Мы в ответе

      Анатолий, Толя, по-уличному Тончик - ребёнок с ключом на шее, мелкий сорнячок, дитя дворов между серыми панельками. Некогда матери с ним заниматься, слишком уставшей возвращается с работы - вообще-то, их у неё две. Сутки через трое трудится нянечкой в больнице, в другие дни гробится всё с теми же шваброй и тряпкой, наводя порядок в местном НИИ. Готовить часто приходится самому - и себе, и матери, вначале пересаливая и пережаривая, но постепенно выходит все лучше и лучше. Мать не упрекает за испорченные продукты ни разу, хоть денег у них всегда впритык, только учит, показывает, как надо - и Тончику не по себе, уж лучше бы ругалась.       Отец ушёл сразу после того, как узнал оказавшуюся для него внезапной и нерадостной весть о грядущем отцовстве, дядька сел за поножовщину, когда Тончик ещё даже в школу не ходил, а после отсидки затерялся где-то в глубинах необъятного Союза. Братьев и подавно не было - мамка его одного-то с трудом тащит. Дед умер, не вынеся, что блудная дочь принесла в подоле. "Перед всеми знакомыми опозорила, стерва".       Тончик-дичок, Тончик-волчонок - быстро учится давать сдачи всем дразнившим его за заношенную одежду, за сменяющие друг друга в дневнике двойки и тройки, за исключение из пионеров - за всё разом и за каждый выпад в отдельности, а потом и для профилактики навешивать, чтобы неповадно было.       Тончик допивает у материного хахаля из бутылок оставшееся на донышке пиво, докуривает бычки, плюёт с крыши в прохожих, разукрашивает нехитрыми словами и картинками облупленные стены подъездов, поджигает с такими же пацанами кнопки дверных звонков и почтовые ящики, таскает мелкие фрукты и конфеты в магазинах.       Лет с одиннадцати Тончик ходит хвостиком за Жилой - местным хулиганом и бандитом. Жила уже успел отслужить и отсидеть, сразу после армии на два года загремев за ограбление - по иронии судьбы, именно тогда, когда его брат-близнец учился в московской академии МВД.       Жила в глазах Тончика - крутой неимоверно. Он умеет тушить спички об язык, лихо водит машину, открывает бутылки точным чётким ударом ладони под донышко, и, говорят, ловко вскрывает сейфы и замки. Стреляя по бутылкам, попадает в девять из десяти.       Жилу сначала раздражает, а потом начинает забавлять таскающийся за ним восторженный пацан, так что он привечает его, даже время от времени посылает за пивом и сигаретами, разрешая оставить себе сдачу - иногда такую, что хватает на билет в кино или пару рожков мороженого.       Тончик вовсю хвастается перед друзьями тем, что корешится с самим Жилой, местной притчей во языцех и пугалкой для законопослушных граждан. Тех, кто отвечает, что он перед ним шестерит, Тончик бьёт - яростно, отчаянно. Когда бьют его - Жиле не жалуется, хоть тот и предупредил, чтобы в серьёзных случаях обращался к нему. Тончик чувствует себя под его защитой, словно под невидимым куполом, хоть ни разу пока ею не воспользовался - к ней можно будет прибегнуть, если наедет кто-то ощутимо взрослее и опаснее. Настоящий пацан должен быть сильным и стойким и со всем разбираться сам. Самым страшным горем для него стало бы разочарование в глазах того, кого он успел возвести на пьедестал в своём отчаянном маленьком сердечке.       Жиле его кличка очень подходит - он худощавый и жилистый, под кожей практически нет жировой прослойки, лишь сухие мышцы. Мелкому тощему Тончику безумно хочется быть похожим на него, с этой целью он начинает качать пресс, подтягиваться на турничках и отжиматься. Сначала быстро падает и обессиленно лежит лицом в пол, но постепенно у него получается всё лучше и лучше. В руках появляется сила.       В плохом настроении и когда занят, Жила сразу отсылает его подальше - не грубо, но доходчиво. Тончик понимает и не суётся. Зато в благостном - сытно кормит, угощает пивом, делится опытом, наставляет, беззлобно посмеиваясь над тем, что пацан на седьмом небе от счастья, хоть изо всех своих силенок пытается не подавать вида и порой даже смелеет настолько, что стреляет у Жилы сигареты.       Перестройка оказывается для тончикова покровителя идеальным временем, чтобы, наконец, найти и проявить себя. По всей стране расцветает рэкет, и Катамарановск, хоть и совсем мелкий городишко, не отстаёт от всесоюзных тенденций и обзаводится первой ОПГ, которую сколачивает Жила - и, какое-то время до появления "Железных рукавов", его банда правит бал в городе единолично. Жила чувствует за собой силу во многом из-за того, что знает точно - несмотря на все разногласия, вернувшийся из столицы брат, устроившийся в местный РОВД, в случае чего, прикроет его.       Восьмидесятые постепенно увядают, и первый год нового десятилетия Тончик встречает уже почти взрослым. Всего через год он станет совершеннолетним, а его идол - несомненно, с размахом - отпразднует тридцатник.       Вышло так, что Жила и отца, и брата ему заменил, но он - не отец и не брат. К счастью. Тончик радуется этому и так оправдывает своё тайное, запретное, распирающее душу чувство. Выворачивает оно его наизнанку, насквозь пропитало уже, как олимпийку едкий пот после хорошей драки, по артериям отравой расползается. "По жилам", - думает Тончик и ведет пальцем от локтя до запястья по голубоватым ниточкам под кожей.       Это странное незванное чувство пугает его. "Пидором быть зашквар" - это ему любой пацан скажет, да он и сам знает. Вместе с неправильным влечением в душу ядовитой гадюкой вползает ненависть к себе - будто мало ему всех донельзя обостренных ощущений пубертата, проходящего в реалиях явно доживающего последние дни Союза с декорациями из унылых очередей, нищеты и повсеместного дефицита.       Когда именно он впервые почувствовал, как уважение и щенячья преданность дополнились этим липким, постыдным и жарким - Тончик и сам не понимает, но признать перед самим собой этот факт, на что ему потребовалась вся смелость, он смог примерно год назад.       Перебирает в скрипящих от такого напряжения извилинах воспоминания.       Вот Жила берет его с собой и братками в баню. Видит, с каким интересом пацан рассматривает наколки, россыпью покрывающие его плечи, руки и грудь - и начинает рассказывать ему про значение каждой, тыкая пальцем то в одну, то в другую. Красуется. Возможно, именно тогда Тончик в самый первый раз реагирует на своего старшего товарища разгорающимся в груди жаром, который отдаётся ещё более сильным жаром в низ живота. Жила доходит до татухи с пивной кружкой на боку - и со смехом признаётся, что её набил уже просто по приколу. Тончик во все глаза смотрит на накренившуюся кружку, из которой по боку сползает пена, и ловит себя на ужасной, просто ужасной мысли, что её хочется слизнуть - отчаянно, до невозможности. Испугавшись этой мысли, он быстро переводит взгляд чуть в сторону и цепляется им за дорожку чёрных волос, от самого пупка спускающихся вниз и исчезающих под низко завязанным на бёдрах полотенцем.       Дыхание перехватывает, а лоб моментально покрывается испариной.       Как кровь может одновременно так сильно прихлынуть и к лицу, и к паху, Тончику непонятно, и он безумно рад, что Жила замечает лишь первое:       - Что красный такой - жарко? Эх ты, самый кайф пошёл, самый градус. Только хотел тебя веничком отлупить, ну иди подыши.       Предложение до невозможности своевременное, и Тончик дожидается, пока Жила отвлечёт от него своё внимание и заговорит с товарищем, после чего, чуть согнувшись и судорожно вцепившись в полотенце, вываливается в предбанник и начинает глотать свежий прохладный воздух, открывая рот, словно выброшенная на берег рыбёшка.       От самого жуткого в его жизни палева Тончика спасает лишь то, что они находятся в бане, и Жила списывает его состояние на перегрев. Утерев пот, отсидевшись на скамеечке и успокоившись, Тончик встречает выходящих из парилки братков уже не краснея.       Когда по большим кружкам разливают пиво, не забывают налить и ему - "полную, до краёв, как взрослому" - с гордостью думает Тончик и с раздражением поправляет себя "потому что я и есть взрослый". Жила пьёт с наслаждением, прикрывая глаза. На усах остаётся пена, и Тончику так и хочется её смахнуть. "Или слизнуть. Как с татухи", - со вновь накатывающей паникой думает он. Жила утирает пену сам, и наваждение временно рассеивается.       Вот Тончик болезненно приземляется на колено, неудачно спрыгнув с гаража. Жила ощупывает его ногу сухими цепкими пальцами, пытливо заглядывает в глаза.       - Тут больно? А тут? Вроде цело всё, но к ушибу холодное надо, а ссадины обработать. Погоди чуток, в гараже аптечка вроде была.       Тончику уже почти не больно, но от пристального взгляда и ощущения чужих горячих рук на голой коленке вновь накатывает что-то странное и неправильное. Он так близко - вдруг заметит?       - Не надо, дядь Жила, я сам, я не маленький! - кричит Тончик ему вслед, этим отчаянным криком лишь подчёркивая то, что он, в противовес собственным словам, на деле совсем ещё шкет.       А совсем недавно Жила решает научить его стрелять - и всё бы хорошо, но от волнения и страха облажаться перед ним, Тончик, конечно же, по закону подлости, отчаянно лажает. Выстрел за выстрелом уходят "в молоко", парень уже почти готов расплакаться от досады.       Жила сначала подсказывает со стороны - Тончик с горечью отмечает, как всё разочарованней становится его голос - а затем, не выдержав, подходит и, взяв за мигом окаменевшие от прикосновения плечи, разворачивает его чуть вбок. Слегка похлопывает носком кроссовка по щиколоткам, заставляя немного шире расставить ноги, проводит по руке от плеча, расслабляя её и комментируя свои действия:       - Поворачивайся вполоборота налево. Не переставляя правой ноги, выстави её вперёд, по направлению к цели, так, чтобы ноги оказались на ширине плеч. Не переставляя, бля, кому говорю! Левая рука - свободно вдоль тела. Свободно, ну что ты застыл, как деревянный? Правую руку вытягиваем, - с этими словами Жила обхватывает его руку своими, встав за спиной и не замечая, что Тончик затаил дыхание и стоит ни жив ни мёртв, - надо подвести верхний срез мушки к точке попадания.       Жила аккуратно прицеливается, но какой уже Тончику прицел? Он невидяще пялится перед собой расфокусированным взглядом, вся его концентрация свелась к ощущению обхвативших его руку сверху в кольцо горячих ладоней, прикосновения чужой твёрдой груди к лопаткам, запаху терпкого одеколона, от которого, кажется, его вот-вот начнёт колотить дрожь, и голоса, в заключение произносящего где-то совсем рядом с его левым ухом:       - Теперь плавно, без рывка, нажми на спусковой крючок.       Ошалевший от такого наплыва ощущений Тончик не сразу понимает, что от него требуется, но, как только до него доходит, спускает курок. Отдача слегка приводит его в себя. Попал!       Жила, повеселев, отстраняется и уточняет, отступая в сторону:       - Всё понял?       Тончик бездумно кивает. Конечно же, он ничего не понял, он просто стоял и таял в кольце направляющих рук, не вслушиваясь в то, что говорил ему голос, от которого по позвоночнику разбегались щекотные мурашки.       - Ну давай теперь сам.       И следующий выстрел снова лишь оставляет царапину на пеньке с пустой бутылкой из-под пепси-колы.       - Ладно, - заметно поскучнев, заключает Жила, - продолжим как-нибудь в другой раз. Помню, у меня у мелкого рогатка была, я из неё по банкам консервным стрелял на пустыре, хорошо меткость оттачивает.       С тех пор Тончика преследует идея-фикс: он отточит эту самую меткость сам, втихаря, обязательно научится стрелять ради того, чтобы увидеть одобрение и гордость в глазах Жилы.       Одолжив на кухне нож - или, называя вещи своими именами - утащив его, пока мать на работе, Тончик пытается обстругать придирчиво выбранную ветку, и почти сразу же с шипением отдёргивает левую руку, срезав кусок кожи с пальца вместе с мясом.       "Чёртова ветка, чёртов нож, да ебись оно конём!" - бормочет он, прокапав кровью обратную дорогу и щедро заливая палец перекисью из домашней аптечки.       Про рогатку, вроде бы, однажды что-то говорил бывший одноклассник Вадик, пути-дорожки с которым разошлись два года назад, когда Тончик под общий облегчённый вздох учителей ушёл в ПТУ.       Воспоминание оказывается верным, но вредный Вадик, почуяв тончикову отчаянную нужду, не намерен расставаться со своим оружием просто так.       - Ну и нахуя она тебе сейчас, ты же здоровый лоб, в институт поступаешь, - разочарованно цедит Тончик, уже без малейшего дружелюбия буравя его глазами.       - Могу задать тебе такой же вопрос, - не остаётся в долгу тот.       В итоге сговариваются так: рогатка в обмен на нож. Лучше "бабочку", но можно и просто складной, со штопором. Ну или деньгами - Тончик мысленно присвистывает, услышав сумму. Вот же жмодяра! Прессануть бы его, конечно, чтобы так отдал, но очень уж не вовремя по закону подлости откромсал кусок пальца.       Подходящий нож Тончик недавно видел у местного скупщика, так что незаметно утащить его считает делом решённым. И сильно просчитывается, о чём ему приходится сожалеть уже сидя в давно и до последней трещинки в стене знакомой КПЗ у Жилина.       Тот нимало не удивлён, но поворчать считает своим священным долгом.       - Опять двадцать пять, голубчик. Ну и что, стоило оно того? Пятнадцать суток теперь отсидишь, как миленький. А потом общественные работы, хоть какой-то прок, наконец, от тебя будет.       Тончик молчит, смотрит злобно, исподлобья. Жилин устало вздыхает.       - Неверный ты пример для подражания выбрал. Зря на него равняешься, не кончится это ничем хорошим.       Получив вместо ответа лишь скрип зубов и ещё более агрессивный взгляд, Жилин машет рукой, мол, понятно всё с тобой, и начинает оформлять протокол задержания.       Тончик ощупывает замок камеры - тщетно, закрыл, даже ключ вынул, будто поймал особо опасного. А он всего-то ножик спиздить хотел, подумаешь. Только мамка расстроится теперь.       Возвратившись на лавку, коротает время, разглядывая склонившегося над бумагами Жилина. Вроде бы, на одно лицо с братом, а совсем другой. Нудный, и словно старше Жилы лет на десять. И цепляется чёртов старлей, будто у него к Тончику что-то личное.       Дверь участка громко хлопает, и в кабинет, под учащённый стук тончикова сердца, входит тот, в ком он видит своё спасение.       - Всё, выпускай пацана.       Жилин, всё с тем же спокойствием в лице, поднимает голову и невозмутимо смотрит на брата.       - Это с чего же я его отпустить должен? Пацан твой на попытке хищения попался, пусть посидит подумает, ему полезно. И метлой помахать тоже полезно будет.       - Мить, не выёживайся. Скупщик не будет заявление подавать, я поговорю.       - Знаю я, как ты поговоришь. После твоих разговоров некоторых потом найти не могут.       Слово за слово обстановка в участке накаляется. Тончику остаётся лишь смотреть, как эти двое решают его судьбу. Он верит, что Жила не сдастся просто так, но того, что будет дальше, никак не ожидает.       - Все повадки твои, все жесты. Так же сидит волком смотрит - по образу и подобию воспитал. И опять он у меня - в который раз уже. Просто признай, что проиграл.       - Замолчи, - Жила подступает к брату вплотную, но тот, как ни в чём не бывало, продолжает, только обращается уже к Тончику, глядящему на них обоих во все глаза.       - Что смотришь, голубчик? Поспорил твой дядя Жила, что научит тебя всему, первоклассного вора из тебя сделает. "Хрен ты его поймаешь". Только такой же долбак у него получился, как и он сам. Сам-то попался и отсидел.       - Захлопнись нахуй! - рявкает Жила, порываясь схватить брата за грудки, но тот каким-то хитрым приёмом уворачивается и удерживает его руки.       - Так и быть, отпущу. Попробуй ещё - может, до армии обточишь свой алмаз в бриллиант.       Ключ в замке проворачивается со скрежетом, будто с неохотой, выпуская оглушённого, раздавленного Тончика на волю. С неверием и обидой в глазах он встречается взглядом с Жилой, спиной пятится к выходу. Чуть не споткнувшись о порог, вываливается на крыльцо и, вздрогнув от хлопка двери за спиной, со всех ног припускает, куда глаза глядят.       Ноги доносят его до недостроенного лет пять назад дома отдыха для работников местного НИИ. Серые стены брошенного здания, сиротливо ютящегося на окраине города, щерятся страшными рожами, когда-то вырисованными на них самим Тончиком и десятками таких, как он. Они с молчаливым пониманием принимают его - загнанного, на последнем дыхании со стоном опускающегося на поросшую по краям травой стопку бетонных плит. Слушают его вой, похожий на скулёж маленького осиротевшего волчонка.       Последний раз Тончик плакал лет в двенадцать, больно рассадив бок на этой же стройке - на тот момент ещё не заброшенной - неудачно зацепившись за штырь арматуры.       Сейчас его боль другая, не физическая, но кто сказал, что душевные раны причиняют меньше страданий?       Он чувствует себя преданным, обманутым самым близким, ощущает, как весь его маленький мирок, крутящийся вокруг персонального солнца в человеческом обличье, рассыпается. Что делать ему на руинах этого мирка - такому одинокому и беспомощному?       Звук шагов, усиленный гулким эхом от стен, заставляет его вскинуться, утирая рукавами покрасневшее лицо - кто бы ни застал его здесь, своих слёз он не покажет никому.       Перед ним предстаёт сама причина его слёз, и половина тончиковой сущности по привычке заходится от щемящей радости, но другая, обожжённая обидой, предпочла бы увидеть сейчас кого угодно другого.       - Вот ты где, малой!       Голос у Жилы обрадованный и взволнованный.       - Хорошо хоть, видели тебя добрые люди, подсказали.       Тончик отворачивается - он не знает, как реагировать и что ответить, да и нужно ли что-то говорить? Всё уже ясно.       Жила усаживается на бетон рядом с ним, кладёт тяжёлую горячую руку на плечо, но Тончик, тряхнув плечами, выворачивается, спихивает её и отодвигается, сжимаясь, как нахохлившийся воробей.       - Слушай, я представляю, как обидно это прозвучало, - говорит Жила его напряжённой худой спине, - да, забились мы давно когда-то, ты ещё мелкий был совсем, но в шутку! Я и забыл об этом почти сразу же, думал, и Митька тоже. Мне сейчас самому пиздец муторно на душе, но ты подумай: стал бы я бегать за тобой по всему городу, если бы ты был мне не важен? Стал бы отмазывать? Мне его лишний раз просить - нож острый, будто мало того, что он меня прикрывает. Я проёбываюсь, а он снова прав оказывается - только сначала поможет, а уже потом нудеть начинает. И за тебя переживает - знаешь, сколько раз мне по мозгам ездил? Он это сейчас затем рассказал, что думал, вдруг хоть так ты от меня отвернёшься - и я тебя пойму, если да - вдруг для тебя так и вправду лучше будет, только я прояснить хочу. Я после этих разговоров задумываюсь иногда: то ли делаю, что нужно? Тебе бы, может, выучиться лучше и жить, как обычные люди живут. Знаешь, сколько раз я думал, что с пути тебя сбиваю? Но я по-другому помогать не умею, ты пойми, Толя. Как могу.       Тончик, вздрогнув, оборачивается, и Жила вновь подсаживается ближе, кладя руку на плечо - на этот раз, его полуобъятие не отвергают.       - Ты скажи, если не нужно тебе всё это, я пойму. Я правда не ради спора, просто потенциал вижу в тебе.       - А может, из жалости? - осипшим голосом спрашивает Тончик и прокашливается, так несолидно он сейчас звучит.       - Ты жалость к людям за мной часто замечал? Далеко не всё, что обо мне говорят, правда, но и правды среди россказней немало. Привязался я к тебе сильно. Мы в ответе за тех... ладно. По секрету скажу: есть у меня думка в Москву перебраться. Москва - это не наш зажопинск, там такие дела и делищи мутить можно, огого. Всего час на электричке – а будто другая вселенная. А тебя здесь оставлю, с пацанами. Не пропадёшь. Ты когда-нибудь район вот где держать будешь, - демонстрирует Жила сжатый кулак. - Может, и во главе встанешь однажды. Так что, малой? Хочешь к нам?       - Хочу! - отчаянно блестя глазами, торопливо выпаливает Тончик. - Конечно, хочу!       - Да ты не спеши, подумай ещё. Ну что, мир? Зла на меня не держишь?       - Не держу, дядь Жила!       - Ну вот и ништяк. - Жила довольно треплет его по волосам и, что-то вспомнив, осведомляется: - Так зачем тебе то перо сдалось?       - Обменять хотел, - бубнит Тончик, понурив голову в осознании, что без чистосердечного тут не обойтись. Откровение за откровение, раз уж день такой сегодня, - на рогатку.       - На чтооо? - Удивлённо тянет Жила, будто ослышался. - Тебе десять лет, что ли?       - Ты же сам сказал! Рогатка меткость развивает. Вот я и хотел... научиться хотел, в общем, а потом и из огнестрела нормально шмалять.       - Так ты бы спросил, у меня где-то валялась дома, если Митька не нашёл и не выкинул. Тоже мне, проблема. Стоило огород городить?       - Я тайно хотел, - отчаянно алея ушами, признаётся Тончик. Позориться - так до конца.       - Так, давай договоримся. Когда что-то беспокоит - приди и скажи. Вместе порешаем. Идёт? - дождавшись утвердительного кивка, Жила продолжает: - Тебе самому-то хочется научиться? Или просто чтобы меня порадовать?       - Если честно, это... как будто не совсем моё, - Тончик не знает, как выразить это своё ощущение, но то, что к огнестрелу у него не лежит душа, он уже понял точно.       - Ладно, будем развивать другие таланты, - разведя руками, заключает Жила, - подыщем тебе что-нибудь более подходящее.       У Тончика есть криво обструганная всё тем же злосчастным кухонным ножом и туго обмотанная куском колючей проволоки палка, которой он до сих пор любит размахивать, представляя, что вышел с ней на махач против пацанов, живших за железкой. Пустые жестяные банки ей отправлять в полет тоже хорошо. Далеко летят, красиво, и бамкает по ним палка с гулким прикольным звуком. Только вот на оружие она вряд ли тянет, наверное.       - А в Москву с тобой можно? - задаёт главный вопрос Тончик, скрещивая пальцы в кармане олимпийки в надежде на положительный ответ.       - Какая тебе Москва, доучись сначала. А после армейки вернёмся к этому разговору. Ну что, пошли, - поднимается Жила, - хватит тут жопы просиживать. В общем, запомнил, да? Когда что-то беспокоит...       - Прийти и сказать, - кивает поднявшийся вслед за ним Тончик.       Окидывая напоследок взглядом молчаливые гостеприимные стены заброшенного недостроя, он снова повторяет эту фразу - уже про себя.       Только вот обо всём, что его гнетёт, всё равно не расскажешь.       Следующую неделю Тончик чуть ли не пузырится от гордости. Теперь он точно знает, что им дорожат и имеют планы на его будущее. И изо всех сил старается не думать о грядущей разлуке.