Ледяная Корона

      Кольтира был зол. Кольтира был зол большую часть времени, но иногда — особенно взбешён. Сейчас Кольтира смотрел сощурившись и иногда нервно дёргал уголком плотно сжатых губ, и лицо у него было заострившимся и хищным, будто застывшим в ожидании, и Тассариан, глядя на него, думал, что яд, который выделяет его язык, когда-нибудь отравит его самого, если он вовремя не найдёт жертву, в которую мог бы вцепиться зубами.       — Кольтира, — начал он.       — Мы можем справиться без него, — процедил Кольтира, не дослушав.       — Посмотри на это иначе, — попытался ободрить его Тассариан. — Может, его убьют.       Кольтира глянул на него как на идиота и дёрнул глазом.       — Дождёшься, блядь, от этой паскуды, чтобы она сдохла.       Тассариан вздохнул, думая о том, что в точности такие же сожаления терзают практически любого, кто имеет дело с Кольтирой, но Кольтиру это не смущает.       — Идёт, — буркнул Кольтира и пожевал губами, как будто собирался насосать побольше яда и плюнуть в лицо идущему.       Рыцарь вышел из конюшен, ведя коня в поводу. На полпути остановился, потрепал его по морде, легко вскочил в седло, поправил тяжёлый двуручный меч за плечами и медленно подъехал к Тассариану и Кольтире. Кольтира смотрел ему в лицо, сменив откровенную ярость на насмешливую язвительность. Рыцарь холодно кивнул ему:       — Кольтира.       Повернулся к Тассариану и поприветствовал его уже без холодности:       — Тассариан.       Тассариан кивнул в ответ.       — Корн.       Корвус Корн на мгновение обернулся к вратам Мрачного Свода, будто высматривал там кого-то, а потом снова взглянул на Тассариана.       — Едем?       — Двинулись помаленьку, — со вздохом ответил Тассариан и развернул коня. "Весёлая будет поездочка", — подумал он. Могрейн сказал "повезёт, если живыми вернётесь", и это он не врагов в виду имел-то. А этих двоих.                     — Кольтира, — пытался воззвать к его разуму Тассариан, пока они ждали Корна. — Он один из лучших мечников Азерота, отличный танк, грозный, как сказал бы Фордринг, боец. Исходя из этих данных, я уверен, что Могрейн отправил его с нами не исключительно для того, чтобы тебя побесить.       — А я вот уверен, — возразил Кольтира, — что только ради этого. Это всё из-за той истории с Этасом.       Кольтира много кого не любил. И среди тех, кого не любил Кольтира, одно из первых почётных мест занимал Корвус Корн. Тассариан знал, почему. Кольтира был безжалостным и жестоким, и от Кольтиры, что служил королю-личу, многое осталось в этом, освободившемся от его власти. И Тассариан помнил его прошлого, Ткача Смерти, как он смеялся, держа в руках нити чужих жизней, распуская их пряжу, чтобы соткать своё полотно, словно гобелен в тёмном замке проклятых, полный мрачных видений, и нить за нитью Кольтира вплетал угасающие жизни в невесомую ткань смерти, и не было никого, кто мог сравниться с ним, и ему не нужно было ничего другого. Он делал их жизни своей, и они питали его, и он смеялся, глядя на дела свои. И Тассариан был подле него. Но Кольтира раздавал свою ненависть поровну, и никто не уходил обделённым.  Освободившись, Кольтира лишился многого, но свою ненависть он мог сохранить, никто не в силах был отобрать её у него. И он обратил её на тех, кто заслуживал её так же, как и он сам: на своих братьев. Кольтира не прощал ничего ни себе, ни им. И Корн был среди тех, кто не заслужил прощения.       Кольтира говорил, что ему плевать — но, конечно, врал. Тассариан знал. Его отношение к Корну проявилось не вдруг, он не любил его ещё тогда, до Часовни. На личовщине, как говорил Тассариан. Кольтира говорил, что ему плевать на свою прошлую жизнь, на всё, кроме смерти, Артаса, Ледяной Короны, Чёрного Клинка — того, что составляло его существование с момента, когда Тассариан пронзил его своими рунными клинками, и он поднялся слугой короля-лича, и по сей день, на той или другой стороне. Но он не любил Корна не за то, что тот делал, а за то, с кем. Эльфы были его наваждением, и даже тогда, на личовщине, Кольтира отворачивался, сплюнув и покривив ртом, не потому, что ему было их жаль — он с лёгкостью мучил и убивал, не обращая внимание на то, кто перед ним — но то, с какой жадностью и каким помутнением Корн смотрел на них, коробило его.       Корн мог бы ответить, какую ненависть питает к себе самому, мог бы рассказать, как все те годы мучительно искал что-то, сам не зная, что — и только так, казалось, находил. И что сам понимал, что это лишь иллюзия, но словно был одержим, и кто из них не был? Каждый из них был одержим чем-то. Чем-то, что было важно, когда Ледяная Скорбь забрала их души. У каждого было своё. И, может быть, Тассариан потому так держался тех, кто был рядом с ним, так упрямо выстраивал своё братство и так верен был Кольтире с момента, как провёл его на дорогу смерти, что искал этого братства, этой верности и этой близости, когда сам встал на этот путь. Может быть, Кольтира был так неистов, яростен и отчаян, потому что смерть забрала его, когда не было ничего, кроме этого. И, может быть, Корвус Корн, стоявший у дверей своего короля, впервые удостоившийся этой чести в день, когда принц вернулся домой, Корвус Корн, вчерашний мальчишка, мечтавший о невесте, которая встретит его дома, и обо всём, что сулит ему эта встреча, Корвус Корн, завороженно смотревший на прекрасного и надменного эльфа, вскользь бросившего на него взгляд — теперь они редко бывали в Лордероне и те, кого он встречал, казались ему сотканными из волшебства — может быть, этот Корвус Корн навсегда оказался в плену у своих желаний, искажённых и извращённых смертью. Этот Корвус Корн мог бы рассказать Кольтире, куда он пошёл из тронного зала своего короля, сражённый и возвращённый к жизни своим принцем, когда шрам на его лице ещё кровоточил. Куда его тянуло и где он оказался. Где невеста наконец дождалась его, и как его мать открыла ему дверь, как не успела понять, что происходит, и как отец успел только крикнуть "Беги!", и девушка в белом платье метнулась, растерянная и напуганная, вверх по лестнице. И как потом, закончив внизу, Корн нашёл её там и получил всё то, о чём мечтал, стоя у дверей своего короля. И как потом он ушёл из этого дома, оставив её в комнате, которая должна была стать их, и как ему казалось, что он получил то, что было его по праву — но страсти, снедавшие его, не утихли. И как он искал их утоления и видел в глазах сотканных из волшебства обещание их утолить. И ещё видел красоту, которой искал, и власть, которая подчинит его, волю, которая успокоит его. Любовь, которая исцелит его. Каким одержимы надо быть, чтобы называть то, что он делал, любовью? Чтобы искать её в их покорности и отчаянии? Он мог бы рассказать Кольтире обо всей тьме, что носил в себе, но разве Кольтира не носил в себе не меньшую тьму? Разве кто-то из них не понимал другого? Иногда всё, что им оставалось, это ненависть, которую никто не в силах был у них отобрать. "Оставь её ему", — сказал Альвгейр, сотканный из волшебства, тот, кто дал Корну любовь, исцелившую его. Тот, кто даровал ему прощение. И Корн позволял Кольтире ненавидеть себя, потому что, по большому счёту, разве он не заслужил это? И разве он не получил награду, о которой не мог мечтать — того, кто полюбил его, зная о нём всё, и простил? Разве это не больше, чем само искупление? Так пусть у Кольтиры будет то немногое, что утешает его.       И Кольтира ненавидел, и это было его утешением. Но Тассариан знал: Кольтира тяжело отступает от своих привычек и почти никогда — на людях, но он ненавидит Корна меньше, чем раньше. Альвгейр, бесстрашный и спокойный, заслужил уважение, которое доставалось от Кольтиры немногим живым. Что-то в том, как Альвгейр твёрдо сказал "Я не хочу знать", заставило Кольтиру замолкнуть, когда он собирался рассказать то, что Альвгейр мог не знать о Корне, просто чтобы посмотреть, как ему будет неприятно. "Я не хочу знать, — повторил Альвгейр, — потому что он не хочет помнить". И Кольтира Ткач Смерти по неведомой никому причине замолчал. А потом улыбнулся своей хищной улыбкой, глядя на Альвгейра, и сказал: смелый ты парень. И иногда Тассариан видел, как он провожает Корна взглядом, в котором нет ненависти, только холод. Кольтира никого не любил, и Тассариан не был против: никого — значит, только его, Тассариана, а что ж тут плохого, это почётно даже, когда только тебя. Но иногда, очень редко, Кольтира мог не ненавидеть.