Колено горбуна

Светлейшая Республика Венеция, апрель 1767 г. Квадрат лазурного неба в проеме свинцовой решетки смотрел на Джакомо из крошечного окошка под самым каменным потолком. Кажется темнело уже дважды с той ночи, когда его втащили в камеру тюрьмы Пьомби и бросили на деревянный топчан, едва прикрытый грязным, кишащим клопами тюфяком. Да, прошло уже, вероятно, два дня. Два дня без его глаз. Три ночи без его тела. Джакомо не знал, что влили ему в рот тогда из глиняной кружки с отбитым краем — зажав нос, заставив проглотить до капли горчившую на языке маслянистую жидкость — но понял одно, проваливаясь в плывущий тяжелый бред наяву: он зачем-то был нужен им живым. Теперь дурман почти выветрился из головы, проясняя мысли, делая четче звуки и образы вокруг. Но Джакомо не хотел обратно в реальность с удушающей вонью нечистот, сырыми каменными стенами камеры, пропитанными почти осязаемым запахом человеческих страданий. Он многое отдал бы сейчас за то, чтобы вдыхать только острый соленый запах моря, плещущего об эти мрачные стены далеко внизу; за то, чтобы слабеющей рукой дотянуться до этого кусочка неба, пронзительно синеющего в вышине, совсем как в то апрельское утро несколько лет назад, когда впервые увидел его. *** Час был ранний, но на площади перед церковью Сан-Джакомо-ди-Риальто людей было что водорослей в лагуне. Горожане, приезжие, простолюдины, стекаясь с близлежащих узеньких улочек к площади, сливались в один разномастный галдящий поток, спешащий по набережной Вин Кастелло вдоль Большого Канала на рыбный рынок Риальто. Мать, прижав крепким локтем плетеную корзину для покупок, уверенно пробивалась сквозь толпу, которая расступалась перед ее массивной фигурой словно неприятельские суда перед бушпритом галеры. Джакомо, который комплекцией пошел в отцовскую породу тонкокостных аристократов Моро, едва успевал уворачиваться стройным почти до худобы телом от чьих-то острых локтей, пузатых кувшинов с оливковым маслом, длинных связок сушеной рыбы, проплывающих в опасной близости от его лица, да чужих туфлей, норовящих отдавить ему ноги. Наконец они добрались до небольшой статуи у выхода с площади, изображающей сгорбленного коленопреклоненного мужчину, подпирающего плечами лестничный пролёт всего в три ступени. Ступени вели на верх короткой колонны красного мрамора, откуда глашатаи обычно зачитывали горожанам государственные указы и важные постановления. К самой же статуе прикладывались приговоренные к прогнанию через толпу, окончив здесь свой позорный путь от площади Сан-Марко. Искаженное страданием каменное лицо статуи уставилось скорбным взглядом пустых мраморных глазниц прямо на Джакомо, и он невольно вздрогнул от кольнувшего прямо в сердце невидящего взгляда, торопясь быстрее покинуть площадь вслед за матерью. Еще издалека Джакомо заметил на воде канала напротив первых рыночных рядов несколько блестящих черной краской гондол с кабинками-фельце, какие могли позволить себе только очень богатые горожане. Блестящие тяжелые ферро на носах гондол, покачиваясь на волнах, словно кивали Джакомо своим изогнутым навершием, повторяющим изгиб рога на шапочках дожей; ниже гребень их щетинился шестью широкими полосками по числу венецианских кварталов-сестьере. Гондольеры в широких атласных штанах лениво переговаривались в ожидании хозяев, поправляя роскошные подушки и отрезы тканей, устилающие внутренности кабинок. Видимо сегодня на Риальто пожаловал кто-то очень важный. Рыбный рынок гудел и бурлил. Огромные прожорливые чайки кружили низко над водой, отваживаясь иногда пролететь над торговыми рядами, в надежде ухватить лакомый кусочек. Бойкие торговцы расхваливали дары Адриатики, крестьяне раскладывали чуть поодаль свой нехитрый товар, покупатели всякого рода и достатка приценивались, торговались, покупали. Были здесь и богато одетые синьоры, с утомленным видом прогуливающиеся между рядами, откинув с лица привычную маску-бауту. Такие утренние прогулки были верным признаком того, что минувшую ночь они определенно провели в объятиях совсем не Морфея, или же по крайней мере в одном из палаццо, сдающих уютные комнаты под казино. Словно гроздь мидий, прилипших друг к другу в ожидании отлива, зеваки облепили один из прилавков. Пока мать торговалась с несговорчивым рыбаком за дюжину морских гребешков, Джакомо пробился ближе, чтобы взглянуть на того, кто был причиной такого повышенного внимания. Вверчиваясь угрем между стоящими плотной стеной людьми, Джакомо вынырнул совсем близко от прилавка и уставился во все глаза на закутанную в длинный пурпурный плащ высокую фигуру, которая выделялась на фоне разношерстной толпы. У этого немолодого мужчины был властный взгляд из-под нависших седеющих бровей, уверенные неспешные движения рук, а когда он повернулся, беседуя с торговцем, Джакомо увидел выступающий под плащом большой горб. “Чезаре, Чезаре Гоцци, - шептались в толпе, - сам великий горбун Большого Совета”. Но потом Джакомо больше не смотрел на важного гостя. Этот юноша, стоящий по правую руку от советника, был наверное немногим старше его самого. Джакомо застыл, разглядывая его статную фигуру, затянутую в аристократически-черный шелк плаща, светлый локон, выбившийся из-под треуголки, вопреки моде не убранный под напудренный парик. А потом он повернул голову и встретился с Джакомо самыми синими в мире глазами, синее даже чем небо над лагуной в этот день. Джакомо просто не мог вздохнуть, как тогда, в далеком детстве, когда играя с мальчишками в салки, он с разбегу упал плашмя на живот и ему показалось, будто легкие сейчас разорвет от мучительной нехватки воздуха. Он непроизвольно качнулся вперед, отталкивая кого-то из многочисленной свиты советника, и услышал как над ухом презрительно-громко процедили: "Барнаботти". Юноша, вероятно, тоже услышал это, скользнул по нему взглядом, и улыбка изогнула его красивые губы. Джакомо вспыхнул от жгучего унижения, сжимая кулаки в бессильной злости. Этот насмешник из свиты советника был прав: Джакомо действительно жил в приходе Сан-Барнаба рядом с семьями таких же обнищавших аристократов, какими были теперь члены семьи Моро. Ему частенько приходилось слышать это брошенное вскользь презрительное прозвище “барнаботти”, но никогда еще не ощущал он так остро как сейчас каждый шов на штопаных чулках и прорехи на потертом камзоле, на которые старательно нашивала заплатки мать; никогда еще в груди так не жгло, словно каленым железом, от стыда, негодования и желания чего-то невозможного, как в эту минуту. Джакомо смотрел на смеющегося юношу, и ему хотелось стереть эту улыбку ударом кулака, или дернуть его на себя и с силой впиться в его губы своими, прокусывая их до крови. Ему хотелось кричать, что род Моро когда-то был уважаем, а его предки даже заседали в Сенате несколько поколений назад. Прадед Джакомо испортил все, пристрастившись к визитам в игорный дом Ридотто. Он набрал непомерное количество долгов, за что угодил прямиком в тюрьму Поцци, где и сгинул в одном из каменных колодцев, по колено в затхлой воде, среди снующих вокруг жирных морских крыс. Семья Моро так и не оправилась, не столько от потери главы, сколько от ущерба, который он нанес ее репутации и кошельку. Фамильный палаццо был продан за мизерную цену, и денег этих едва хватило на покрытие долгов и жилье в квартале Дорсодуро, рядом с такими же обедневшими аристократами, какими теперь были и они сами. А вот у Пьетро Моро, отца Джакомо, открылась постыдная для нобеля, но незаменимая для выживания коммерческая жилка: он выгодно женился на белошвейке Лоредане, дочери небедного лавочника-мыловара, окончательно унизив род Моро таким союзом. Впрочем, унижение его было недолгим: в третий день рождения Джакомо отца хватил удар от невоздержанных винных возлияний, и он покинул этот мир, оставив сыну благородную фамилию, а супруге - ворох долговых расписок, которые не успел погасить. Как будто мало ему самому выпало сегодня унижений, Джакомо вдруг почувствовал как противно наполнились теплым ноздри, и вот уже тонкая красная струйка потекла по подбородку вниз. — Джакомо, у тебя опять кровь носом? — всплеснула руками мать, заметив масштабы бедствия. — Пресвятая Мария, да что же за наказание! В ту же минуту советник Гоцци, отстегнул с пояса мешочек, судя по увесистому виду доверху набитый дукатами, и бросил его одному из приближенных, взмахом руки приказав раздать его содержимое толпящимся вокруг людям. Затем, тяжело опираясь на трость, он обернулся. — Альдо, нам пора, — советник кивнул юноше и зашагал, сильно припадая на правую ногу, в сторону стоящих на приколе гондол. — Да, отец, — прежде чем последовать за ним, Альдо скользнул по лицу Джакомо долгим взглядом, затем толпа сомкнулась за его спиной. В ту же ночь Джакомо увидел этот сон в первый раз. Они сидели совсем рядом, на алых атласных подушках в плотно зашторенной кабинке гондолы, и Альдо смотрел на него глазами, синими как венецианское небо в апреле. Потом рука его медленно поднялась к лицу Джакомо, прохладные пальцы коснулись его пылающей от волнения щеки, скользнули по челюсти к шее, пробрались под кружево жабо, нетерпеливо расстегивая тугие пуговки воротника. Рубашка Джакомо оказалась распахнутой в одно мгновение и вот уже две сильные руки, нырнув под тонкую ткань, притягивали его ближе к горячему телу Альдо, гладили спину, ласкали вздрагивающий живот. Альдо накрыл жарким ртом бешено бьющуюся жилку на его горле, рука сжала натянутые желанием панталоны Джакомо, и он проснулся с гулко колотящимся сердцем и бесстыдно мокрыми простынями. Никогда еще в своей жизни Джакомо не испытывал такого ослепительного наслаждения, и никогда еще собственные сны не внушали ему такого суеверного страха, как этот. С той ночи эти сладко-греховные сновидения не давали ему покоя. Джакомо боялся их и в то же время желал отчаянно и жадно. Ему не было и шестнадцати, когда он познал плотские утехи с Бетиной, хорошенькой дочкой сапожника из квартала Санта-Кроче. Но то, что он испытывал во снах с синеглазым сыном советника Гоцци было невероятным, ярким и пугающим. И все чаще приходили мысли о том, что если бы он, Джакомо, смог сравняться с Альдо, стать равным ему по положению и достатку, вот тогда… тогда… Но дальше этого “тогда” мысли Джакомо почему-то не двигались, увязая в неприглядной действительности словно мухи в лужице меда. Джакомо измучился от сводящих с ума снов и изматывающих душу мыслей. Кровь носом у него шла все чаще, и в один из таких моментов ему и вовсе показалось, что этот раз станет для него последним. Тогда все как-то обошлось, но к осени он похудел еще больше обычного, только глаза горели черными углями на алебастрово-бледном лице. Наконец, через неделю после Вознесения Богородицы, мать, наняв лодку, повезла его к знахарке. Они плыли долго, удаляясь от Джудекки в сторону Лидо, пока лодка не пристала к одному из крошечных островков, в прилив наполовину затопляемых морем. В кособокую лачугу, торчащую в центре островка, первой вошла мать, и Джакомо долго слушал голоса, доносившиеся изнутри — быстрый, просящий матери и другой — скрипучий, старческий. Затем мать позвала его, а сама вышла, плотно прикрыв за собой дощатую дверь. Старуха была древней, сморщенной точно высохший стручок фасоли, и глядела из-под спутанных седых косм совершенно безумными глазами. Она сидела в углу полутемной тесной комнатушки на ворохе грязных пестрых тряпок, деловито макая что-то в исходящую паром глиняную чашку. Она поманила Джакомо пальцем, тот с опаской приблизился и опустился на колени рядом. В плечо ему тут же с неожиданной силой впились костлявые пальцы, и старуха проворно шлепнула Джакомо на переносицу полотняную тряпицу, остро пахнущую розмарином и воском. — Ты носом слаб, — она ловко ухватила его за волосы, вынуждая откинуть голову назад. — Плохо это. От больших волнений да усилий кровотечение и открывается. Когда-нибудь можешь вовсе до капли истечь. Джакомо разозлился и мотнул головой, освобождаясь от цепких старушечьих пальцев. — Откуда тебе это известно? — ему пришлось прижать норовящую сползти тряпицу плотнее, и он зло сверкнул глазами на знахарку. — Мне много о чем известно, — она ухмыльнулась беззубым ртом. — И о том знаю, что ты вот уж пять лун подряд во сне видишь глаза цвета неба над лагуной. Оттого и волнения твои происходят. Сердце Джакомо на миг замерло и забилось сумасшедшей птицей о грудную клетку. Откуда эта полоумная старуха может знать о его снах? О снах, что лишили его покоя с того самого дня на рынке Риальто, когда заносчивый молодой бог взглянул на него своими глазами цвета венецианского неба? И почему Джакомо не может перестать думать о том, что никогда не станет возможным? Или все-таки может им стать? Что может сделать он, чтобы все изменить, перестать быть таким жалким, достойным лишь презрительного снисхождения нищим барнаботти? Встретятся ли они с Альдо еще хотя бы раз, и если да, то что будет дальше? Что должен сделать Джакомо, чтобы он перестал мучить его, приходить во сне, вводить во грех? Все эти вопросы пронеслись в голове в одно мгновение, и Джакомо судорожно втянул в себя спертый теплый воздух. Старуха, чуть склонив голову вбок, молчала; цепкие глазки ее буравили Джакомо, и тот почувствовал какое-то странное волнение. Словно сейчас он стоял перед незнакомой дверью, за которой находилось то, чего он желал больше всего в этом мире. И боялся больше всего на свете. — Ты можешь спросить только один раз, — надтреснутый старческий голос прозвучал неожиданно громко в тишине тесного жилища и Джакомо вздрогнул. — Не торопись и задай правильный вопрос. Джакомо хотелось спросить: что я должен сделать, чтобы быть с ним? Но с языка слетело другое, полное малодушного страха: — Когда же все это закончится? По смуглому морщинистому лицу старухи невозможно было понять, находит ли она правильным вопрос Джакомо. Наконец один край бесформенного рта дернулся вверх и она слабо усмехнулась. — А закончится все для тебя, когда ты поцелуешь колено горбуна с Риальто. Джакомо как во сне вышел из лачуги, сел с матерью в лодку, не слыша ее вопросов, не видя ничего вокруг. “Так не бывает, — стучало у него в висках, — так просто не могло случиться, чтобы эта полоумная старуха все знала”. Ведь на рыбном рынке Риальто он встретил тогда Альдо в свите его отца, Чезаре Гоцци, знаменитого советника-горбуна Светлейшей Республики Венеция.