Broken

love always — john connor

Чимин закрывает за Тэхёном дверь где-то около шести вечера. Некоторое время стоит неподвижно, держась за ручку и смотря куда-то в угол прихожей, словно пытается осознать до конца, что весь тот кошмар, творившийся на протяжении нескольких часов, наконец, закончился. Смыкает припухшие, воспалённые веки, выдыхает, треплет и без того спутавшиеся волосы и идёт на кухню. Стоит ли говорить, что Чимин плакал? Плакал от страха и бессилия, от осознания, что мог лишиться лучшего друга… так… таким… ох. Сейчас Пак слишком устал, чтобы в сотый раз прогонять одни и те же мысли через свой перегруженный мозг. Его эмоциональный запас на сегодняшний день был полностью исчерпан, так что внутри с лёгким тянущим чувством растекалось тупое ничего. Кожу на щеках стягивала высохшая солёная влага, хотелось закутаться в плед и проваляться на кровати до тёмной ночи, пялясь в потолок под фоновое бормотание какого-нибудь очередного телешоу. Блондин загружает в посудомойку тарелки, кружки и столовые приборы, оставшиеся ещё с завтрака, потому что до второго приёма пищи они с Винсентом так и не дошли. Они разговаривали. Так, как умеют только они: без остановки, захлёбываясь в словах, задыхаясь эмоциями, заламывая пальцы и кусая губы. Тэхён извинялся, оправдывался то ли перед Чимином, то ли перед самим собой, вскрывал свою черепную коробку, вспарывал душу и вываливал всё накопившееся там без разбора и сортировки. А Пак слушал молча, вцепившись в чужое предплечье крепко-накрепко и уткнувшись лбом в плечо. Слушал, сжимал ещё крепче, а потом плакал. Рыдал в это самое плечо, лупил маленькими ладошками и ругал Винсента за то, что тот такой конченный придурок. А шатен гладил дрожащую спину и шептал одно своё «je sais, Чим, je sais»*. Провожая, Чимин взял с друга обещание позвонить, как доберётся до дома. А потом ещё раз, перед сном. Тэхён сказал, что обязательно позвонит. Долго стояли в коридоре, словно не могли никак расстаться, кидая в полумрак обрывки каких-то незначащих фраз. На том и разошлись. Вместе с квартирой в порядок приходит и голова. Блондин складывает разбросанные вещи, убирает там, куда не добрался робот-пылесос, ставит пару окон на проветривание, разбирает закончившую работать посудомойку и меняет постельное бельё. Последовательность рутинных действий успокаивает. Он лениво умывается, чтобы хоть как-то освежиться, переодевается во что-то менее домашнее, чем растянутая футболка и старые шорты, заказывает ужин из ближайшего ресторана и заваливается в гостиной на диван, утыкаясь в первый попавшийся телевизионный канал. Ему давно так сильно этого не хватало. Мысли большими медленными рыбами плавают в мутной воде, не касаясь мигающего в темноте комнаты сериала. Чимин вспоминает, что сегодня в университете был день консультаций перед новым учебным годом. Он за этим и пытался поднять Тэхёна пораньше, чтобы успеть. Он новенький, ему хорошо было бы пойти осмотреться, поговорить с преподавателями, расписание хотя бы взять. Но, видимо, придётся навёрстывать завтра. Процедура эта, конечно, не обязательная, но Ви и так переводится сразу на второй курс, да еще и на совершенно противоположную его предыдущей специальность, так что ему бы не помешало проявить интерес. Чимин помнит, как в детстве, они, будучи двумя нерадивыми и наивными мальчуганами мечтали всегда-всегда в школе учится вместе, потом поступить в один и тот же ВУЗ, устроится вместе на работу и никогда не расставаться. Мечтали, чтобы про их дружбу ходили слухи, как про самую крепкую вещь на всём белом свете и чтобы другие могли только завидовать, поглядывая издалека. Они даже хотели свои свадьбы в один день отыграть, но потом Чимин как-то сказал, что хочет поцеловать мальчика со своего танцевального кружка, и эта идея отпала сама собой. Они были не разлей вода с самого момента знакомства, когда их посадили за одну парту в подготовительном классе. А потом мама Тэхёна умерла от воспаления лёгких и его увезли во Францию. В свои двенадцать лет Чимин потерял лучшего друга, а новоиспечённый Винсент — всё. Тэхён ни разу не написал ему, не позвонил и, как бы странно это не звучало, даже ни одного бумажного письма не отправил. На протяжении полугода Чимин пытался учиться жить самому. Учился, что некому больше по вечерам рассказывать о том, как прошла его тренировка, некому было показывать новые выученные танцевальные связки, не с кем было гонять на переменах мяч и ходить по выходным в кафе за молочными коктейлями. Никто не оставался у него на ночёвку, допоздна заигрываясь в пиратов, и не рассказывал перед сном выдуманные на ходу истории. Он больше не расспрашивал откуда на чужом лице появился синяк и почему ресницы слипшиеся и влажные. Он больше не давал сдачи задирам-старшеклассникам, что обидели его лучшего друга, потому что и самого лучшего друга теперь не было. Чимин так и не научился жить сам, когда под Рождество случилось чудо — его телефон разразился звонкой трелью, и на том конце раздался сломанный пубертатом, изменённый расстоянием и европейским акцентом чужой голос. Чужой голос пробасил ему родное до ломки в сердце, такое долгожданное «Чи-и-им» и разревелся совсем по-девчачьи. Совсем как тогда, когда Пак спрашивал, кто те хулиганы, что опять разукрасили тэхёново лицо. Совсем, как после просмотра «Хатико» ночью под одеялом, потому что родители запретили. Или как тогда в зоопарке, когда семилетнего мальчика по фамилии Ким до смерти напугал лязгнувший на него зубами старый осёл. Тогда Чимин, наконец, перестал пытаться и снова начал жить. Они переписывались днями напролёт, засоряя память своих телефонов фотографиями с другого конца земного шара. Завтраки, голуби на улице, тупые селфи, их комнаты и шнурки в кроссовках, книги и достопримечательности Парижа, набережная реки Хан и здание старой школы. Рассказывали обо всём, приправляя это пёстрыми стикерами и смайлами из снэпчата, а ради звонков по фэйстайму забывали про сон из-за разности часовых поясов. Они росли вместе, разделённые сотнями тысяч километров, каждый день отсчитывая время до шестнадцатилетия Чимина. Чтобы их призрачное «обязательно очень скоро» превратилось в долгожданное «теперь». Из неспокойной дремоты блондина вырывает звонок в дверь. Чимин лениво разлепляет сонные глаза и корчит страдальческое лицо, вздыхает, но всё-таки находит силы соскрести себя с мягкого пледа. Он провалялся не больше часа, но от лежания в неудобной позе затекли шея и ноги, поэтому для того, чтобы добраться до прихожей требуется несколько минут. Шевелиться не хочется от слова совсем, а уж видеть пришедшего — тем более. Замок щёлкает, проворачиваясь несколько раз под короткими пухлыми пальчиками, чтобы впустить в квартиру гигантский букет алых роз, дорогущую бутылку красного сухого и коробку конфет с ликёром. — Привет, Минхо — Чимин морщится от резкого цветочного запаха, ударившего в нос, пока его недо-парень пытается выглянуть из-за обилия своих подарков. — Я разве не говорил, что не пью красное вино? — Говорил — Минхо наконец справляется со всеми вещами, находящимися в его руках, и заходит в квартиру. — Я подумал, что ты просто не пробовал по-настоящему хорошего красного вина. На чужую широкую улыбку от уха до уха Чимин отвечает своей криво натянутой, забирает букет и несёт на кухню, чтобы оставить его на барной стойке, так и не удосужившись поискать вазу. Всё равно ещё до завтрашнего утра тот отправится в мусорное ведро. Пак терпеть не может эти веники. И он об этом говорил. — Скоро должен прийти курьер с нашим ужином, так что пока можем выбрать фильм на вечер. Или ты хочешь досмотреть тот сериал? — Чимин звенит двумя бокалами, заходит в гостиную и морщится третий раз за последние несколько минут. Брюнет развалился на диване, раскидав ноги так, будто готовиться сесть на поперечный шпагат. Откупоренная бутылка несёт кислятиной, а в коробке уже не хватает пары конфет. — Фильм? — мужчина разворачивает корпус, и от этого на его чересчур приталенном пиджаке совершенно отвратительного синего цвета расползаются вздувающиеся складки. — Ты разве не скучал по мне? Чимин не видит связи между вопросами. Чимин не видит смысла Минхо находится здесь. Но они, вроде как, пара. Поэтому он звенит бокалами о стеклянный журнальный столик и устало плюхается на диван, переводя на мужчину взгляд, которого не касается лёгкая улыбка, растягивающая губы. — Скучал. Потому мы и договорились о встрече в наш общий ближайший выходной. Брюнет окидывает взглядом бежевую толстовку и черные джинсы, у которых через дырки торчат аккуратные коленки, разбросанные в беспорядке пепельные волосы на макушке и след от складки пледа на щеке. Хмуриться: — А мне вот кажется, что ты забыл об этом. Что за внешний вид? — Чимин подтягивает к себе ноги, укладывая их прямо на мягкие подушки, пожимает плечами и, опять же, не видит смысла отвечать на вопрос. Глупый, бестактный и такой в стиле Минхо. — Рубашки тебе идут больше. Пак думает сказать, что ему самому не идёт ни один из тех классических костюмов, которые парень постоянно цепляет на себя, но лишь глубже прячет пальцы в теплых рукавах. — Иди ко мне. Ын тянет его на себя за локоть, сразу же одной рукой скользя на поясницу, а другой оттягивая ворот толстовки, чтобы влажными губами приклеится к шее. Он языком слюнявит кожу, опускаясь к ключицам и сопит как-то уж очень громко. Не вызывает ничего, кроме желания уйти от прикосновения и вытереть влажный участок. Стереть нахуй, если честно. Чимин раздражённо закатывает глаза, мягко толкает чужое плечо, выпутываясь из хватки, и возвращается на своё место. У него нет ни настроения, ни желания, ни сил. Хочется банального ничегонеделанья, тепла и, возможно, массаж головы. Минхо непонимающе смотрит, обезображивая туповатое лицо подобием мысли, и приподнимает бровь. — Ты, кажется, хотел угостить меня вином — попытка увести беседу в нейтральное русло. Пак надеется, что его бойфренд забудет об их стандартном сценарии «романтических» вечеров, напьётся и укатит отсюда домой с помощью трезвого водителя. Желательно, что бы тот его ещё и до машины допёр, но это уже детали. Минхо расплывается в своей коронной улыбке во все тридцать два, резво стягивает пиджак, швыряя его на спинку дивана, и остаётся в белой рубашке, галстуке и брюках всё того же блевотного синего оттенка. Какая же безвкусица. И зачем раньше Чимин парился над своим вешним видом перед их встречами? Вино разливается по двум бокалам, наполняя их чуть ли не до краёв, из коробки исчезает ещё пара конфет, а Ын с набитым ртом увлечённо рассказывает, кажется, о подаренной родителями машине, которую он разбил в мясо уже на следующий день. Разбил, потому что не поставил на ручник, и та выкатилась на проезжую часть. Водительские права, видимо, тоже подарили родители. Жаль, что мозг в комплекте забыли. Минхо произносит радостное «За нас!» и машет рукой так, что бордовая жидкость чуть не оказывается на кипельно-белой обивке дивана. У Чимина в этот момент все внутренности переворачиваются и застывают в подвешенном состоянии до тех пор, пока угроза не возвращается обратно на стол, опустошённая одним глотком на половину. Чимин выдыхает слегка нервно, смачивает пухлые губы в кислом напитке и облизывается. Как и ожидалось, на вкус — дерьмо. Какое-то время им честно удаётся изображать пару со здоровыми отношениями. Блондин пытается устроится на чужом плече, но парень всё время вертится: то рубашку поправит, то за конфетой потянется, то за бокалом, то за бутылкой, чтобы этот бокал наполнить. Чимину надоедает, что его голову каждые несколько минут футболят туда-сюда, и он отползает подальше, заключая в свои объятия холодную подушку. Вместо долгожданного массажа головы ему самозабвенно мнут ляжку, полагая, наверное, что его это дико возбуждает. «Шерлока» с Камбербэтчем Минхо переключает на какую-то американскую комедию, сопровождая и так не самый интересный сюжет своими нелепыми комментариями. Чимин теряет нить происходящего уже минут через десять, падая обратно в свои мысли. Угораздило же его тогда подойти познакомиться с этим «симпатичным мальчиком». Кто же знал, что он окажется таким клоуном? Это был праздничный вечер в компании его семьи в честь удачного подписания договора с важным партнёром, Чимину было скучно и хотелось развлекаться. А Ын очень удачно стоял с бокалом виски в руках и производил впечатление весьма приятного молодого человека, который мог бы пару раз хорошенько оттрахать, а потом так же ненавязчиво, как появился, исчезнуть из его жизни. Минхо оказался сыном директора какой-то конторки, сотрудничавшей с компанией Пак, и полным идиотом. Надо, правда, признать, что идиотом с очень хорошим членом, из-за которого их общение несколько затянулось. На дорогие подарки, что предшествовали каждой жаркой ночи Чимину было поебать, потому что он мог купить себе всё это и сам, но в качестве любовников они устраивали друг друга полностью. Секс без обязательств практически в любое время и совершенное отсутствие общих тем для разговора. Однако, Чимин и сам не заметил, как минутное увлечение плавно перетекло в то, что они имеют сейчас. Серьёзными отношениями это назвать нельзя, потому что ни о какой взаимной поддержке, понимании и долгих беседах по душам перед сном речи не было, но Минхо порядком начал заёбывать вместе с паковской задницей ещё и мозг. И если совместные походы в ресторан или клуб были ещё терпимы, то появившиеся предъявления вроде «что за внешний вид» и «почему не берёшь трубку» в эту картину никак не вписывались. Чимин возвращается в реальность, замечает, что чужая рука, лапающая его за бедро, нагло переместилась со своего места на живот и во всю елозит под толстовкой. Он оборачивается на брюнета и натыкается на надутые трубочкой губы и осоловелый взгляд. — Малы-ы-ыш — пьяно ноет Минхо и резко задирает подол кофты. Парень от неожиданности заваливается на бок, ту же оказываясь прижатым сверху тяжёлой тушей. Руку сменяет язык, снова жадно принявшийся облизывать открывшийся участок тела. Чимин от сырости и пробежавшего холода покрывается мурашками, а брюнет, что воспринял это на свой счёт, пускает руки дальше по рёбрам, оглаживает грудную клетку и явно считает себя победителем. Холодные пальцы хаотично трогают ерзающего под ними Чимина, пытаясь не то почесать, не то пощекотать. — Минхо, стой — Пак пытается отцепить от себя чужие руки, что лезут куда-то подмышки, и выбраться из неудобного положения. — Минхо, остановись, говорю — его то ли не слышат, то ли принимают это за весёлую игру, которая в любом случае закончится сексом. Чимин не согласен. У Чимина сегодня осталось мало терпения и он уже начал раздражаться, так что лучше бы побыстрее внять его словам и отвалить. Как нельзя кстати, в домофон начинает звонить принёсший ужин курьер. — Мне надо открыть, доставку принесли. — Не пущу своего малыша-а — Ын перестаёт слюнявить живот и снова переходит на шею, полностью придавливая Пака своим весом. Напитанное алкоголем тело расслабленное и сигналам мозга подчиняется плохо. Но сильное, сука, что не выбраться. — Да твою ж мать, пусти. Я голодный — блондин начинает сопротивляться активнее, пытаясь вывернуться, толкается руками и вертит головой, чтобы уйти от пристающих к нему губ. Домофон замолкает и начинает звонить вновь. — Это же прекрасно. Мне ничего не помешает наслаждаться твоей прекрасной попкой — Пака в этот момент чуть не выворачивает, и хорошо, наверное, что попросту нечем. Минхо опять улыбается, заглядывая в сердитое лицо напротив. Одной рукой перехватывает запястья, фиксируя их над головой, а второй тянется к чужой ширинке. И это уже нихуя не смешно. Чимин сначала застывает, поражённый такой напористостью, но чувствуя пальцы, что пытаются расстегнуть тугую пуговицу, начинает вырываться сильнее. — Мой донсён сегодня такой непослушный. — Какой к хуям донсён, Минхо? Я не хочу трахаться, я хочу есть, блять! — Чимин чувствует подступающее к горлу волнение и горящие от злости щёки. Мало ему Тэхёна-придурка, так ещё и это. Ын, видимо, окончательно теряет связь с чем-то адекватным в своей голове, полностью увлечённый чужими штанами. — Но ведь если ты будешь сытый, мы не сможем заняться сексом — Минхо себя сейчас чувствует заботливым папочкой, что объясняет несмышлёному ребёнку очевидные вещи. И похуй, что с этим самым ребёнком они одного возраста. Брюнет поглядывает на Пака слегка расфокусировано и, кажется, действительно говорит на полном серьёзе. О, черт. Нет. Чимину не кажется. Минхо действительно думает, что если он… О боже. Пак складывает в голове два и два и выдаёт единственный имеющийся у него сейчас вопрос: — Ты долбаёб? Парень так и застывает с лицом у его паха. Хмурит чёрные брови, пытаясь обработать информацию, смотрит на блондина и начинает что-то неуверенно мямлить, но лучше бы молчал, честно. — Но ведь, если ты поешь… А я потом… Ну, туда и. Оно же там… Его перебивает заливистый чиминов смех. Он смеётся громко и так искренне, что колени невольно подтягиваются к животу, складывая трясущееся от хохота тельце чуть ли не пополам: — Черт, ты действительно такой долбаёб, Минхо! — Пак колотит получившей свободу ладошкой по дивану и ржёт как не в себя, другой утирая выступившие из глаз слёзы. — Пошёл вон с глаз моих. Вали, прошу. Ты действительно думал, что?.. — но не успевает договорить, складываясь в новом приступе смеха. Возможно, совсем немного истеричного. Лицо сына директора конторки окончательно теряет какой-либо сознательный вид, искривлённое полным непониманием. — Пиздуй, Минхо, мы наконец-то расстаёмся! Домофон начинает визжать в третий раз.

***

My Thoughts Are Like Bullets — Vaboh

Чонгук, Юнги и Хосок шумной компанией вываливаются из бара как раз в тот момент, когда там начинает организовываться слишком высокая активность. После душного, пропахшего едой и выпивкой помещения, свежий и прохладный вечер улицы кажется райским наслаждением. Они все слегка навеселе, подвыпившие, сытые и умаяные долгими беседами. Прощаются привычными объятиями и похлопываниями по спине, Юнги с Хосоком направляются в сторону метро, а младший заворачивает за угол. Чонгук ловко обходит прохожих, лавируя в потоке людей, словно рыба в воде. Он идёт с задранной головой, разглядывая высокое, ярко-синее вечернее небо над городом. В нём оттенки оранжевого мешаются с неоном вывесок, закатная голубизна — с золотыми фонарями и бледно-зелёными листьями. Оно такое недостижимо далёкое, лёгкое и полупрозрачное, что Чон сам чувствует себя чуть ли не парящим над землёй. Ему так хорошо. Он впитывает в себя эту субботнюю оживлённость столичных улиц, смешение звуков, запахов, лиц и пейзажей. Брюнет чувствует, что улыбается сейчас широко и наверняка глупо, но он не хочет ничего с этим делать. В Кармане белоснежной толстовки весёлой мелодией звонит телефон и настроение подлетает ещё выше. — Чон-у! Ты опять забыл про меня! — парень слышит своё домашнее прозвище и не может сдержать шире расползающейся улыбки. — Прости? — а в интонации ни капли сожаления. Он чувствует через расстояния ответную улыбку, в которой нет обиды и претензий, но зато есть два передних зуба, что чуть больше остальных. Точно такие же, как у него самого. Они схожи с сестрой, словно однояйцевые близнецы что внешне, что характерами. Но не смотря на то, что Чонгук старше на три года, иногда ему кажется, что она мудрее его на все пятьдесят. — Я тебе еще припомню это, имей в виду — Мицуха хмыкает, а Чон слышит шуршание её волос в динамике. — Я писал тебе, кроличье ухо! Нечего меня шантажировать — брюнет улыбается и пожимает плечами, останавливаясь на красном сигнале светофора. — Хочу и шантажирую. Когда ты свалил в столицу, ты стал ещё большим задротом, братец. — Айщ! Вообще-то, это называется быть ответственным. Я теперь студент престижного ВУЗа. Нормальные сёстры должны таким гордится. — Да, но я до сих пор помню, как тебя в средней школе перед всем классом отчитала училка по математике. Ты тогда ещё домой весь зарёванный пришёл. Не обманывай хотя бы себя — она старается держать серьезный тон, но с Чоном это никогда не получалось. Тот гневно возмущается и пытается оправдаться, что ему было всего десять, но предательское хихиканье уже само прорывается из трубки наружу. Чонгук слышит звонкий девичий смех и вдруг чувствует себя невероятно соскучившимся, каким-то маленьким и одиноким здесь, посреди широкой улицы, окруженный людьми, машинами и зданиями. Под сердцем что-то тонко защемило, и так захотелось оказаться сейчас с сестрой в обнимку на их большом старом диване в гостиной, залипая на очередное прохождение новой видео игрушки. Мицуха бы непременно была в своём любимом кигуруми Стича, а Чонгук бы дергал еë за висящий хвост и уши, получая тычки и визги о том, что «Оторвешь, Чон-у-у, не трогай!». С кухни бы аппетитно пахло маминым ужином, и совсем скоро бы должен был вернуться с работы отец. Последний раз Чонгук видел семью прошлым Рождеством и, кажется, что с того момента прошло уже не меньше, чем целая вечность. — Как твой первый день в выпускном классе? — он улыбается немного задумчиво, всё ещё увлечённый внезапным тёплым воспоминанием, когда светофор наконец показывает зелёный. Замершая толпа вновь начинает своё движение, отдельными лицами рассыпается к автобусной остановке, парковке торгового центра и спуску в метро. Чонгук идёт прямо, пользуется подходящим настроением и тёплой погодой, не спеша возвращаться в крошечную пустующую квартирку. — Джи Вон перекрасилась в блондинку и теперь похожа на облезлую курицу. Её, конечно, жалко, но нечего было уводить чужого парня — брюнет готов поспорить, что мелкая в этот момент закатила глаза. Потому что он сам их закатил. — А ты, кстати, имеешь честь разговаривать со старостой класса. Я теперь занятая и авторитетная, так что не удивляйся, если я тоже не буду отвечать на твои звонки — сестра растягивает гласные, изображая «ту ещё сучку», а потом прыскает и жалуется, что теперь не сможет в свободное время по сотому разу пересматривать Наруто. Чонгук хоть и подкалывает ответным кто-ещё-из-нас-задрот, но гордится просто невероятно. Он помнит, как Мицуха часто делилась своими идеями об улучшении внутриклассной успеваемости, развитии популярности биологического кружка и даже дизайнами украшений для весенней школьной ярмарки. У них это семейное — строить всех и вся. — Ты как? — Чонгук слышит, как шумит открываемая коробка мороженного, и он уверен, что оно со вкусом шоколада. Он почти видит перед собой увешанную заметками, химическими формулами и полароидными фотками стену у беленького рабочего стола. Кровать рядом с окном, закиданную цветными подушками, и сестру в огромном компьютерном кресле. На душе от этой картины становится тепло и легко, а выпитое с ребятами пиво как будто по-новой ударяет в голову. Чон рассказывает, как прошёл его день, передаёт обещанный привет от Хосока и делиться радостью по поводу того, что в этом году ему не поставили ранних пар. Потом вспоминает историю, что им сегодня рассказывал Юнги, о том, как он пытался записать дипломную песню с какой-то девчонкой с вокального и та вынесла ему весь мозг. Мицуха давится мороженым, хохочет, как не в себя, а Чонгук смеётся с её комментариев, жмуриться и почти не разбирает дороги, потому что глаза слезятся. Он себя сейчас чувствует таким счастливым. Ему в плечо врезается какой-то парень, на доли секунды возвращая в реальность. Кажется, он что-то бормочет, хочет извиниться, но Чон лишь машет ему рукой, мол, живой, забей и снова заливается смехом с очередной сестринской шутки. Они болтают всю дорогу, пока Чонгук идёт до остановки. — Как мама с папой? — интересуется он, устало плюхаясь на пустую железную лавку. Час-пик схлынул и шумные ещё несколько минут назад улицы сейчас убаюкивают своей вечерней прохладой. В телефоне что-то шебуршит, но сестра не отвечает. Старшему это не нравится, и он бы рад не звучать так взволнованно, но как-то не получается — Миц-а? — Они опять поругались. Утром ещё. До сих пор не разговаривают — голос по ту сторону сразу становится глухим и отстранённым. От былой радости не осталось и следа. — Причина? — Не знаю — Чонгук хмурит брови, жуя губу. Слышать мелкую подавленной и без улыбки, растягивающей слова, непривычно. — Эй. Всё будет хорошо, слышишь? — ответом ему служит вздох и скрип прогнувшегося матраса. К остановке подъезжает нужный автобус и парень поднимается с насиженного места. — Я поговорю с ними. — Ага. — Чон Мицуха-кроличье ухо? — Чонгук ухмыляется и слышит робкий смешок. — Не засиживайся допоздна. — И ты, Чон-у. Старший запрыгивает в распахнувшиеся двери и сверяется со временем — отец возвращается с работы около восьми. Отлично, он как раз успеет доехать до дома.

***

Тэхён оказывается в самом сердце Сеула, когда выходит из Чиминова дома. Бликующая в закатных лучах высотка из стекла и бетона алым факелом горит посреди огромного мегаполиса, поджигая сотни таких же вокруг себя. Весь город будто бы объят пожаром — переливается всполохами оранжевого, красного и золотого, разрезанный чёрными лентами автомобильных трасс, дымится выхлопными газами и воет протяжными гудками машин. Сейчас где-то около шести, суббота, самый час-пик. Люди двигаются огромными толпами, возятся словно муравьишки в своих тоннелях, заполняя собой все возможные пространства: улицы, метрополитен, автобусы, собственные автомобили, рестораны, клубы и квартиры. Винсент смотрит на проносящуюся мимо многоликую массу и закуривает ментоловый Мальборо. Сейчас начало сентября, но в этой толчее так душно, что лёгкую рубашку хочется расстегнуть на пару верхних пуговиц, а пальто и вовсе скинуть с плеч. Хочется вдохнуть свежего воздуха, но вместо кислорода лёгкие наполняет терпкий сигаретный дым. Шатен облокачивается спиной о пыльную стену жилого дома премиум класса, запрокидывает голову, прикрывает глаза и выдыхает в чистое небо полупрозрачный столп. Сизый дым танцует в порывах ветра, уносясь далеко, и в считанные секунды растворяется совсем. Тэхён закрывает глаза, почти зажмуривается, стараясь абстрагироваться от окружающего мира. Звуки мегаполиса отходят на второй план, людская суета прячется за дрожащей темнотой век и в этом подобии спокойного одиночества слышно, как новой затяжкой шуршит пепел сигареты. Пальто совсем тонкое, через его ткань спину колет холодом металла и стекла. Новый порыв ветра раскидывает по лицу вьющуюся чёлку, так что непослушные пряди щекочут переносицу и щёки. Губы снова выпускают на волю терпкое облако, пахнущее ментолом. Наверное, каждому человеку нужны такие моменты единения с самим собой. Когда забываешь о людях вокруг, идя среди них, но не чувствуя случайных прикосновений чужих плеч и локтей. Тебя обходят, толкают и пытаются обогнать, потому что движешься слишком медленно, загребая носами туфель пыльный асфальт и разглядывая, как на лаковой поверхности появляются новые царапины. Пусть обгоняют. Они вечно куда-то спешат, несутся за чем-то призрачным или наоборот — очень-очень важным. И Винсент тоже обязательно будет нестись вместе с ними, толкая какого-нибудь нерасторопного незнакомца и прося его подвинуться. Он уже не раз так делал, был частью этого огромного потока и, конечно, ещё далеко не единожды будет. Но сейчас он поднимает тяжёлую голову, оставляя свои напрочь испорченные туфли без присмотра, и глядит в небо. Такое пустое и чистое, сияющее вечерним золотом. На его фоне проплывают алые листья клёнов и крыши высоких домов. Словно шахматная доска это оранжево-голубое полотно испещрено проводами и линиями электропередач, что переплетаются между собой в забавные угластые узоры. Тэхён бы хотел это нарисовать. Акрилом или гуашью, чтобы было так же реально и ярко, как ему сейчас. Чтобы можно было дотронуться, почувствовать — как близко, совсем рядом находится такое недостижимое небо, такое красивое. Акварель сюда бы не подошла — слишком блёклая и призрачная. Маслом смотрелось бы излишне грубо, а пастелью плоско и искусственно. Да. Он обязательно нарисует. Когда-нибудь достанет это мгновение из памяти и отпечатает на холсте. Теперь он может это делать не боясь и не скрываясь. Не об этом ли мечтал всю свою жизнь? Пожалуй, но всё равно не так. Быть счастливым в своей свободе действий, в свободе выбора. У него есть сейчас всё это, но что-то не получается вспомнить, когда лицо озаряла по-настоящему искренняя улыбка. Ви усмехается и поглубже суёт руки в карманы. Четыре месяца назад он стал свободным и самым несчастным человеком одновременно. Действительно тогда пришёл к Чимину посреди ночи, пьяный упал тому в ноги и рыдал навзрыд. Они вместе рыдали. Распластавшись на полу, с открытой входной дверью, не сказав друг другу ни одного слова на протяжении нескольких часов. Встретившись лично впервые за бесконечные шесть лет. В обнимку так и уснули среди разбросанных кроссовок, укрывшись Тэхёновой курткой. А все следующие сутки не могли отлепиться друг от друга, сидя в тёмной гостиной, обложившись едой и подушками, разговаривали-разговаривали-разговаривали, кажется, обо всём на свете, о том, что будет и том, что было, пока снова не вырубились. У них всегда так. Не бывает золотой середины, но зато есть постоянные метания от крайности к крайности. И чаще всего происходит это именно из-за Тэхёна. Когда он копит в себе всё, что тревожит, на сотню замков закрываясь от лучшего друга, неделями или месяцами говорит о какой-то ерунде, вроде погоды, обрывает мысль на полуслове или вовсе не говорит ничего, а на все вопросы и просьбы отвечает уклончиво и несерьёзно. Зато потом падает последняя капля, какая-нибудь абсолютно не значимая мелочь, но швы трещат, лопаются, и на Чимина с лихвой вываливается всё то, что так давно и тщательно запиралось. А он никогда не упрекает. Ворчит иногда, но неизменно выслушивает, заглядывая в глаза своими понимающими и внимательными, поддерживает, говоря какие-то очевидные, но такие нужные сейчас вещи, и улыбается снисходительно, когда Тэхён снова чувствует себя виноватым за то, что опять дотянул до последнего. В такие моменты Пак всегда старается быть ближе к лучшему другу: больше писать и звонить, чаще обращаться за помощью, пусть иногда по нелепым причинам, но это заставляет Винсента чувствовать себя нужным и не таким одиноким. Конечно, наводящие вопросы и провокационные темы со стороны блондина тоже никто не отменял. Он всеми способами старался уменьшить давление молчания, которым от Кима так и несло. Иногда это помогало, иногда только усугубляло ситуацию, но не смотря ни на что, Тэхён ему благодарен. Благодарен как никому в своей жизни за то, что столько лет терпит его сложный характер, не бросает и не отворачивается, принимает извинения или извиняется первым после особо сильных ссор. Что так же дорожит их дружбой, как и в самом её начале. Они опять наговорили друг другу в порыве эмоций много того, что должно было остаться лишь в мыслях. Оба хороши, но Тэхён всё равно чувствует вину. Помнит ли он то, что происходило прошлой ночью? Ещё как…

Tourner dans le vide — Indila

Ему снова было плохо вчерашним вечером. Огромная пустая квартира давила высокими потолками, пасмурная погода за холодным стеклом не радовала глаз — лишь наоборот, топила ситуацию во вновь подкатывающем отчаянии. Голову разрывали воспоминания, режущей болью отдаваясь в сердце, и так невыносимо хотелось вытащить себя из этого засасывающего с головой болота, что Винсент готов был выть, до мяса стирая пальцы и в кровь кусая локти. Его опять ломало изнутри, словно посаженного на электрический стул прокажённого, и единственное, чего он хотел — это хотя бы ненадолго забыться. Чтобы стало легче хотя бы на грамм, чтобы хоть одну крошечную долю процента можно было ненадолго скинуть со своих плеч и вдохнуть один раз немного свободнее. Ему нужно было убежать от этого гложущего всё его существо одиночества. Конечно, он мог бы позвонить Чимину и в очередной раз рассыпаться перед ним пылью. Пускать слюни в подставленное плечо, выворачивать наизнанку душу, просить помощи, от которой всё равно легче не станет, и видеть в чужих глазах жалость и бессилие. Но одно дело — рассуждать о правильности своих действий, уже пережив их, или только загадывая наперёд, и совсем другое — поступать так в настоящий момент, прямо здесь и сейчас. Ещё бы одного такого сеанса Тэхён просто не выдержал. Ему с головой хватает всего этого в собственном нутре, так что чиминово просто окончательно бы разорвало его на несшиваемые лоскуты. Ви так не хотел, а потому поступил иначе. Он позвонил Паку, да, но позвал его не в объятия своих трясущихся от рыданий рук, а в клуб. Недавно открывшийся в центре Сеула, элитный, куда вход разрешён далеко не всем, где много выпивки, красивых мальчиков и громкая музыка, из-за которой не слышно собственных мыслей. В очередной рассадник алкоголя и похоти, коих он за эти проклятых четыре месяца переходил немереное количество. Тогда это казалось единственно правильным и возможным. Уже на подъезде к тяжёлым чёрным дверям, с выставленной перед ними охраной, бесы внутри призывно виляли хвостами, а тупая неуместная гордыня растягивала тонкие губы в самодовольной улыбке. Она шептала ему в увешенное серьгами ухо слова похвалы, говорила, какой он хороший и сильный мальчик, раз справляется с этим без чьей-либо помощи. Когтистой рукой гладила по загривку и скрипуче хохотала над теми, кто лишь во снах смеет себе позволить мечтать о том месте, на котором находится Тэхён. Она цепляла на его осунувшееся лицо притягательную маску самоуверенности, с хрустом выпрямляла усталую спину, отключала здравый рассудок и радостно называла это жизнью, подталкивая вперёд. Тогда она была его единственным утешением и другом, а не сидящий по правую руку Чимин. Она давала последнюю и призрачную надежду на то, что он ещё чего-то стоит. Что они были не правы. Что бы они жалели, страдали и чувствовали всё это. Но не он. Пожалуйста, только не он. Винсент хотел бы поступать правильно, честно и так, чтобы потом было лучше. Видит то прекрасное небо над его головой, очень бы хотел, но он слабак. Жалкий и беспомощный. И ему нужно было глотнуть немного того отравленного воздуха, чтобы продолжить существовать. Существовать, но никак не жить. Он бы рассмеялся в лицо, а потом с удовольствием пристрелил того сумасшедшего, кто действительно стремиться к такой «жизни». Когда утром рвёшься на куски от ужасной боли, грызущей кости совести и обиды, текущей по венам. Вечером мараешься в чужой грязи, выбирая из двух одинаково непомерно больших зол. А ночью умираешь от того, что опять вернулся на круги своя. Тэхён очень хочет, но не может поделиться с кем-то этой болью. Может, не знает как, а может, не знает с кем именно. Поэтому он выбирает причинять её другим. Пусть иными путями и в гораздо более лёгкой форме, но иначе не получается. В ту ночь Винсент действительно перешёл все грани приличного общества и свои собственные, что ещё раньше немного расширяли такое понятие, как «нормально». Парней действительно было трое, а вот количество раз и очерёдность, с которой Ви их брал вспомнить было сложно. Да и бессмысленно, если честно. Случайные посетители клуба и, кажется, один строптивый официантик. Тэхён не запоминал их лиц и имён, грубо трахая в кабинке туалета или даже ленясь дойти до скрытого от посторонних глаз местечка, в темноте коридора. Он брал, брал, брал и брал, наматывая на кулак чужие волосы, кусая плечи, заламывая руки и оставляя ссадины на чужих коленях. Он слушал всхлипы и стоны, не заботясь об удовольствии человека под ним. В те моменты - даже не считая их за людей. Он пользовался своей возможностью, как когда-то воспользовались им, а потом выходил из жарких растраханных тел, застёгивал ширинку и растворялся в толпе, оставляя взамен лишь частичку своей собственной боли. Просто охуеть, какую большую частичку. Может, он не такой уж и слабак, раз умудряется терпеть всё это внутри себя? Чимин заподозрил неладное, когда время только перевалило за полночь. Винсент был уже ужратый в дерьмо — отправлять его одного домой в таком состоянии было бы высшей степени глупостью, но и оставлять здесь было нельзя во избежании чего-нибудь непоправимого. Блондин долго пытался вывести вдруг начавшего буянить друга из заведения без участия охранников и посторонних нежелательных лиц, потом они вдвоём с водителем запихивали размякшее тело на заднее сидение автомобиля и всю довольно длинную дорогу Пак старался выяснить, не укачивает ли Тэхёна, то закрывая, то открывая окна в салоне. Шатен на удивление не вырубился, и после безосновательного всплеска активности у выхода из клуба вёл себя подозрительно спокойно. А точнее, никак не вёл. Вопросы Чимина игнорировал, смотря мутными глазами в одну точку и слегка наклонив голову к плечу. Уже дома Ким выпросил у друга пару минут на свежем воздухе. Они долго стояли на балконе лестничной клетки, на высоте двадцатого этажа обдуваемые ночным промозглым ветром. Тэхён, опасно перевесившись через невысокие перила, докуривал пачку любимых ментоловых, а Чимин — за нелюбовью горечи табака во рту — стоял рядом, грел озябшие пальцы о горячую шею и изредка переводил задумчивый взгляд с городских огней на чужую фигуру. Молчали, слушая глухо доносящиеся откуда-то снизу звуки шумной ночной жизни и автомобильных гудков. Думали — каждый о своём, но об одном и том же в целом. Ушли только тогда, когда до костей продрогший в своей летней кожанке Чимин начал стучать зубами. Тэхён помнит, как тот топал на кухню заваривать горячий чай, чтобы согреться, пропуская его первым в душ. Помнит, сколько мыслей тогда роилось в голове, с которой почти полностью сняла алкогольный флёр уличная прохлада. Помнит, как раздевался в чужой ванной комнате, стоя прямо в душевой кабине с выключенной водой. От больнично-белого, чистого кафеля веяло прохладой. Он колол босые ступни, пуская по телу стаи мурашек. Яркий белый свет отражался в отпалированных поверхностях, коими помещение было наполнено под завязку: пол, потолок и стены, стеклянные шкафчики, металлические вставки и многочисленные зеркала. В раковину из крана методично и тонко капала вода. Редкие капли тихо разбивались о керамическую поверхность, и отголоски их падения эхом отражались от гладких стен комнаты. Везде порядок и стерильная чистота. Винсент тогда увидел в одном из зеркал отражение. Там стоял кто-то бледный и осунувшийся, с красными белками глаз, тёмными синяками под ними, искусанными губами. Полностью погрязший в грязи, разврате и жестокости, что четыре месяца к ряду уже не покидают его общества. Что сломали у него внутри что-то важное, на чём держался Тэхён всю свою жизнь, и теперь без этого медленно, но неотвратимо умирает. Теперь — с него брать уже нечего. Его самого уже не осталось. Взгляд напротив подёрнут плёнкой безразличия и нахальства. Она расползается уродливыми пятнами по чужим зрачкам, растворяясь в горечи и боли, скрытой на их дне. Сквозь плотную колючую корку больше не блестит то, что так старательно ищут все окружающие. Ключ от этого потерян. Бесконечных четыре месяца назад он вдруг выпал из тэхёновых рук, навсегда захлопнув одну очень-очень важную дверь. За ней в тот момент всё перевернулось вверх дном, перемешалось друг с другом, разбилось и рассыпалось, а теперь раскисшей массой гниёт, распирая стенки душным смрадом. Винсент даже рад, что ключа больше нет, и вся эта гадость не выйдет наружу. Копаться в ней сейчас, пытаться оживить, рассортировать на утиль и переработку было бы слишком опасно. Риск навсегда погрязнуть в мерзком болоте мыслей не оправдывался мутными целями, в достижение которых верилось с большим трудом. Даже не так. Не верилось вовсе. Винсент понимал, что проблемы нужно решать сразу по мере их поступления. Чуть затянешь, и шанс выбраться без существенных потерь стремительно полетит к нулю. Увы, как и всё гениальное, понял он это слишком поздно. В момент, когда ключ с противным металлическим лязгом ломался в замочной скважине, кусками разлетаясь по углам, Винс не мог сделать ничего. Кроме как чувствовать, как взрывают его душу, как та рваными ошмётками хлюпает на вспаханной земле, перемешиваясь с грязью. Как туда же летит израненное сердце. А вслед за ним и сам Тэхён. Поломанный и изуродованный. На этом поле брани валяются чужие взгляды, возвращающиеся к нему в самых страшных кошмарах, слова, черты лиц и повадки. Рядом с ними где-то валяется винсентова любовь к самому себе, к ним, к людям вообще. У Тэхёна грязь в душе и во всём нутре. Он добровольно умывает ею себя снаружи. От этого уже не избавиться, сколько ни трись мочалкой и сколько не оббивай пороги церквей. Она въелась ему под кожу, стала неотъемлемой частью и с каждым днём поглощает всё больше и больше. Винсент такое ничто. Ему тут самое место. Его правильно посадили когда-то в самый центр этой лужи, что скоро стала океаном. Посадили изломанного, уничтоженного и униженного. Такого, каким точно выбраться не сможет. Потонет в обиде, злобе и боли. В этой ненависти к такому себе, в чужой правоте, в собственной ненужности и никчёмности. Запутавшись в этой усталости, бессилии и одиночестве. Потерявшись в предательстве людей, которым он доверял всё, что имел, и которые так жестоко смешали его любовь с землёй, пропитанной его же кровью. И они были правы. Он ужасен. Он настолько же ужасен, насколько ему и говорили. Он глупый. Глупый-глупый идиот, возомнивший, что хоть что-то значит и хоть чего-то стоит. Наивный, глупый и такой грязный. По щекам в отражении текут чёрные слёзы, смешавшиеся с карандашом для глаз. Скапливаются в углах уродливо-искривлённого рта и капают на узорчатую рубашку. Пачкают. Хочется закричать громко. До звона в лопнувших барабанных перепонках. Громко настолько, чтобы этот крик отчаяния услышал весь грёбанный мир. Чтобы его услышал хотя бы кто-то. Господи, да сколько же в нём ещё этого?! Сколько, сколько, сколько этой рвущей боли? Откуда в нём столько?.. Отражение в большом зеркале трясущимися пальцами замирает на чёрном тонком галстуке, так и не развязав его до конца. Мокрые щёки отчего-то вспыхивают алым жаром, сердце бьётся в груди, как сумасшедшее, бьётся в рёбра почти болезненно, кроша грудную клетку. В зеркале замирают лишь на секунду, переводя взгляд с галстука в воспалённые глаза, а потом с небывалой уверенностью и точностью затягивают его обратно туже прежнего. Тэхён согласен. Но он не собирается мириться со своей ничтожностью. Он решит эту проблему. Пальцы ловко привязывают длинный конец ткани к верхней дорожке, по которой должна ходить дверца душевой кабины. Быстро и окончательно. Благо, рост позволяет. Его выворачивает от самого себя. От всего, что может прийти на ум, от услышанных звуков, что складываются в прогнившее до дна «Ким Тэхён». Нет. Винсент. Теперь у него есть свобода выбора. Свобода собственного мнения. Свобода действий. И он выбирает действовать прямо сейчас так, как считает единственно верным. Винсент туже затягивает на шее галстук и готовится последний раз в жизни рухнуть на колени, когда слышит сбоку резкий хлопок двери.

not alone — sadeys feat. lilxtra

Тэхён на ходу врезается в какого-то паренька и словно пробка из шампанского вылетает из собственных мыслей. К нему в один миг возвращаются звуки толпы, в самой гуще которой он до сих пор идёт. Свет перед глазами с режуще-белого меняется на приглушённый, мигающий от проезжающих мимо фар, а в нос ударяет запах пережаренного мяса из забегаловки рядом. Шатен оборачивается на прохожего, которого чуть не снёс с ног, чтобы убедиться в целости его носа или хотя бы извиниться, но тот, кажется, даже не думает останавливаться. Он хохочет на всю улицу, разговаривая по телефону, только слегка поворачивая голову в сторону Тэхёна, машет ладонью, мол, всё в порядке, и ловко скрывается за мельтешащими пёстрыми спинами. Ким окончательно впадает в ступор, останавливаясь прямо посредине оживлённого потока. Несколько раз тупо моргает, оглядываясь по сторонам, и понимает, что забрёл в совершенно другой район. Спешащие офисные клерки в дорогих чёрно-белых костюмах, пальто и с папками документов подмышками сменились на улыбающихся студентов, разодетых во все возможное разнообразие стилей и цветов. Хондэ, забытый когда-то давно, но такой родной, встречает привычной атмосферой веселья и расслабленности. Тэхён отходит в сторону, шарит по карманам и понимает, что докурил последнюю. Лезет в боковой карман сумки, перекинутой через плечо, и из вороха фантиков, чеков и рекламных флаеров достаёт барбарисовый леденец. Обёртка отправляется обратно к множеству точно таких же, а конфета стучит о зубы, растекаясь на языке приторной сладостью. Кажется, вчера он пробил собственное дно бессчётное количество раз. Тэ заказывает такси к кафе, у которого остановился и строчит сообщение Чимину. С того места, где шатен оказался, путь один — наверх. И, кажется, пришло время наконец оттолкнуться.