Свободные отношения.

Доминик не знает, где сейчас Келли. Прошло десять дней с их последней ночи, Дом считает, он всегда считает, на сколько дней они расстаются. Колсон не любит смс-ок, Дом понимает это, он даже понимает, почему Келлс не звонит, а на входящие звонки либо не отвечает, либо сбрасывает трубку. У них свободные отношения. Ему просто нужно подумать. Харрисону, наверное, тоже нужно подумать, но он не хочет. От мыслей у него болит голова и почти буквально чешутся руки, а ещё так и тянет кому-то выговориться, когда выговариваться некому. Отец, спустя два дня, едва выдавил из себя: «Есть будешь?», и от выражения его лица Доминику тогда захотелось сделать себе больно, а друзей, которые бы знали всю ситуацию или поняли бы, если рассказать, у Дома просто не было. Да и кому вообще интересны его, Доминиковы, проблемы? На третий день (первые два были выходными) Харрисон натянул самую чистую на вид толстовку, ободрал с ногтей остатки красного лака и отправился в школу, заткнув уши явно доживающими последние дни наушниками-проводками. Внутри не кипела ярость, не было томительной грусти — ничего из того, о чем говорят на уроках литературы. Было неспокойно, как бывает, когда не можешь даже конкретно сформулировать вопрос, не то что ответить на него. Паршивое чувство. В школе было проще. Урок, перемена (за которую надо успеть сделать домашку или подготовиться к контрольной), снова урок. Собственные мысли сбивались в серый ком и ненадолго притихали, существовать становилось легче. Совсем заткнуть этот мутно-серый поток сознания, подкидывающий все новые и новые слова для того, чтобы описать происходящее, не получалось, но это было все же лучше, чем ничего. На пятый день Доминик уже практически верил, что он в порядке. У Эмерсона были вьющиеся черные волосы, куча цепочек и подвесок на шее, а ещё ухмылка, которую учительница французского называла «невралгией лицевого нерва». Называла так потому, что Эмерсон знал французский лучше, чем она сама, и на уроках иногда перебивал низким, видимо недавно окончательно поломавшимся голосом — указывал на устаревшие слова и называл более современные синонимы. Учительница злилась и закатывала глаза, а Харрисон наблюдал с интересом — он до этого не видел, чтобы учителя злились на то, что кто-то знает их предмет. Эмерсон показался ему интересным, с его французскими словечками, украшениями и «невралгией», Дома уже давно необъяснимо тянуло с ним познакомиться, но подойти и заговорить он не решался — то ли из-за того, что после французского Эмерсона возле кабинета всегда поджидал высокий худощавый парень в рваных шмотках, и по школе эти двое постоянно ходили вместе, то ли просто потому, что в сравнении с Келли, остальные парни, особенно ровесники, казались Харрисону совершеннейшим отстоем. Это не так уж и важно. А важным является то, что прямо сейчас этот самый Эмерсон прижимает Доминика к стене в одной из кабинок школьного туалета и шепчет на французском, в перерывах между тем, как кусает Харрисоново ухо. — Mon cheri… Tu es tellement rouge… Maudit de prostituée britannique… Доминик не улавливает смысла, но не потому, что не понимает слов, а потому что скользящие под его толстовкой руки с длинными пальцами, холодные от кучи браслетов и колец, внезапно напоминают о совершенно других руках, которые, как он думает, никогда больше не будут его касаться. Браслеты и кольца щекочут кожу, Дом царапает кафельную стену и боится закрыть глаза. Потому что, когда глаза открыты, перед ним Эмерсон, но стоит зажмуриться на секунду, как цепи на шее, черные кудри, ухмылка — все это расплывается, а потом трансформируется в совершенно другую фигуру, видеть которую больно почти физически. Дом запрокидывает голову сильнее и быстро моргает, пытаясь смахнуть выступившие слезы. Эмерсон не видит — слишком занят оставлением засов на его шее. — Я уже говорил, как меня возбуждает французский?.. Эмерсон таки отрывается от его шеи и секунду ухмыляется шире обычного, довольный комплиментом, а потом впивается в губы и начинает спускаться руками ниже, к ширинке на чужих джинсах. Дом тихо стонет, почти скулит в поцелуй, ему и погано, и приятно одновременно, чему из этого предназначается стон — не понять. Руки у Эмерсона на удивление умелые, и ниже живота их ощущать куда приятнее, чем где бы то ни было ещё. Разве что, когда пальцы правой руки сжимаются на бедре, в воображении на мгновение вспыхивает темнота и тепло той ночи, но это быстро проходит, Дом только сильнее кусает чужие губы и расстёгивает пуговицу на полосатых Эмерсоновых брюках. Скользит рукой под резинку трусов, обхватывает то, что под ними и начинает водить вверх-вниз, ритмично и быстро, то ли не желая медлить в запале, то ли стремясь поскорее закончить. И только когда они заканчивают, и Эмерсон вытирает руки достанной непонятно откуда салфеткой (откуда в школьном туалете вообще взяться туалетной бумаге?), Дом вдруг понимает, что какое-то время не думал вообще ни о чем, а серое марево из неясных, тревожных мыслей, заглохло и вернулось только сейчас, когда они уже успели отдыхшаться. Удивленный и вдохновленный этим внезапным выводом, Харрисон вдруг озорно улыбается и хватает Эмерсона за запястье, которое он ещё не успел вытереть. — Слушай, mon cheri, у тебя какой следующий урок? — Эмерсон на этот вопрос растягивает ухмылку шире обычного и склоняет голову набок, смотря Доминику глаза в глаза. — Алгебра… Если это намек, я вполне могу ее пропустить. — А у меня физика. Я на нее вообще не хожу, — У Эмерсона рубашка сползла с правого плеча, Доминик подаётся вперёд, наклоняется и проводит языком по выступающей ключице. Эмерсон чистой рукой хватает его за волосы. Следующие пятнадцать минут мысли Доминика молчат.