Зажигалка

      — Умник. Гений. Величайший, мать твою, ум в истории человечества.       — Да-да, — отвечает Уилсон, обтирая руку от липкой паутины, и оглядывается то в сторону болота, куда с воем скрылся коалослон, то в сторону паучьего гнезда, — а ещё именно из-за того, что на меня напал паук, мы остались без мяса.       — И-мен-но! Уиллоу харкает в сторону, собирает стрелы и шагает через лужу, подхватив подол юбки.       — Ноги намокнут, простынешь.       — Пф, важное дело. Я и так уже мокрая.       — Кто из нас двоих умница, свалившаяся в овраг?       — Иди к чёрту, а? Небо чернеет, затягивается в сизое, не переставая подтекать, а через несколько секунд — обрушивает аномально щедрые запасы пресной воды; Уилсон с раздражением понимает, что по уровню сырости они с Уиллоу теперь наравне.       — Предлагаю идти под ель, пока льёт. Может, найдём там чёрта?

***

Под елью, склонившей свои нижние ветви до самой земли, сухо и даже тепло, и нет никаких чертей, — видимо, они ещё в спячке: костёр, конечно, не разведёшь, но если спать по очереди, то можно дотянуть до рассвета с одной зажигалкой, а там — ну, хочется верить — и дождь скоро закончится. После первого большого ливня весна начнёт теплеть, ягоды — зреть, а из земли полезут цветы с лесной календулой. Жизнь продолжается. Уиллоу торопливо стаскивает сначала промокшую кофту, обнажая молочно-белую спину, а потом — юбки, выжимает мокрое, вытирает лицо.       — Боже-боже, чтобы живее просохло. И ты тоже помолись. Мы так в приюте чулки сушили.       — Может, подожжёшь?       — Шиш! — ощетинивается та. — Я так однажды уже платье спалила!       — Здесь, — уточняет Уилсон, выкручивая край рубашки, — или… там? Уиллоу на несколько секунд задумывается, — даже перестаёт возиться со вторым ботинком, встряхивает головой и, поморщившись, сплёвывает попавшие в рот волосы.       — Там. Ну, сам понимаешь. Англия, всё такое… Давно уже. Без одежды Уиллоу, длинноногая и жилистая, ничуть не становится уязвимей, но выглядит красивее, — даже лицо с веснушчатой переносицей и злыми глазами у неё смягчается. Грешно такое тело прятать в выцветшую кофту и юбку-мешок, — грешно было бы, кабы не Константа.       — Ты из Лондона?       — А чё, не слышно, что я говорю как кокни? — спрашивает Уиллоу и молчит несколько секунд, а потом смотрит в глаза. — Мешает?       — Это ты ещё не слышала, как я разговаривал, когда поехал в город учиться.       — А-ха, представляю! — Уиллоу хохочет в голос, запрокинув голову. — Шотландцы глотают половину слов, пока говорят. Я-то знаю, я в Эдинбурге жила три месяца.       — Зимой или летом? — зачем-то снова уточняет Уилсон.       — Зимой, конечно. Летом лучше жить в деревне.       — А постоянно?       — Чё?       — Постоянно-то ты жила в Лондоне, так?       — Не в Лондоне, — объясняет Уиллоу, почесав лодыжку, — нигде. В Лондоне выросла, а так — нигде.       — Ясно.       — А ты? Ну, вырос где?       — Под Абердином.       — Значит, деревенский. Сразу видно.       — Разве?       — Да тут только полная дура не увидит, а я не дура. Ходишь по лесу осторожно, как кошка, — Уиллоу изображает двумя пальцами что-то вроде походки, — ни одна ветка не хрустит. И кролей со свиньями тебе потрошить не жалко.       — А может, я в Константе научился. Не думала об этом?       — Держи карман шире. Если б ты здесь этому учился, то тебя бы сожрали. Уилсон дышит в руки, трёт лоб и цокает языком: к утренней сухости в горле добавляется озноб пополам с жаром, а вдыхать становится больнее, чем обычно. Дрянь, думает Уилсон.       — Если я сдохну, то сожри меня. Проживёшь дольше.       — «Сожри» или «сожги»?       — Первое.       — Было б чего жрать, сожгу лучше. Ты ж тощий, как лягушка, — фыркает Уиллоу не без насмешки, но губы у неё всё-таки вздрагивают: то ли рассержена, то ли хочет плюнуть или рассмеяться, — и от её горячей руки на лбу становится ещё противнее. — Простудился? У тебя трясучка. На, потрогай!       — Ещё чего. Две зимы в Константе не болел, а тут — нате, да?       — Беды у всех случаются. Я тоже обжигалась, — не без гордости демонстрирует Уиллоу рубцы ожогов на запястье, хмурится и возится с его воротом. — Так, хватит уже нос задирать. Сымай, отогрею.       — Отвали, — говорит Уилсон сквозь зубы. — Всё со мной нормально.       — Ни хрена с тобой не всё нормально. Уиллоу накидывает одежду на них обоих, садится поближе и обнимает, сцепив пальцы в замок, а Уилсон вспоминает, как Уиллоу завизжала и плеснула в его сторону водой, когда он полез в заросли осоки за мелкой рыбой, но наткнулся на неё — мокрую, в одной рубашке, и думает, что сейчас ему хочется в сухую постель. Обычно Уиллоу, товарищ по несчастью, горячая, как и пламя под её кожей, но сейчас Уиллоу вздрагивает, и грудь у неё холодная, а взгляд — угрюмее, чем прежде.       — Я замёрзла, Хиггсбери.       — Прискорбно.       — Слышишь? За-мёрз-ла.       — Грейся, — отвечает Уилсон, крепко обняв её, щёлкает зажигалкой и смотрит, как небо сочится сквозь еловые ветви, стекая в грязь и мох.