Фамилия

Вильгельм Винтер — его называют, и он идёт, учуяв знакомые звуки. Идти тяжело. Нога не попадает в ногу, но ведь он когда-то шагал по плацу?.. Кожу у корней ресниц щиплет. Веки сходятся с трудом, опухолями стираясь друг о друга. Вильгельм моргает. Глаза слезятся от воздуха, как от крови. Кровью. Кажется, что за спиной шагает кто-то. Но если обернуться, цепляют только нитки от погон на плечах — так, что подошвы спотыкаются о кривой намытый пол. Кто-то не за спиной, а пообок. Он придерживает под руки, одетые в железные кольца, и не пускает прислониться к стене. Железо тоже пахнет кровью. И она забилась под короткие ногти и не вымылась наружу. Это все, что Вильгельм знает, и все, что ему известно. Ещё — что вечером вчера приносили жижу в круглых металлических мисках. Он не ел дня три и не станет. Желудок долго окисляло по мягким тканям изнутри, прежде чем тот сжался и склеился в нитку. Как на плечах вместо погон. Окисляется металл, а металл — это кровь. Чтобы построить эту цепочку, ушёл весь вечер, тот самый, в которой сосед, успевший выветриться из памяти, гремел ложкой о миску. Стук-стук. Стук. В голове нашлось, как держать нож, но не ложку. Стук. Сладкий солёный привкус, копящийся плевком в глотке, высушил десны и зубы. Слепил ресницы. На деревянный пол сыпалась кровавая пыль, стоило тронуть закатанный рукав. Но потом была вода, много воды. Она лилась за шиворот и стекала свежующими струями. Вильгельм смотрит на руки в наручниках, не находя тёмных цветов. Одни грязные дуги под ногтями. Он ничего не ел, но его грызёт ртом червей — где-то, где раньше был желудок. Если бы он раскопал этих червей среди мин и глотал, глотал и глотал. Сожрал их и собственный язык. Заплетаясь, ноги ищут прямую линию. Что он ищет. Ищет. Когда впереди распахивается дверь, Вильгельм отнимает взгляд от своих рук. Встряхивается бесшерстным телом. В спину ударяет хлопок, дающий импульс отмерить пару шагов и уронить это тело на стул. За столом напротив сидит человек, у которого на лице есть черты. Вильгельм смотрит на него вместо рук и никак не может разглядеть цвет волос или глаз. Под реберной перегородкой пережевывается печень, но не отвлекает от разглядывания. Тебе нужно, нужно. Ты должен, должен. Квадратная комната плывёт по кругу. — Что мне нужно? — кашляет Вильгельм, готовясь выплюнуть лёгкие или пережеванную печень. Это первые слова за последнее сколько-то. Переложив листы с буквами, человек тоже взглядывает на него и кривит свое лицо неизвестно с какими глазами. Ручка в его руке постукивает о край стола. Стук-стук. Ложку держат по-другому. Человек пишет бесцветным, окуная ручку в стеклянную банку. — Вам нужно всё рассказать, — отвечает он, водя рукой по бумаге. Прочитать задом наперёд не выходит. Читать не выходило с начала войны — ничего, кроме отчётов и сводок. В последние месяцы — ничего совсем. — Великий Рейх не может допустить преступлений подобных вашему, несмотря на… Обстоятельства на фронте. В конце этой недели вас расстреляют. Потому что не справился с обязанностями командира и не оправдал доверия — наверное. Стержень все идёт и идёт по листу, оставляя борозды. Вильгельм поводит плечами, нахмуривается и шевелит ртом: когда-то он писал много писем, чтобы слать на один и тот же адрес. Ручка держалась в пальцах, а теперь не держится и ложка. Нет, не когда-то — во время Французской кампании. — Винтер?.. Вильгельм вздергивает голову. Круги по квадратной комнате разгоняются так, что под веками вспыхивают смазанные точки. — Расстреляют, — он подбирает то, что угодило в кружащуюся голову, и открывает рот. Оттуда не падает печень. — Хорошо… Мне нужно. Не это. Что. То, как человек разносит линии по длинной строке, рябит в глазах. В них тоже была кровь. Может, она залилась за глазные яблоки. Подняв сцепленные руки к лицу, Вильгельм трёт угол века. На правой руке у человека блестит широкое кольцо. Те, другие руки, с которых он снимал кольца, не двигались и точно не держали ручку. Они лежали на земле. И держа нож, не ложку, он отрезал палец на тех, что распухли и окаменели от мороза. Ободки, широкие и узкие, звенели между собой, сталкиваясь и мешаясь. От вспоминания на висках выступает испарина. Вильгельм вжимает наручник в запястье, пока кожа вокруг не немеет. От хватки выше течёт тепло. Кольца с пальцев — чтобы забрать. Кольца с одних пальцев на другие. — Мне нужно увидеть брата, — наконец выжимает из груди он и выдыхает воздух из неё до упора. Спинка стула принимает плечи, которые отпустила судорога. — До того, как меня расстреляют. Фридхельм. Его черты встают перед залитым кровью взглядом, как настоящие. У него тёмный вихор волос — темнее, чем собственные. Глаза серые и смотрят чаще с вызовом (бывает — с отчаянием, бывает — с жаждой). Он не носил этих колец, но носил шрам на груди. Там же, где крест. За короткую ночь перед подъёмом его грудная клетка вздымалась три тысячи шестьсот шестьдесят два раза. А петлю на линии он писал более округло, чем человек, сидящий за столом. Петли… Петли на шеи он надевал тоже. Это не просто человек. Это кто-то, как во Франции. — Увидеть? — приподнимает брови он и отрывается от бумаги. — Вашего брата? Винтер, давайте вернёмся к делу. Вы понимаете, что вы […]? Давайте ещё раз попробуем восстановить события. Вы находились на Восточном фронте, в составе вашей роты. В тот день […]. Затем […] нож. Скажите […] нож? Армейский нож лежал в руке свободно, когда Вильгельм поклялся на чужой и своей крови. Приложил рассеченную ладонь к заклеймленной грудной клетке. Буквы на коже — он читал их в ночном свете свечей, зная наизусть, пока не разучился читать. Забылись все детские азбуки и книги. Но эти белесые буквы шрама въелись в память, как пот. Вильгельм трогает языком наждачные губы и покачивается на стуле. От края столешницы до спинки. Обратно. В плечи крепко врезаются деревянные выступы, доставая под костьми. Если сказать, он подставит под удар Фридхельма. Нельзя, нельзя. — Я могу держать нож, — моргнув растертыми веками, отвечает Вильгельм. — У меня был нож. Но я не могу держать ложку. Человек за столом не пишет. Смотрит. На что он смотрит, не найти, потому что линия вихляет и рвётся. — Послушайте, — этот звук голоса так тяжёл, что в виске тут же отзывается мигрень. — То, что вы говорите, […]. Зачем […]? […] кровь. Вы понимаете, о чём я говорю? Крови было так много, что доски там […] насквозь. Насквозь через висок простреливает горячей иглой. Иглы металлические, а металл пахнет кровью. Кровь омыла ему руки. Потянула рукава вниз и залила китель. Вильгельм прижимает два пальца большим, обнажая крупицы бесцветной пыли. От солёного запаха во рту собирается слюна. Кровь, если её зачерпнуть в горсть, вытекает сквозь щели в пальцах, а потом слепляет их, склеивает между собой. Как склеен желудок. Она такая красная, что мутит и тошнит — возможно, ей же. Человек за столом покачивает в пальцах ручку, и она стукается о кольцо. — Я не знаю, — хрипит Вильгельм, едва дыша. Кровь будто осталась и в лёгких. — Когда я снимал с них кольца, они были уже мертвы. Я резал, если было нужно. Но крови у мёртвых не бывает столько… Во Франции было много крови, десятая рота. Во Франции я не резал, мне не приказывали. Вы ведь допрашивали меня там и не обвинили. Почему снова? Человек за столом не пишет и не смотрит. Он шлепает печать, чтобы отложить лист. Его голова покачивается из стороны в сторону, не попадая в такт кружащейся комнате. Вздох глохнет за писком в ушах и собственным сипением. — Вильгельм, вы… — новый вздох. — Я никогда не служил во Франции, и я вам об этом говорил. Это очередной бесполезный разговор, который нужно было закончить ещё вчера. Я мог бы не тратить на вас время, — подобрав исписанный лист, он кладёт его в папку и листает вверх-вниз, прежде чем закрыть. — Если что-то вспомните и захотите поделиться до того, как по расписанию приедет машина, позовите охрану. Меня заинтересовало ваше дело. Позади распахивается дверь. Шаги отдают прямиком в голову, взбираясь с пола по ножкам стула. Пошатываясь, Вильгельм привстаёт, но мысль роняет его обратно. Мысль — слишком тяжело. Под руки тянет хватка ещё одного человека, чьё лицо не удаётся запомнить. Но другое запомнено навсегда. — Подождите, так мой брат может прийти? — встряхивается Вильгельм, когда его рывком ставят на ноги. Зубы стукаются друг о друга, потому что он не успевает прикрыть рот. Сладкий солёный привкус не смылся с них водой, не смылся бы и мылом. Кровь, нож, вкус. Пока Вильгельм вертит эти слова, чтобы сложить, что-то происходит. В комнате замирает тишина. Когда Вильгельм отбрасывает слова, оставив себе единственное: Фридхельм, человек за столом не встречается с ним взглядом. Хватка на предплечье на миг сжимается и разжимается снова. Удержать единственное слово тоже непросто, но он старается. От напряжения челюсти ноют, намертво сойдясь друг с другом. Нужно быстрее. Чтобы понять ответ, нужно помнить вопрос. Вены на висках бурлят от крови. Крови было много. Где-то — здесь и во Франции. — Я думаю, это вы придёте к нему, Винтер, — опустив глаза, наконец говорит он. И поднимает с его поверхности ручку, и кладёт обратно. Его жест двоится на все десять пальцев: он взмахивает ладонью и откладывает в угол папку. — Уведите уже его. Шагать до двери, когда тебя тянут под руки, тяжело, но проще, чем идти самому. В голове перекатывается единственное слово — своя фамилия. Там было что-то важнее этого. Невпопад шагая, Вильгельм ищет, шарит, как слепой, но не попадается ничего. Шаг, обвал, шаг, обвал. Он тянет руки к вискам, хотя его обрывают тычком под рёбра. От рук тянет все той же кровью, от которой горло пережимает позывом тошноты. Нужно — […]. Должен — […]. Вильгельм Винтер — может, завтра он забудет и фамилию, но вряд ли фамилия — то, что он хотел запомнить.