Зажигалка

      — Ч-чёрт! Уиллоу засовывает палец в рот, — укололась; во рту тут же становится солоно, а губы всё ещё горят, — это мешает потрошить индюшачье брюхо, и Уиллоу, ругнувшись сквозь зубы выражением, которое почёл бы за честь иной сапожник, втыкает нож в пень.       — Прекрати на меня смотреть!       — А? — сонно отзывается Уилсон и вяжет узел верёвки в зубастой пасти капкана.       — Ты на меня смотришь, и я отвлекаюсь.       — Глаза-то у меня есть. Сегодня суп будет?       — Ага, как же.       — «Как же» или «будет»? Потрогав пальцами губы, Уиллоу трёт их и смотрит на Уилсона, — ещё и делает пустую рожу, зануда. Пяти минут не прошло, а Уиллоу уже уверена, что если Уилсона спросить: мол, зачем ты, когда мы доедали печёную картошку, сказал «посмотри на меня» и поцеловал в губы, а потом — пошёл капканы затягивать, будто ничего не было? — Уилсон так и не ответит, зачем. Мол, захотелось.       — Ничего не хочешь сказать?       — Теперь твоя очередь.       — М?       — У костра я поцеловал тебя первым. Баш на баш, идёт? Уиллоу всё ещё не знает, почему злится, но на всякий случай подходит и, сжав кулак, тычет по шее, — слегка, вполсилы.       — Мудак!       — Коза, — буднично отвечает Уилсон и точно так же буднично докуривает самокрутку, и Уиллоу хочется его пожалеть, пускай Уилсон никогда и не нуждался в жалости: Уиллоу сто раз ложилась с ним рядом, особенно в обе вместе прожитые зимы, но тогда это было по-другому — лишь ради жизни, для согревания. Не по великому желанию, ясное дело: какие ещё желания в Константе, кроме «жрать» и «жить», да и какие желания могут быть касаемо Уилсона Персиваля Хиггсбери, мелкого и зубастого? Уиллоу, скрестив руки на груди, топчет каблуком чахлый росток календулы, буравит Уилсона взглядом и негодует из-за самой себя.       — Слушай-ка сюда, Хиггсбери. Нет, правда послушай, это важно.       — М?       — Если всё случится, то будь со мной, ну, это… понежнее. О’кей?       — О’кей, — просто говорит Уилсон, швыряет окурок в костёр и садится рядом, вытянув и скрестив ноги в щиколотках. Красивые.       — И… я, знаешь ли, больше привыкла к себе самой. Трогать привыкла тоже, — без обиняков сообщает Уиллоу.       — А кто тогда из нас будет на стрёме? Уиллоу щурит глаза.       — Чего?       — Забудь, хотел тебя как-то насмешить.       — Ты хреново шутишь. О-о-о-очень, — чуть дольше, чем полагалось бы, тянет Уиллоу. — Я это уже говорила?       — Три тысячи раз.       — А ты считал, Хиггсбери?       — Обижаешься?       — С чего бы?       — Не по имени меня называешь. Значит, обиделась, — подытоживает Уилсон, обнимает и зарывается в её косы. — Ты красивая.       — Тощая и ожоги по локоть. Голой женщины не видел? Уиллоу никак не может задушить ни торопливость, ни одновременно какой-то животный страх: видимо, будет больно, но разве может быть больно, если хочется? — и щупает спину Уилсона под рубашкой; поперёк одной лопатки тянется шрам — болотная тварь хлестнула когтями, и чуть ниже ещё парочка помельче — тоже от неё, и под рубашкой Уилсон жилистый, жёсткий и тугой, как тетива. А ещё он хорошо целуется, — интересно, скольких перецеловал?       — Хорошо, что ты не носишь штаны, — добавляет Уилсон, неумело возясь с её кофтой.       — Не спросил, так не лезь! — отрезает Уиллоу и, шлёпнув по пальцам, расстёгивает кофту сама. — Где твоё воспитание?       — Где-где, — огрызается тот и снова торопливо, без тени мягкости, лезет целовать — пониже, там, где на шее бьётся жилка. — Сказал бы, где, да не ругаюсь. Можешь озвучить, я не гордый. Интересно, а что будет, если и его поцеловать там же?       — Отпусти мои прекрасные волосы. Эй-й! Уиллоу запускает в них пальцы: волосы у него хороши, — на зависть любой девчонке, и сколько бы Уилсон ни шипел, Уиллоу никогда не забудет, как он засыпал у неё на коленях, грязный от собачьей сукровицы, и млел под её ногтями.       — Хрен тебе. Понял?       — Понял. Раздвинь колени, осквернять буду.       — Ты… — Уиллоу почти отдёргивается, — ай-й! Погоди, чёрт с тобой, дай привыкнуть! Всё это не похоже на мокрое возбуждение от огня, запаха гари, собственных пальцев, — совсем другое, саднящее, не лучше и не хуже. Уилсон тяжелее, чем кажется, и Уиллоу сначала хочет сердито вскрикнуть, потом выдыхает в плечо, а потом вцепляется в его лицо обломанными ногтями и целует царапину на щеке, пока Уилсон бормочет запоздалое «извини» и отвечает тем же.       — Я делал слишком много плохих вещей. Знаешь?       — И что с того? Мне выбирать не из чего. Не уходи. К чёрту этот сраный лес и этих сраных свиней, — говорит Уиллоу и успокаивается, упиваясь его живым теплом. — Всю Константу спалю, если надо будет.       — И меня тоже?       — Не-е, Перси, не собираюсь я оставаться одна. Ни за что.