Зажигалка

Уиллоу греет руки над костерком, — точнее, горящим кустом, на котором от жара лопаются перезрелые ягоды, но ведь это такие мелочи! — вдыхает запах смолы и с удовольствием прислушивается к визгливым воплям свиней:       — Жжётся! Жжётся! Здешние свиньи, сколь бы болтливы они ни были, тупы и непроходимо бесят, но Уиллоу всё ещё претит затыкивать их копьём в брюхо заживо: как-никак, единственная более-менее разумная порода, и не смахивает ли это на какой-то извращённый каннибализм, — поэтому способ она предпочитает другой, старый и уж наверняка рабочий, а разгоревшийся кусок ельника, от которого так тепло рукам и приятно в животе, — прелестное дополнение. Конечно, это ни в какое сравнение с тем пожаром в конце сухого, бесконечно жаркого лета, который сожрал весь ельник и заросли камыша, но… в конце концов, разве Уиллоу пристало привередничать?       — Баю-бай! Жарьтесь, мои сладкие поросятки.       — Ай-йя-я! — вклинивается в треск пузырящейся смолы по-девчачьи пронзительный взвизг, и из-под тлеющих ветвей вываливается — Уиллоу аж подскакивает, трёт глаза, хлопает ресницами и ахает от удивления — человек, вроде бы мужчина, и даже в белой рубахе — значит, цивилизованный; чужак шарахается от огня, спотыкается об пень и, поозиравшись, вперивается взглядом в Уиллоу. Уиллоу приободряется: чужак не выглядит растерянным или беспомощным, а в левой руке сжимает топор, но он чуть-чуть ниже, чем она, морщится и трёт оцарапанную до ссадин щеку, — и на всякий случай вынимает из ботинка охотничий нож. В Константе, уж Уиллоу-то знает, никому верить нельзя.       — Ты, блять, кто ещё такой?       — Человек разумный, — говорит чужак, — и у меня тот же вопрос к тебе. Я прожил здесь целый цикл, но гомо сапиенс встречаю только в виде костей.       — У-у, копаешь могилы? — Уиллоу окончательно успокаивается, видя, что тот не собирается швырять топор ей в голову, но сжимает нож в кулаке ещё крепче.       — Не без этого. Какие-то проблемы?       — Пф-ф! Ещё чего! — У Уиллоу нет пиетета ни к живым, ни — тем более — к мёртвым, но почему-то всякий раз, когда Уиллоу копается в чужих могилах, ей хочется отойти в кусты и проблеваться. — А чё ты делал в лесу? Это мои свиньи!       — Хотел парочку пауков распотрошить на железы.       — Переоценил себя, да?       — Спасибо, — говорит чужак то ли с сарказмом, то ли не без толики благодарности.       — А… а живёшь где? Ты откудова будешь? Я раньше тебя не видела.       — Драконья муха, сволочь, стоянку в конце лета сожгла. Следующим летом — прибью. Покосившись на выгорающий дочерна подлесок, Уиллоу лижет пересохшие губы.       — Уиллоу. Плакать не люблю, дождь — тоже.       — Уилсон Персиваль Хиггсбери. Инженер. Учёный джентльмен. Уиллоу тут же начинает нравиться его хлёсткая фамилия, но не он сам. Уилсон даже не думает убирать топор, а Уиллоу — нож, и, конечно, Уиллоу чертовски хотела когда-то найти хоть одну разумную душу, — но это было давно, ещё прошлой осенью. Уиллоу обвыклась с одиночеством ещё больше, чем прежде, выжигает саму себя на коже Константы и везде оставляет за собой жуткие жжёные шрамы, и в её горящем дотла оголённом мире никому не остаётся ни места, ни крова. Уилсон Персиваль Хиггсбери — мелкий, остролицый и с острым носом, и чем-то смахивает на куницу; Уилсон суёт топор в сумку и бережно приглаживает пальцами волосы, — чёрные, как смола, и над ухом проседь тянется. Такие красивые, с бесконечной завистью думает Уиллоу и наматывает на мизинец кончик длинной косы, — ни в какое сравнение с её крысиными хвостами. Почему жизнь так несправедлива?       — У меня там, рядом со степью, кострище и кролики в загоне. Пойдём? Ты будешь сидеть у огня, а я — спать. По-моему, это справедливо.       — Хитрюга. А не боишься, что обворую?       — Чё ты мне сделаешь-то? Стукнешь по кумполу? Так я и сама могу! — Уиллоу, почувствовав за собой силу, всё больше наглеет. — Не тронешь ты меня, Хиггсбери. Ты впервые за цикл видишь живого человека.       — Вот уж действительно, впервые. Ты тоже, да?       — Не больно-то и хотелось. Уиллоу и сама не может понять, врёт она или всё-таки говорит искренне, а Уилсон улыбается без особой радости, и видно, что пара-тройка зубов у него растёт кривее положенного.       — Ты мне не нравишься.       — Взаимно, человече.       — И если отстанешь, то искать не буду, — заявляет Уиллоу, тянет руку и настойчиво тычет пальцем в его небритую щеку, а потом, ещё смелее, — в ворот мятой рубахи.       — Настоящий, не сомневайся, — хрипло сообщает Уилсон, — ты хоть собак спросила бы. Они-то всегда подтвердят.       — И меня зовут Уиллоу. У-ил-лоу! Не человек, не самка. Усёк? — Уиллоу хочет дёрнуть его за волосы, но Уилсон, шлёпнув по запястью, не даёт даже притронуться.       — Сначала руки вымой.       — Тоже мне, недотрога нашёлся!       — Так где, говоришь, твоя замечательная база? Уиллоу чешет носком заголившуюся из-под надорванной юбки щиколотку, одёргивает подол и цокает языком; Уиллоу не очень-то боится и знает, что Уилсон Персиваль Хиггсбери не причинит ей вреда, пока у неё есть под рукой топор или нож, но пока ничуть не собирается ему доверять. Мужикам доверять нечего.       — Мудак.       — Коза, — отвечает Уилсон.