Колено горбуна

Два долгих года занял у Джакомо путь к цели. Он знал, что было ему нужно, чтобы освободиться от преступных пугающих желаний, истязающих его каждую ночь, и шел вперед уверенно, просчитывая каждый свой шаг, словно стратег перед морским боем. Он окончил все же духовную семинарию при церкви Всех Святых, которую совсем было забросил ранее, затем какое-то время переписывал церковные книги в приходе, не столько интересуясь их благочестивым содержанием, сколько смотрителем церковной библиотеки. Падре Бруно имел обширное брюхо, глаза навыкате и родного брата в архиве Дворца дожей. Джакомо не составило труда убедить святого отца посвятить его на практике в нюансы греха Содома, позволив тому для наглядности воспользоваться своей правой рукой. Джакомо совершенно не казалось греховным то, что он делал со священником. Ведь настоящий грех — сладкий, сводящий с ума — был в его снах, и избавиться от них он мог только выполнив предсказание той сумасшедшей старухи. Джакомо был твердо уверен, что как только он коснется губами колена его хозяина-горбуна, все его мучения закончатся, и потом… о том, что будет потом, он предпочитал пока не задумываться. Преисполненный благочестивым раскаянием, а может напуганный намеком на разоблачение, падре Бруно замолвил словечко за Джакомо перед своим братом. Через пару дней после своего двадцатого дня рождения Джакомо вошел через Бумажные ворота в помещения писчих при архиве Дворца дожей. Крылатый лев Святого Марка, придерживающий мощной лапой свою раскрытую книгу, сурово взглянул на него мраморным взглядом с высоты стрельчатой арки ворот, но Джакомо не устрашился грозного покровителя Венеции. Он был совсем рядом со своим избавлением. В архиве Джакомо не задержался надолго, быстро усвоив правила продвижения наверх по карьерной лестнице. А правила были простыми. Здесь, в сердце Светлейшей, продавалось и покупалось все на свете: от голосов в Совете до патрицианства, от поддельных подписей и оттисков печатей на документах до должностей в многочисленных прокурациях. А еще лучше сбывалась с рук информация о продавцах и покупателях этих благ, что неизменно обеспечивало работой тайную канцелярию при страшном Совете Десяти, трибунал, три тюрьмы дворца и, конечно же, экзекуторов и палачей. Светлейшая Республика теперь не вела больше войн, отодвинутая к границам Адриатики, лишенная всех своих владений за ее пределами. Она старательно избегала всякого рода конфликтов, почти ни с кем не торговала, лишь вспоминая о своем славном прошлом, в котором завоевала сокровищ и пролила крови больше, чем плескалось вод в ее лагуне. Удалённая от дел, Светлейшая наблюдала со стороны за суетой в мире, обратив свой укрытый маской взор в себя, погрузилась в водоворот вечного карнавала, театральных представлений, чувственных наслаждений и словно проживала каждый день как последний, от скуки плетя интриги, погрязнув в сводничестве и доносах. За барельефами с львиными головами, устроенными в стенах домов и галереях каждого венецианского квартала, глубокие почтовые ниши ожидали доносов, которые горожане с воодушевлением опускали в прорези каменных пастей. Главы кварталов вынимали эти разоблачающие листочки бумаги, на которых добропорядочные горожане детально перечисляли прегрешения своих соседей, и передавали их в канцелярию тайного ведомства дворца. О чем только не доносили жители Светлейшей друг на друга: богохульство, неуплата налогов, мошенничество, слишком частое пребывание в компании иностранцев — круговорот обвинений и приговоров по ним был бесконечным. Джакомо довольно быстро оброс нужными связями, понял, за какие ниточки надо потянуть, кого и чем можно купить. Да и финансовое его состояние поправилось значительно: вскоре Джакомо стал забывать, что значит носить штопаные чулки да латать белье и мог позволить себе даже иногда захаживать в одну из роскошных новомодных кофеен на Сан-Марко. Как следствие, уже через несколько месяцев он переместился с нижнего этажа писчего отделения, где гражданам помогали составить нужные документы, на второй, где в восточном крыле дворца располагалась канцелярия Большого Совета. Правило ниточки действовало безотказно и здесь, поэтому вскоре в его обязанности стала входить ежедневная доставка документов из канцелярии в приемную советника Гоцци. Расчет Джакомо был прост, ведь он не только разбирал бумажки в канцелярии, а, как оказалось великолепно умел слушать и взвешивать услышанное. Советник Гоцци любил молодых мужчин и юношей, и хотя грех содомии теоретически считался одним из самых тяжких в Республике, на деле распутница-Венеция на все закрывала свои томные, с поволокой густых туманов глаза. Это во Флоренции за мужеложество четвертовали без раздумий, в Венеции же изредка, раз в пару месяцев, охотников до мужской любви прогоняли нагишом сквозь толпу от площади Сан-Марко до Риальто, да и забывали об этом грехе до следующего показательного случая. Местные проститутки и куртизанки тоже обижены не были: их отчаянные жалобы о невозможности зарабатывать себе на жизнь из-за того, что “мужчины идут с мужчинами”, нашли отклик у правящих Республики сей, и ремесло жриц любви если и не было официально узаконено, то всячески государством поощрялось. По крайней мере налоги в казну они платили исправно. Иначе и быть не могло в этом городе, где отчаянно распутничали все — от патрициев до рыбаков, от блистательных куртизанок до почтенных матерей знатных семейств — а потом также страстно на утренней мессе в многочисленных церквях и соборах просили Господа их простить. Советника Чезаре Гоцци он увидел уже через несколько дней посещений его приемной. И советник заметил Джакомо. Просто не мог не заметить. Тонкая красота Джакомо сейчас словно светилась изнутри, худоба еще больше стройнила его, черные глаза горели каким-то лихорадочным огнем, предчувствием близкого освобождения. Джакомо почувствовал пристальный, оценивающий взгляд советника на своем теле, и ответил на него взглядом призывным. И почти не удивился, когда тем же вечером его попросили задержаться для документирования заседания Совета, грозящего якобы затянуться до глубокой ночи. Когда Джакомо пригласили в личный кабинет советника, Чезаре Гоцци сосредоточенно что-то писал, склонив седеющую голову над столом из массива ореха с затейливой резьбой и позолотой украшений. Его камзол был небрежно накинут на спинку кресла, и Джакомо сглотнул, упершись глазами в казавшийся вблизи просто огромным горб, бугрящийся под тонкой тканью рубашки. Чезаре не спеша закончил письмо, уверенным движением запечатал его круглой печатью и взглянул наконец на Джакомо. Очертания его рта и разрез глаз так напомнили ему черты Альдо, что Джакомо невольно вздрогнул, чувствуя, как суеверный холодок бежит вниз по спине. — Красивый мальчик, — Чезаре смотрел на него из-под полуприкрытых тяжелых век, крутя на пальце перстень с огромным, зловеще-пурпурным рубином. — Ты когда-нибудь был с мужчиной? На язык так и просилось: “Каждую ночь я бываю с вашим сыном”, — но Джакомо разумно умолчал. — Нет, Ваша Светлость, — едва слышно прошелестел Джакомо, старательно отводя взгляд от устрашающей фигуры Чезаре. — Это хорошо, — Гоцци медленно, с видимым усилием, поднялся из своего кресла; рука его неспешно расстегнула пояс панталон. — А теперь повернись и возьмись руками за край стола. Дрожа, Джакомо подчинился, и уже в следующую секунду почувствовал, как полы камзола и рубашку задрали ему на спину, панталоны поползли вниз, обнажая ягодицы, и большие холодные ладони легли на его бедра, оглаживая их, словно бока породистого жеребца. Чезаре чуть отстранился, и Джакомо услышал шелест ткани и стеклянное звяканье чего-то о поверхность стола. Властная рука заставила его прогнуться в пояснице, почти лечь грудью на ореховую столешницу; кожу бедра царапнул холодный рубин перстня, перевернутого камнем внутрь, а сзади прижался и с силой потерся о его ягодицы обнаженный пах Чезаре. Джакомо сотрясало крупной дрожью от страха и нетерпеливого волнения, которое раскручивалось тугой спиралью в его животе. Он плохо понимал что происходит, только чувствовал, что Чезаре не возбужден, а пальцы его, мнущие бедра Джакомо, стали почему-то влажными и скользкими, вероятно смазанные каким-то маслом. Наконец пальцы Чезаре раздвинули половинки его ягодиц, уверенно скользнули в тугое отверстие, и Джакомо, дернувшись от непривычных болезненных ощущений, вскрикнул, принимая в себя чужое вторжение. — Ты правда ни с кем не был, — хриплый голос над ухом звучал немного удивленно. — Прекрасно, мальчик мой. Ну а теперь постарайся для меня. Пальцы задвигались в нем, другая рука Чезаре скользнула ему под живот, сжала уже напрягшийся член, и Джакомо застонал от этого извращенного, отвратительного наслаждения — именно того, что он видел во сне сегодняшней ночью. Только вместо Чезаре это делал с ним Альдо. Это пальцы Альдо проникали в него, двигались в нем так сильно и упруго. Это Альдо прижимался к его дрожащей спине и жарко дышал в ухо, обводя его контуры горячим языком. Это его рука сжимала грозящий взорваться от возбуждения член Джакомо, скользила по нему, подводя к самому краю. Перед глазами ослепительно полыхнуло и Джакомо с криком отчаяния излился в ласкающую его руку, развернулся, судорожно цепляясь за ткань рубашки Чезаре, сполз вниз, пока колени его не коснулись холодного дерева пола. И тогда Джакомо сделал это в первый раз: откинув длинный край рубашки, нетерпеливо пробежав пальцами по дряблому бедру и припал губами к колену Чезаре, слыша над собой изумленный стон удовольствия. Было ясно как день, что Чезаре Гоцци как мужчина был уже не состоятелен, но Джакомо готов был поклясться, что в минуту, когда его губы впились вожделенным поцелуем в колено советника, тот испытал почти физическое наслаждение. С тех пор этот поцелуй стал ритуальным завершением их свиданий, для обоих даже более желанным, чем все, что происходило до него. Довольно скоро вечерами за Джакомо стали присылать гондолу с кабинкой, надежно укрывающей своего пассажира от любопытных глаз. Гондольер доставлял его на Рио-де-Сан-Лоренцо, где темнел каменной громадой палаццо семьи Гоцци. Джакомо обычно проводил с Чезаре пару часов, а затем его отвозили домой. Чезаре никогда не раздевался перед ним полностью, не позволял дотрагиваться до своего тела выше пояса, не целовал его в губы. Он приказывал Джакомо снимать с себя всю одежду, властно ласкал его тело, вставлял в него пальцы грубыми сильными движениями, и, задыхаясь от неудовлетворенной страсти, смотрел горящими темными глазами, как тот кончает от его руки. А Джакомо был рад тому, что Чезаре не заставлял при этом смотреть ему в глаза. Ведь тогда он мог зажмуриться и увидеть того, кто был на него так похож, кого Джакомо теперь желал еще сильнее и отчаяннее, чем еще несколько месяцев назад, в самом начале этих встреч. Он отдавался пальцам и губам великого горбуна, зная, что в конце он снова сможет поцеловать его колено, которое пока не принесло ему желанного избавления от грешного наваждения. Но Джакомо не терял надежды, что когда-нибудь это случится. Так продолжалось до последнего месяца Карнавала, когда город сходил с ума, жадно предаваясь наслаждениям и развлечениям в предчувствии скорого Великого Поста. А Джакомо снова лишался рассудка, целуя колено Чезаре уже в который раз, моля освободить его от снов, которые теперь стали четкими, почти осязаемыми. Иногда в груди неприятно ворочалось предчувствие, что старуха-знахарка обманула его, а он и рад был обмануться, приняв желаемое за правду. В тот вечер Чезаре как обычно потрепал его по щеке напоследок, запахивая полы парчового халата и взмахом руки отсылая Джакомо прочь. Дрожащие ноги почти не держали его, когда он вышел из спальни советника и, закрыв за собой тяжелую дубовую дверь, бессильно прислонился к ней спиной. Ему вдруг резко перестало хватать воздуха, как тогда, на рынке Риальто, когда Альдо взглянул на него впервые. Ужасное и прекрасное предчувствие неизбежного стянуло его сердце как шелковая удавка горло предателя, и Джакомо, распахнув глаза, встретил самый синий в мире взгляд. Альдо вернулся домой.