Сатори неполноценного человека

Червоточины. Блики. Ссадины. Твоё время сбросило кожу. Ничего не останется, только боль. Ничего хорошего в этот вечер. Но я слышу твой голос, и мне больше не страшно спать. Дазай лежит на постели. Холодные сбитые простыни, скинутый здесь же пиджак. Беспорядок и запах медикаментов. И бинты — и бинты повсюду. Будто змеи — прозрачная, мерзкая, сброшенная ими кожа. Дазай протягивает руку, нашаривая мобильник — он остался в кармане смятого пиджака. Его старая черная раскладушка — как он редко звонит кому-то не по работе. Может, только в такое время. Когда луна — неестественно яркая и большая — заливает его комнату синеватым светом. Когда он не может спать. Экран мобильника вспыхивает, и свет режет глаза — пара быстрых нажатий, пара долгих секунд на раздумия. Пальцы быстрее мыслей. Безумно долгое ожидание в три гудка. — Дазай? Голос спокойный и тихий. Улыбаясь, Дазай мнет между пальцами воротник пиджака. Кладет голову на подушку и вжимается в воротник лицом. Он хранит его запах — запах случайных касаний, древесный одеколон. Червоточина, словно бездна, смотрит на тебя в упор. — Одасаку, я так и думал, что ты не спишь. Оторвавшись от пиджака, Осаму скашивает взгляд на красные цифры электронных часов. На тумбочке мусор и смятые пачки пластырей и бинтов. Стойкий запах медикаментов и тускнеющий запах крови. Дазай роняет голову на подушку, прижимая пиджак к груди. Он касался тебя, но не так, как тебе хотелось. Он поймал тебя, стоило сделать шаг — всего десять ступеней. Не так уж и высоко. — Всего три часа ночи, Дазай, но знаешь, я как раз собирался спать. Осаму знает — осталось немного времени. — Значит, ты мне расскажешь, как прошел твой день? Он слышит вздох, представляет, как Ода трет пальцами лоб и, наверное, думает: «Что этот чертов Дазай возомнил о себе». Не так. Он, наверное, думает: «Вот, опять». Но слышит ровное: — Ничего особенного. — Ну вот, Одасаку, опять секретничаешь. Сколько бомб ты обезвредил сегодня? Ода молчит, и Дазай с опозданием ощущает, как приятно и успокаивающе слышать чужое дыхание. — Ну так что, Одасаку? — Всего одну. Дазай смеётся, перекатываясь на постели. Взгляд замирает на лежащей на полу веревке. — А знаешь, что делал я? — Я надеюсь, что нет, Дазай. Осаму снова смеется — немного нервно. И переводит взгляд на лежащий в коридоре стул. Одна ножка сломана. Обломилась в неподходящий момент. — Знаешь, я точно могу сказать, что с повешением одни проблемы. Не советую, так сказать. Молчание колет — затем голос становится чересчур серьёзным. — Перестань, Дазай. Перестать — конечно, но есть то, что сильнее меня. Червоточина, может быть, поселилась в моём глазу. Может быть, это демон будущего. Ему хочется глянуть, как я умру. Осаму привстает на кровати и вглядывается в бинт на левом запястье. Тонкая полоска крови — медленная линия его смерти. — Почему, Одасаку? Ты, как и Анго, теперь будешь меня отчитывать? Безоговорочно: — Нет, не буду. Голос Оды замирает ещё на мгновение. — Просто про повешение я уже слышал. Дазай сжимает руку в кулак. Тёмная линия исчезает. — И правда… Я должен был рассказать что-то новое, Одасаку. Он представляет, как у Оды подергиваются уголки губ. Лишь секундное замешательство. Червоточина. Блики. Ссадины. Только время, которое не вернуть. Ода, наверное, улыбается. Его голос — стебель бамбука. — Расскажи, что ты счастлив. Осаму хочется спрятаться. Рука опускается — он водит пальцами по изгибам ткани. Пиджак хранит его запах. Сколько раз ещё падать? Сколько раз умирать, чтобы ты поймал? Выдыхает. — Да, Одасаку. Такого ты правда ещё не слышал. Луна очерчивает синеватым светом смятые простыни и разбросанные бинты. Его змеиная комната становится слишком тесной. Повсюду тонкая кожа бесцветных, прожитых, беглых, безумных дней. — Но я хотел бы услышать, Дазай. — …Я знаю. Червоточина — в каждой ссадине. В каждой черточке чей-то безумный смех. Просыпайся, Осаму. Времени больше нет. Дазай чувствует горечь на языке. — Я мог бы солгать, Одасаку. Но ты знаешь — ты знаешь меня, как никто другой. Я несчастлив. Но я правда стараюсь ради тебя. Он прикрывает глаза и слышит — еще несколько долгих секунд — он ещё слышит его дыхание. Представляет, как Ода хмурится, как с сожалением выдыхает: — Ты обещал мне, Дазай. Пожалуйста. Постарайся лучше. — Я… Дыхание обрывается. Дазай распахивает глаза — и тьма ослепляет его. Рука тянется к выключателю, вспыхивает бледный голубой ночник. Шторы плотно задернуты. Бинты аккуратно сложены — аптечка стоит на тумбочке. Постель заправлена, на стуле висит его светлый плащ. Все ножки стула на месте. Дазай опускает руку, что держал возле уха. Рука пуста. Червоточина. Время, которое не забыть. Я хотел бы услышать еще хоть раз — я хотел бы держать тебя и не падать. Я хотел бы вернуться туда и вернуть этот мир обратно. Мне уже не солгать. Я не буду — не буду счастлив. Но я буду стараться. Правда. Ты гордишься мной, Одасаку?