a Genie in the bottle, I rub you the right way       Я вспоминаю эту её песню про телефонный разговор, пока слушаю гудки. Петтера отвечает не сразу — всё смотрит на экран, где отображается мое имя, и в недоумении морщит лоб. В такие моменты сердитая складка на переносице становится особенно заметной. Я помню, каким ласковым, елейным голосом она выговаривала слово «way» в этой строчке. Я не люблю песни Pain, но знаю их наизусть. Потому что всё это время у меня не было возможности услышать её голос другим способом. Звонить я боялась. Петтера могла послать меня нахер. За пять лет я уже знала, чего можно от неё ожидать. Но о том, как легко она сменяет милость на гнев, я вспомнила только сейчас. Однако мне не хочется думать, что она сбросит вызов и продолжит сидеть в Инсте как ни в чём не бывало. Может, ей тоже хочется со мной поговорить?       Гудки прекращаются.  — Эй, — слышу я пренебрежительно-раздраженное. Когда Петтера напивается, то путает шведский с английским. Пьяные женщины любят звонить своим бывшим. Я не брала в рот сегодня ни капли спиртного, как иронично. — Привет, — криво улыбнувшись, отвечаю я по-немецки дрогнувшим голосом, окончательно запутывая её.       Тоненькие брови Петтеры ещё сильнее сдвигаются к переносице. Она молчит. Прикидывается, что не понимает приветствия. Глупая. За пять лет она научилась вполне сносно болтать по-немецки. Я знаю свой язык, но молчу. Молчание становится совсем неловким. Петтера ждет, когда я сама сброшу вызов. Но я только крепче прижимаю телефон к уху. Хочу услышать, как она дышит. Связь хорошая — я слышу не только её тихое хриплое дыхание, но и то, как звякает жестяная крышечка и шипит пена в пивной бутылке. На трезвую голову Петтера не может говорить. Она тоже боится этого разговора.  — Я увидела в Инсте, что ты онлайн, и решила позвонить. — Нервно проводя пальцем по бедру, объясняю я причину своего звонка. Это мне кажется мало, и я добавляю:  — Я соскучилась.  — Я тоже. — Петтере настолько похер, что, произнеся эти равнодушные слова исключительно из вежливости, она делает крупный глоток из бутылки. Меня передергивает. Я снова замолкаю, борясь с желанием завидовать телефону, который может прижаться к её распухшей от алкоголя щеке. По-хорошему, надо бросить трубку. Но вместо этого я начинаю пороть совершенную ерунду. По-английски, через каждое слово запинаясь и путаясь. Какой английский тут может быть…  — Знаешь, если бы не Инстаграм, я бы сошла с ума от тоски. А так я хотя бы смотрю твои посты и успокаиваю себя тем, что ты ещё жива-здорова и творишь вовсю. Это круто, что после распада Lindemann ты вернулась к своим проектам. Я бы так не смогла.  — Сходить к психиатру и набрать для Lindemann новый состав не вариант? — грубо спрашивает Петтера, но икает на середине фразы, отчего её низкий хриплый голос срывается в сдавленный писк.  — Я думала, что сама справлюсь со своими проблемами, — я встаю с дивана и начинаю ходить взад-вперед по длинной комнате. — Но даже если бы я угрохала на врача кучу денег, не смогла бы примириться с тем, что тебя больше нет. Ведь без тебя Lindemann — это как Rammstein без меня.  — Очень поэтичная аналогия, — ворчит она. Я живо представляю, как она откидывает голову на спинку дивана, и поджимает резко очерченные губы в своей любимой раздраженно-нетерпеливой гримаске. Я как-то не задумывалась, что у Петтеры очень злое лицо. Но сейчас я это понимаю и говорю: — Но мне будет не хватать твоей злобной мордашки.  — Да мне уже все подписчики засыпали личку вопросами, почему я ушла из Lindemann. — Петтера даже не пытается придать своему и без того не самому приятному голосу хоть сколько-то сочувствия. — Могли бы понять, что у меня два проекта, а я уже не в том возрасте, чтобы справляться ещё и с Lindemann.  — Ты на семь лет младше меня, — напоминаю я и морщусь, когда она снова отпивает из бутылки. — И, по-моему, у тебя отлично получалось. Я даже не знаю, какой станет музыка без тебя.       Хотя я бы тоже уставала, если бы пила столько, как ты. Будь ты трезвой, то не взяла бы трубку. Я с трудом сохраняю силы, чтобы говорить с ней по-человечески.  — Ну да, со мной оба альбома звучали как Pain, только с твоим голосом, — мне кажется, будто она сердито отмахивается. — Как они будут звучать без меня, мне всё равно. Я устала от твоих больных фантазий. Мы об этом уже говорили. Зачем ты мне звонишь?  — Мы не общались так долго, что я испугалась, что ты больше не хочешь общаться со мной. Я надеялась, что мы можем остаться подругами. Ведь даже если тебе не нравилось писать со мной музыку, согласись, что нам было хорошо вдвоём.       Петтера молчит. Видно, со мной ей хорошо не было. А я говорю — лишь бы не молчать.  — Знаешь, когда я объявила, что Lindemann распадается, то прорыдала целый вечер. Мне было очень тяжело это принять. Если бы со мной остались Себастиан и Михаэль, я бы пережила это легче. Но ты увела их с собой. Я не виню тебя, нет. Со мной вправду тяжело жить — ты ещё не знаешь, как я люблю всем ныть и жаловаться.  — Ты общалась со мной ради того, чтобы веселиться, а в жилетку плакалась другим людям? — предполагает она совершенно нетрезвым голосом. — Очень заботливо с твоей стороны.       Даже хорошо, что она пьяная. Не будет анализировать мои слова. Но я на всякий случай не отвечаю. Обычно, когда Петтера напивается, настроение у неё делается очень хорошее, но сегодня, наверно, пиво попалось не то. Сочувствую. — Знаешь, эти месяцы, что я тебя не видела, у меня было только одно развлечение, — мне неважно, слушает меня Петтера или продолжает пить, положив телефон рядом с собой. — Я слушала Pain. И смотрела интервью с тобой. У меня любимое — где ты пьяная в стельку, а журналистка в ковбойской шляпе пытает тебя вопросами. — Мне оно тоже нравится, — голос Петтеры становится немного добрее. — Я тогда ещё сказала этой девице, мол, извините, я пьяная, а она только ржёт. Какое интервью, у меня шведский с английским путается! Но я честно пыталась выглядеть адекватной!       Она пьяно хихикает, а я немного расслабляюсь. — У тебя такие глаза тогда были, как будто ты не только пьяная, но и накуренная, — отвечаю я, с нежностью вспоминая чёрно-белые кадры. — И ещё тебе были велики очки, всё время падали со лба. Мне хотелось протянуть руку через экран и поправить их, чтобы тебе было удобно.       Петтера снова молчит. Я чувствую, как углы моего рта, только что растянутого в улыбке, медленно сползают вниз, отчего лицо вновь делается обеспокоенно-унылым. На другом конце провода снова шипит пиво — Петтера решила воспользоваться стаканом. Обычно она не так цивилизована. — И когда я смотрела эти интервью, то поняла одну вещь, — говорю я, специально обрывая фразу, чтобы Петтера наконец очнулась. — И какую? — вяло интересуется она, убивая всё желание продолжать. Но сказать надо, раз я уже собралась. Для успокоения я делаю паузу — она нужна, чтобы вернуться к окну. На улице темно, как ночью. В ожидании, пока я заговорю, Петтера делает очередной глоток. Мне хочется вырвать бутылку у неё из рук и разбить ей же об лоб. Но Петтера далеко. Настолько далеко, что я могу лишь смотреть в синий мрак вечернего неба. Страх сковывает мне язык, хотя заветную фразу из трёх слов Петтера от меня уже слышала. Но я повторяю: — Я люблю тебя. — А я тебя — нет.       Она бросает трубку прежде, чем я успеваю понять, что никогда больше не смогу позвонить ей. В слепом отчаянии я сжимаю кулаки и бреду к дивану. Я бы швырнула телефон на пол и раздавила, если бы не Петтера. Если бы не её Инстаграм. Если бы...       Если бы мы остались друзьями...       Несколько минут я тупо смотрю в серую стену напротив дивана. Вокруг — мрак. За окном — чернота. Только экран телефона, лежащего рядом, чуть светится. Вечером я ставлю минимальную яркость. По щеке медленно стекает слезинка. Она холодная — наверное, после этого разговора я умерла. Мне совсем не грустно. Чувствую лишь опустошение. Оно тяжёлое, как будто на душе, чуть пониже сердца, лежит камень. Ты так прекрасна, но всего лишь камень       Когда я писала «Бриллиант», то ещё не знала, что описала Петтеру одной этой строчкой. Вот, теперь не могу слушать эту песню. Вспоминаю её. Петтера действительно прекрасна. Как драгоценный камень с остро заточенными рёбрами, которыми она по-живому резала моё сердце.       Мне не хочется верить, что я ещё жива. Хочется сдохнуть. Как тогда, когда мы с Петтерой не были знакомы. Но я беру телефон и захожу в Инстаграм. Механически. Если бы я была зомби, то справилась с этим так же быстро.       Привычная картина главной страницы почему-то настораживает. Я поспешно открываю ленту и перехожу на профиль Петтеры. Сердце замирает, а я втягиваю воздух ртом так шумно, будто у меня коклюш.       На всю ее страницу, от которой остался только ник, высвечивается сообщение: «Данный пользователь добавил вас в черный список»       Я как живую вижу Петтеру, которая глупо ухмыляется, открывая следующую бутылку.