Внимание! Очень много мата! Спасибо!
King And Lionheart — Of Monsters and Men
Новый учебный год обещает быть интересным. Чонгук больше не собирается углубляться в теорию учебников и зубрёжку конспектов, не будет тратить своё свободное время на дополнительную нагрузку у особо сварливых преподавателей и выяснять, собственно, кто же из этих самых сварливых больше всего валит. Ему вполне хватило одного года, чтобы понять структуру обучения в университете и приспособиться к ней. Первую в жизни сессию пережил, после неё вполне успешно пережил и вторую, а на недостаток времени жаловаться, ах, какая ирония, не было времени. Чон успешно произвёл впечатление смышлёного и ответственного, заручился поддержкой парочки профессоров на случай, как говорится, «всякий пожарный», познакомился с классными ребятами со своего потока и курсов постарше, и даже на съёмную квартиру-студию этим летом переехать успел. Его настоящая жизнь начинается прямо сейчас, думает Чонгук. Он полностью готов начать возводить её кирпичик за кирпичиком, ногами твёрдо и уверенно упираясь в подготовленный заранее фундамент. Настало время практики, а не теории, думает Чонгук, подсчитывая количество холстов, что необходимо закупить на первое время. Он собирается рисовать так много, как только сможет, а под конец года обязательно увидит парочку своих картин на выставке лучших экзаменационных работ со всего города. Он накопит оставшиеся несколько сотен тысяч вон и купит новую камеру, чтобы брать больше заказов на съёмку и самому быть довольным качеством материала. Он будет отличным другом своему хёну, который заканчивает пятый год обучения на композиторском и собирается идти в магистратуру. Он напьётся до беспамятства на вечеринке в честь начала учебного года и будет отрываться, смакуя вкус ярких коктейлей, неонового света и общественного возбуждённого безумства. Он вернётся на новогодние каникулы домой, к родителям и сестре, чтобы в кругу семьи проводить вечера перед телевизором, кидаясь друг в друга печеньем, и по сотому разу, укрывшись пледами, пересматривать любимые фильмы. Он сполна насладиться столичной жизнью и воспользуется всеми возможностями двадцатиодноголетнего свободного человека, у которого всё только начинается. В его багаже так много кирпичиков-планов, которые он обязательно использует все-все-все, что хватит с лихвой ещё на парочку таких же, как он — думает Чонгук. Обязательно, да. Но чуть позже. Потому что пока…***
Чонгук спускается по ступенькам центрального входа Сеульского Университета Изящных Искусств, держа в руке листок со своим расписанием на этот год. Он идёт между двух своих хёнов, с которыми его сблизил всего какой-то год так, что сейчас без зазрения совести можно назвать их хорошими друзьями. — У нас есть хоть один совместный перерыв, Юнги-хён? — хмурит тёмные брови Гук, вглядываясь в свой собственный и в чужой листок. Старший отрывается от обсуждения с Хосоком нового трека, что буквально на днях вышел у известного и любимого ими исполнителя, и беззлобно усмехаясь, кидает на Гука понимающий взгляд из-под чёрной чёлки. — Так боишься потеряться без своего хёна в большом взрослом мире, мелкий? — Чонгук фыркает и закатывает глаза на такие остроумные шутки. — Не дуйся, я постараюсь выручать твой зад из передряг каждый раз, как у меня выдастся свободная минутка. — Эй, когда такое было? Не надо приписывать моему заду то, к чему он не причастен! — Не волнуйся, Чонгук-и, я не позволю тебе скучать в этом году! Твои пары по мировой истории искусств и живописи заканчиваются вместе с моим классическим танцем — справа на парне виснет Хосок, пятерней растрёпывая отросшие чужие волосы, и улыбается так заразительно и ярко, что не поверить, не зажечься в ответ просто не представляется возможным — Кстати, Юнги-я, ты уже знаешь, что профессор Ли поставил вам подготовку диплома по понедельникам? — Сам щурится так хитренько, — Перед первой парой — а потом вместе с младшим взрывается приступом громкого смеха от крепкой и мудрёной фразы, которой Юнги припомнил старого хмыря, за собственный предмет готового выпотрошить даже ректора этого универа, если понадобится. Чонгук искренне смеётся над негодованием старшего, хотя не посочувствовать его ситуации может разве что только бессердечная тварь. Гук далеко не бессердечный и далеко не тварь, а потому сочувствует и пытается даже выговорить слова поддержки, но смеяться у него всё-таки получается громче, так что Юнги пихает их с Хосоком куда подальше и бурчит что-то о том, что он ещё полюбуется на них самих на пятом курсе. Всё было бы куда прозаичней, если бы не тот факт, что три главные вещи, которые больше всего ненавидит Мин Юнги — это понедельники, всё, что начинается раньше десяти утра, и профессор Ли со своей грёбаной мировой историей искусств. Об этом человеке ещё никто — подчёркнуто — никто, из ныне учащихся и работающих в данном заведении, не сказал ни единого хорошего слова. Этот тощий дед своей дотошностью, придирчивостью и ненавистью ко всему движущемуся погубил столько гениальных умов и не восстанавливаемых нервных клеток, что даже если бы кто-то захотел — придумать не смог. И сейчас хорошо бы сказать, что личная головная боль всего университета, не понятно по каким причинам до сих пор занимающая звание уважаемого преподавателя, свела Чонгука с одним из его хёнов, например, на пересдаче той самой пресловутой МИИ. Но даже это плюсом в карму пойти не может. Потому что Юнги Чонгук встретил в спортивном зале, когда после учебного дня пришёл поглазеть на новенькие тренажёры и ознакомится на будущее с имеющимся инвентарём. А заодно ознакомился и с классным баскетболистом с четвёртого курса композиторского, который Мин Юнги и «если ты в столовку, то она в другом крыле». В тот вечер Чонгук проиграл щуплому, почти болезненно бледному, по росту уступающему ему на целую голову хёну так умело и мастерски, будто упругий оранжево-коричневый мяч даже в глаза ни разу не видел. Однако в следующую их партию он был уже довольно неплох, потому что Мин Юнги или «ты такой угарный, когда мажешь» на удивление оказался хорошим тренером. Через пару недель Юнги познакомил его со своей святыней, где проводит почти всё свободное время — студией звукозаписи. В ней за эфемерные хвосты ловятся нужные строчки новых песен, вентилятор насвистывает ту самую мелодию, что давно покалывала кончики пальцев, призывая прикоснуться к клавишам, а старая кофе машина стучит барахлящими деталями, чётко подстраиваясь под сердечный ритм. Словом, Муза здесь обосновалась на правах полноценной хозяйки и творит свою полупрозрачную, сияющую проблесками сознания магию в редкие минуты пустоты в обитых мягким темным материалом стенах. Наблюдать за тем, как брюнет работает оказалось на удивление интересным и умиротворяющим. Он с ногами забирался на огромное кресло с колёсиками, щёлкал мышкой, щурясь на бледный экран компьютера, шуршал пухлыми черными наушниками, а потом пяткой отталкивался от стола и подъезжал к электронному пианино, чтобы огладить чёрно-белые клавиши с зарождающейся где-то между ними музыкой. Действия эти совершались в разном порядке, но всегда неизменно сопровождались хриплым бормотанием и запахом кофе. Чонгуку нравился полумрак помещения и какая-то сонно-сосредоточенная атмосфера, царящая в нем. Навевало то чувство, когда ты уже балансируешь на грани сна, целый день гоняя от одной стенки черепа до другой комок не сформировавшейся идеи, и вдруг она яркой вспышкой оформляется в твоём сознании так ясно, побуждая скорее высвободить её на бумагу, что ты встаёшь из теплой постели толком не понимая, снится это тебе уже или все-таки нет. Одной такой неожиданной вспышкой как-то раз оказался стук в дверь и выглянувшая из-за неё рыжая растрёпанная голова. Голова искала Мин Юнги и по чьему-то доброму совету хотела обратиться к нему за танцевальным треком для отчётного концерта, широко и чуть виновато улыбалась, а когда её наконец впустили внутрь, с любопытством вертелась на тонкой шее, разглядывая то один угол незнакомой комнаты, то другой, то Чонгука на диване со скетчбуком в руках. Голова принадлежала Чон Хосоку, который в тот день обзавелся не только искомым треком от «крутого композитора прямо под боком», но и двумя лучшими друзьями, что тоже оказались не менее крутыми и потом тоже почти всегда стали крутиться где-то на расстоянии вытянутой руки. Чонгук улыбается теплым и таким родным сейчас воспоминаниям, совершенно пропуская мимо внимания тот факт, что его уже несколько раз окликнули по имени. — Гук-а, ну и где ты витаешь? — Чон-старший обижено толкает его плечом, дуя тонкие кукольные губы. — Вот уж не думал, что ты так долго можешь игнорировать разговоры о жареном мясе и пиве! Юнги смеётся, пряча лисьи глаза за бледными щеками, а Чонгук смотрит на своих хёнов, улыбается ещё шире и думает, что Да. У него всё ещё обязательно будет.***
— Либо ты сейчас же встаёшь, либо сам будешь объяснять моему парню, что в нашей гостиной забыл голый мужик. Недовольные интонации чужого голоса прорываются в спящее сознание, словно сквозь толщу воды — глухо и рассеянно. Смысл их непонятен, мозг отключается сам собой. Густая чернота снова накрывает мягким бархатом, погружая в сон. — Я серьезно, Винсент. Ты просыпаешься. Сейчас же. Слышится с нажимом, ещё чуть более недовольно и, кажется, громче, потому что толща воды, оказавшаяся одеялом, резко пропадает. Тело окунается в липкий холод, покрываясь частыми мурашками, а потом с тупой болью и тяжестью обмякает на диване. Ещё чуть больше хочется вернуться туда, откуда так нагло его пытаются вытащить. Ещё чуть сильнее не хочется вставать. Понимать происходящее всё так же трудно. — Сука, не умеешь пить, хоть не берись! Винсент, подъём! Забраться под подушку с головой, руками и ногами оказывается идеей провальной, потому что её тут же отбирают вслед за одеялом, начиная трепать за плечо. Дремотный туман постепенно рассеивается, нехотя и лениво возвращая в реальность. Медленно приходит осознание, где он и что он, но подать какие-либо признаки жизни до сих пор не представляется возможным. Чернота перед глазами начинает мигать редкими белыми пятнами, а его руку крепко хватают за запястье и начинают тянуть. Настойчиво и неумолимо. — Отожрался так, что не сдвинешь, блять. Боров! Возмущённое кряхтение эхом отдаётся в черепной коробке, стучит набатом где-то изнутри, долбит в виски и ощущается так, будто тебя сунули башкой в медный таз и пару раз хорошенько приложили чем то тяжёлым. Звенит жутко. Мир перед глазами вертится безумным калейдоскопом невнятных цветных вспышек, стоит только разлепить опухшие веки. На смену руки в чужой крепкой хватке приходит левая щиколотка, а пыхтящие звуки вперемешку с матом отходят на второй план. Тэхён чувствует себя так, будто восстал из мёртвых. — Пить дай. И это даже не похоже на голос. Шипение змеи, засыхающей под солнцем Сахары, кажется мелодичнее, чем это. Горло дерёт словно наждачкой, а то осипше-хриплое, что из него вырвалось, остаётся неуслышанным. Чёрт, Тэхён действительно восстал из мертвых. И он действительно не умеет пить. Попытка перевернуться на спину тоже не увенчалась успехом, хотя какой-никакой результат всё-таки возымела — его пробуждение заметили. — Не смей! Мне хватает твоей сверкающей голой задницы на моём диване. Постарайся хотя бы сесть к тому моменту, как я принесу тебе воды. Тянущие прочь от ночного тепла руки исчезают, слышаться удаляющиеся шаги и звонкий щелчок двери. С изменением положения своего тела в пространстве возникают не дюжие трудности. Комната вертится, как лопасти у вертолёта, а голова, весом в тонну, китайским болванчиком мотается из стороны в сторону. Блять, что заставило этого мелкого чёрта поднять его в такую рань? Мысль не успевает сформироваться, прерванная прилетевшими на колени боксёрами и пачкой обезболивающего. На пол перед диваном со стуком ставится полный стакан, а где-то в области бокового зрения напряжённо застывает фигура со скрещенными руками на груди. Тэхён плевать хотел на инструкцию, поэтому выдавливает сразу две таблетки. Он пьёт жадно и громко, запрокинув голову, позволяя прохладным каплям течь по подбородку и шее. После каждой такой ночи, хочешь не хочешь — начинаешь верить в сверхъестественное. Ибо объяснить с логической или научной точки зрения, как всё выпитое, выкуренное и съеденное до сих пор не свело Кима в могилу, невозможно. Его ангелу хранителю явно нужно выдать премию и почётное звание «Лучший работник месяца» за то, что до сих пор бережёт его несчастную печень от цирроза, а его самого от пьяной смерти в какой-нибудь канаве. Но Тэхён упрямый, а по уровню несчастья находится там же, где и его печень. И если бы ангелы-хранители всё же существовали, то его персональный — на премию мог не то, что не рассчитывать — пробкой вылетел бы со всеми своими пернатыми пожитками после первого же рабочего дня. Тэхён бы сам об этом позаботился и даже подмести после не поленился, заботясь, чтоб ни единого напоминания не осталось. Тэхён упрямый, да, а ещё не верит ни во что сверхъестественное. Поэтому он плевал на все инструкции, «если бы да кабы» и ваши ожидания. Поэтому он запускает пятерню в каштановые спутавшиеся лохмы, убирает их с глаз, снизу вверх смотря на причину своего пробуждения, и, криво ухмыляясь, хрипит: — К слову, Чимин-ни. Мы оба знаем, что ты тяжелее меня на три килограмма. И ещё у тебя нет парня. А потом перекидывает собственное белье через плечо и, игнорируя красного от негодования Пака, направляется прямиком в душ.***
На кухню Тэхён вплывает уже проснувшимся, посвежевшим, наконец-то, в трусах и, о боже, даже в штанах. На плечи накинуто махровое полотенце, на которое с мокрых волос ручьями льётся вода. — Не хочешь объяснить, что это вчера было?t.A.T.u. — All The Things She Said
Щёки Чимина можно использовать вместо красных фонарей для освещения одноимённой улицы. Он стоит, прямой, как палка, скрестив руки на груди, как делает всегда, когда очень зол. Парень сейчас словно сжатая пружина — только тронь, и она выстрелит, подрываясь с места, оттяпает тебе пальцы или намеренно прицелиться в глаз. Воздух вокруг, кажется, скоро заискрится от того негодования, что чёрным облаком сгустилось над выкрашенной в пепельную серость макушкой, расползаясь по всей кухне. Чимин прямо сейчас цепким взглядом жёг в Тэхёне далеко не первую дыру и явно был настроен на серьёзный разговор, уже после пары фраз изменивший бы свой настрой с «объясни, что вчера было» на чуть более истеричный, чем «какого ебаного хуя». Тэхён прекрасно знает это состояние лучшего друга, когда дешевле для своей же безопасности сделать так, как он просит. Сколько раз он заставал этого мелкого беса во время его вспышек гнева? Триста? Пятьсот? А сколько раз сам становился их причиной? Пальцев посчитать точно не хватит. Люди, не знакомые с Пак Чимином, в такие моменты серьёзно задумывались над тем, что у него какие-то психические отклонения и, наверное, тяжело пацану живётся с постоянными походами к психотерапевту в таком молодом возрасте. А потом просто в очередной раз убеждались, что внешность обманчива, и это, на первый взгляд, миниатюрное, хрупкое создание, на самом деле способно уделать любого. Во всех возможных смыслах. Но с недавнего времени Тэхён кладёт абсолютно на всё большой и толстый. А конкретно сейчас — Тэхён умирает от головной боли и зверского голода. Поэтому шлёпает мимо, забираясь на высокий стул с удобной подставкой для ног, встряхивает мокрой головой и тянется за дымящейся перед ним кружкой зелёного чая. Чимин, кажется, дымится вместе с ней. Он выдыхает, по-бычьи раздувая ноздри, и закрывает глаза, мысленно считая до десяти, чтобы успокоиться, понять, остановиться. Смотрит на Тэхёновские сгорбленные плечи и уставленный в кружку какой-то отсутствующий взгляд. Чимин знает этого человека почти всю жизнь. Он потерпит. Он справится. Садится напротив, берёт в руки приборы, не сводя внимательных глаз с шатена, а внутри сумбур. Раздражение смешивается с беспокойством и непониманием. Может, оставить всё как есть, и оно само как-нибудь решится? Нет, им всё-таки лучше обсудить то, что произошло. Сам начнёт диалог, или придётся вытягивать? Или действительно не надо? Но если нет, то с чего лучше начать? А с хуя ли Чимин вообще ему что-то должен после сегодняшней ночи? Они же, чёрт их дери, друзья. Тут должна работать взаимность, туда-сюда-обратный механизм. Тэхён мог бы и объясниться. Ради приличия, хотя бы. Или нет? Чимин теряется в догадках и от этого бесится ещё больше. Чёртов Ким и его вечные заскоки. Тэхён вздрагивает, вырывая тем самым и самого Чимина из его мыслей. Сбрасывает промокшее насквозь полотенце с плеч и тянется к стоящей напротив коробке с хлопьями. — Не хило… — присвистывает тот, поднимая взгляд на усеянную бордово-фиолетовыми пятнами тэхёнову грудь и плечи, на которых красные следы от ногтей неровными дорожками стекают за спину. Он только сейчас их заметил, и… масштаб поражает. Глаза слегка сдвигаются на лоб, потому что такое количество засосов на одном человеке даже Пак редко видел. — Это кто тебя так? Тот щупленький? Ответом ему служит косая усмешка и звон насыпаемых в тарелку сладких колечек. — Не-а. Это третий. С пирсингом. Он оказался довольно… Настырным — шатен говорит медленно, чуть дольше подбирая подходящее слово для описания своего вчерашнего знакомого, и заливает готовый завтрак клубничным йогуртом. — Он отпустил меня только после четвёртого раза. Четвертого, Чим. Я думал, у меня член отвалится. Пауза. — Ви, сколько раз ты вчера трахался? — Плевать, что это звучит как кудахтанье мамаши-наседки. Чимин слегка выпадает от услышанного. Третий? Он помнит только одного. Яичница застревает в горле. Четыре?.. Друг продолжает спокойно смешивать шоколадные шарики, медовые хлопья и разноцветные колечки в своей тарелке в настоящий углеводный взрыв, пожимает плечами, мол «не знаю, не считал» и непринуждённо отправляет в рот ложку. — Я точно уверен в том, что всего их было трое. И что последний явно не собирался сдаваться так просто, хотя я запретил ему — жуёт — вот это всё. Но он, кажется, после второго оргазма вообще не соображал, что творит. Нихуя ж… — Тэхён, ты… — Винсент. Пауза. — Винс, тебе нормально, — Чимин замолкает на секунду, думая, как лучше объясить то, что его давно беспокоит в лучшем друге — что… — но договорить ему не дают. — Если не обращать внимания на раскалывающуюся от похмелоса башку, мне даже хорошо — напротив пожимают плечами и хрустят «детским кормом». Издеваются. — Я не договорил — Пак поджимает губы, цедя слова. Разговор не хочет идти в нужное русло. — Тэхён, ты. — Чимин, во-первых, Винсент. Во-вторых, у тебя есть джем? — а приподнятая бровь явно говорит, что под последним словом подразумевается нечто другое, что-то вроде «мозг» или «способность вовремя затыкаться». И это всё. Рыбка сорвалась с крючка. Серьёзные темы можно считать закрытыми, потому что Винсент не скажет больше ни-че-го. Чимин сжимает челюсть и застывшие у пухлых губ палочки. Переводит взгляд с шатена на то приторно-сладкое месиво, что находится в его тарелке. Обратно. Какой ещё. К чёртовой. Матери. Джем. — Не соскакивай с темы. — Соскакивает резинка с члена, Чим, а я просто не хочу говорить. — Меня не волнует, что ты хочешь. Перестань творить хуйню, и я отстану от тебя. — Спешу тебя разочаровать, мой дорогой, но тогда ты влип на долго. Я с рождения не в себе, тебе ли об этом не знать? — хмыкает тот, как ни в чём не бывало, кивком головы откидывает чёлку с глаз и хлебает свой зелёный чай. Он упёртый — так просто не сдастся. Рано или поздно Чимин устанет толкать несдвигаемую стену, Ви уверен, и тогда они оба смогут вздохнуть спокойно. Наверное. — Не надоело ещё прикидываться, будто ничего не происходит? — чёрная бровь взлетает вверх, но в глазах нет и намека на удивление. Они остро впились в чужое лицо и не отпускают. — Я знаю, что ты всё помнишь — Пак играет желваками, кромсая палочками омлет на мелкие кусочки. Видимо, не вздохнут. — О чём, конкретно, mon tendre*? Переход на французский, а облако негодования в воздухе становится ощутимее. Чимин сжимает кулаки чуть крепче, но держится. С Тэхёном надо медленно и упорно, методично. Долбить в одно и то же место, пока не расколется, но проблема одна: у Пака долбилка тоже не железная. Особенно после последних событий. Его не хватит на долго, он вытерпел уже достаточно. — Мы это уже проходили — ни к чему хорошему не привело. Придумай что-нибудь новое, Тэхён — выплёвывает. А напротив расцветает такая ядовитая усмешка, что одного взгляда мельком хватит, чтобы тут же сдохнуть от передоза. — Чимин, а ты не думал, что я не хочу? — угрожающе растягивает последние слова, а взглядом сталкивается с чужим, отзеркаливающим собственный. Никто не собирается уступать. — Что мне хорошо вот так? Может ты прекратишь носиться со мной, как беременная баба со своим животом, и наконец отъебёшься? Пака взрывает. Пружина лопается, а он вскакивает со своего места и стучит ладонями об стол так, что дребезжит посуда. У него внутри сейчас дребезжит всё точно так же. — Отъебусь?! — его голос фальцетом улетает под потолок и тысячами осколков со звоном осыпается прямо в уши — Отъебусь? А не ты ли ко мне четыре месяца назад приполз еле живой с просьбой о помощи? Не ты ли просил не бросать тебя, потому что иначе наступит пиздец? Ты не задумывался своей безмозглой башкой, почему я до сих пор ношусь с тобой, терпя абсолютно все выходки? Я больше не намерен закрывать глаза на то, что ты делаешь, это не лезет ни в какие ворота! Четвёртый месяц подряд, и с каждым днём всё только хуже. Что с тобой происходит?! — Что ж ты так затянул с этим признанием, mon cher** — тэхёнов бас вперемешку с яростью клокочет в груди, вырываясь наружу раскатистым громом. От улыбки не осталось и следа. Не будь Чимин привыкший, от ласкового обращения в конце, сказанного таким тоном, у него бы точно затряслись поджилки. Ви действительно терпелив, когда это нужно. Он был терпеливым столько, сколько мог, но всему есть предел. И его был достигнут только что. Ким не любит скандалы и разговоры на повышенных тонах, но его не слышат, а может просто не хотят слышать. Поэтому ложка скользит по барной стойке и лязгает металлическим боком о плитку на полу: — Может, сам тогда мне объяснишь, Чимин, захуя это всё? En avant, eh bien***! Давай возведём тебе памятник! Тебе и твоей благородности, в которую ты меня сейчас тыкаешь носом, как кота в дерьмо. Почему не послал раньше, если тебе настолько упирается? Нужна моя благодарность? — Винсент дышит тяжело и громко, раздувая грудную клетку. У него глаза бешеные, пальцы неосознанно сжимаются, а губы кривятся от той желчи, что срывается с них. — Merci beaucoup, mon ami. J'espère que nous sommes quittes maintenant. Adieu! **** Винсенту плевать, поняли его или нет. Ему плевать вообще на всё с недавних пор, только, сука, почему-то это правило слишком часто начало давать сбои. Обычно, когда тебе похуй, не хочется разъебать ближайшую стену или проораться, этак, на год вперед. Обычно тебя не трясёт неконтролируемой яростью, а ногти не впиваются в мягкие ладони. Обычно Винсенту похуй, но сегодня, видимо, день грёбаных исключений. Он вскакивает со стула и пулей вылетает с кухни. Хватит. С него всего этого хватит. Чимин в бешенстве. Скрипит зубами и сверкает злющими глазами в удаляющуюся растерзанную спину. Прикушенная щека не помогает прийти в себя, а на языке вертится столько не озвученного, что впору откусить и выплюнуть. Шанс добиться сейчас от Тэхёна хотя бы чего-то безвозвратно проёбан. Легче вдохнуть, выдохнуть и махнуть рукой, мол, мальчик большой, разберётся сам, но Нет. Чимин знает его семнадцать лет. Тэхён не разберётся. Будет убегать, делать вид, что всё в порядке, молчать, терпеть, забивать, забывать и откладывать до последнего. Будет беситься и впадать в безвылазную апатию. Он сделает всё, что угодно, лишь бы не смотреть реальности в глаза. Он никогда не обратится за помощью сам, а принимать её будет нехотя и далеко не сразу. Тэхён бывает слишком упёртым и гордым. Глупым. Но в этой гонке за розовыми очками, может дотянуть до того, что станет слишком поздно. Или уже стало? Блондин боится. Ужасно, на самом деле, боится. Он переживает за лучшего друга, хочет помочь ему, но не знает как. Боже, пусть только кто-нибудь скажет как, и Пак сделает это, не задумываясь. Он давно готов на всё, да только это никому вокруг не нужно. Смятение и усталость. Что он ещё может? Признать своё бессилие и оставить Винсента помирать одного? Чимин на такое не согласен. Не может просто. Почему Ким так себя ведёт? Не знает, как по-другому или нарочно? Неужели не видит сам? Неужели они уже опоздали? Голова взрывается от роящихся мыслей. Слишком, слишком много вопросов, на которые нет ответов. Пак действительно так устал и запутался. Сердце колит иголкой обиды от только что услышанных слов. Конечно, это всё были эмоции, а не взвешенные обвинения, но осадок уже медленно утрамбовывается куда-то вглубь. Тэхёну тяжело не меньше, это видно невооружённым глазом. Это, блять, настолько же очевидно, как то, что небо голубое, но он сам этот факт упорно посылает в игнор. Врёт самому себе, врёт ему, Чимину, и от этого же только сильнее загибается. Пак зарывается пальцами в волосы, сжимая их у корней, закрывает глаза и утыкается лбом в стену. Пытается остановить внезапную дрожь по всему телу, дышит глубоко. Думает. Старается вспомнить, в какой именно момент вся ситуация вышла из-под контроля и свернула совсем в противоположную сторону. Не получается. Этот день, час, а может одно-единственное мгновение жирным слоем глины размазано по всем четырём месяцам, отсчитав назад которые, они придут к начальной точке. Глина эта уже запеклась в жаре постоянных эмоциональных взрывов, затвердела и перекрыла собой всю остальную картину. Ни отковырять, ни сломать. Дрожь усиливается, а пальцы сжимаются сильнее. Он видел… Черт, он действительно это видел. Своими собственными глазами так же, как сейчас шероховатость обоев прямо перед собой. Блядство. Он ведь мог не успеть. Не обратить внимания, забить, или просто опомниться чуть позже. Что бы было, не зайди он тогда? Чимин бы когда-нибудь простил себе? Ведь Тэхён действительно мог… Нет. Нет, не мог. Нельзя оставлять всё вот так. Чимин отталкивается от стены, мнет пальцы, выдыхает, собирая себя в кучу, и идёт в сторону гостиной. В комнате душно, бардак и улицы сквозь плотные задёрнутые шторы не видно. Пахнет похмельем и резким запахом дезодоранта. Винс носится уже одетый в цветастую рубашку, с не высохшим до конца гнездом на голове ищет галстук, топая от одного угла до другого так, будто хочет проломить пол, и материться себе под нос на помеси корейского и французского. Появившегося хозяина квартиры в проёме двери упорно игнорирует. Ибо нехуй, думает, ебать больной мозг зазря. У него всё прекрасно. Превосходно просто. У Винсента иначе быть не может, это аксиома, которую пора бы уже давным давно зарубить себе на носу. У Ви всегда всё охуенно, а будет охуенно дважды, когда он найдёт этот злоебучий галстук, который вчера куда-то в пьяном угаре запихал. А трижды — тогда, когда перестает своими лопатками ощущать чужой взгляд. Ой, какой нехороший взгляд. Непонятный. Сука. В этот раз Чимин какой-то слишком отходчивый и терпеливый. Он бы мог уже давно послать его далеко и надолго, но, кажется, не только не будет этого делать, но и ещё отступать от начатого за завтраком не собирается. Это странно выбивается из его привычного образа. Винсенту плевать. Он не будет думать об этом сейчас. Да и потом, собственно, тоже. Ему неинтересно какие очередные заскоки поселились в пепельной голове и почему решили вывалиться на его собственную именно сегодня. Он найдёт свой галстук, хлопнет входной дверью и забудет обо всём, что происходило в этой квартире за последние два дня. И никак иначе. Шатен беситься, швыряет раскуроченную сумку на пол, не найдя в ней злосчастного куска ткани, и, грохая мимо лучшего друга, бросает на него исподлобья хмурый взгляд. Тот никак не реагирует — по-прежнему стоит, облокотившись плечом о дверной косяк, смотрит за ним внимательно и печально, как собака побитая, и как будто чего-то ждёт. Он выглядит сейчас непривычно маленьким, каким-то беспомощным и в край заебавшимся. Чимин так выглядит редко. Очень редко, если говорить точнее. А ещё он никогда ничего не ждёт, действуя на опережение. Винсент кривит губы, отворачивается и принимается обшаривать диван. Несколько раз пытается схватить край одеяла, под которым спал, но пальцы почему-то промахиваются и не держат. Рычит, одним взмахом срывает его к хуям и, сука, не думает о жжении чужих глаз на правой скуле. У Пака всё отлично, он просто злиться, а это смиренное ожидание в его позе Киму нарисовало его не протрезвевшее воображение. Галстук оказывается смятым между спинкой дивана и подушкой. Отлично. Осталось хлопнуть дверью и забыть. Забыть. Чимин от него ничего не ждёт. Ему нечего ждать, потому что они не будут говорить. Им не о чем говорить. Сейчас оба перебесятся, а завтра снова как ни в чем не бывало хлопнут друг друга при встрече по плечу, улыбнуться и не вспомнят. Ведь ничего не произошло. У них всё в порядке. У Чимина всё хорошо, у него тоже. Нет, у него всё особенно хорошо. Так было всегда и так всегда будет. Всё прекрасно. Превосходно просто. У Винсента иначе быть не может, это аксиома, которую пора бы уже давным давно зарубить себе на носу. Ох, не будь идиотом, Тэхён. Это аксиома, но почему же, почему, блять, тогда в груди так рвёт и клокочет горячими сгустками, что никак не могут найти выхода уже столько времени. Ты всё прекрасно помнишь, Тэхён. Почему голову колотит навязчивым набатом мыслей, и по какой причине всё это происходит на самом деле. Ты прекрасно знаешь, кто виноват, Тэхён. Перед глазами мигают вспышками яркие пятна и руки снова бесконтрольно дрожат. Ты всё знаешь. Не знаю. Почему? Не помнишь? Виноватый. Кто? Не будь идиотом. Глупый. Такой глупый. Плохо думал. Не будь идиотом. Глупый. Идиотом. Глупый. Глупыйглупыйглупый. Адски громкий гул в голове прекращается в одну секунду, мгновенно возвращая сознание к колючей звенящей тишине реальности. Винсент обнаруживает себя стоящим посреди комнаты с натянутым в кулаках чёрным галстуком. Сквозь сжатые зубы хрипом вырывается тяжёлое дыхание, а по щекам льются горячие слёзы. — Тэхён, — он вздрагивает от тихого, едва слышного в этой кричащей тишине шёпота. — Ты стоял с петлёй на шее. А чужой взгляд спокойный и потонувший в горечи.