В этот ранний час на озере, в лодке, возле отца, сидевшего на веслах, Ник был совершенно уверен, что никогда не умрет.
— Опять ты. Не надоело, а? Не оборачивается, проверяет цилиндрический редуктор. Шевронное зацепление работает еле слышно, зубья сходятся вершинами в центре шестерни. Контрольные пульты и электрическое оборудование — рекурсия вглубь серо-серебряного центра. Зарксис Брейк думает: ну и холодрыга здесь. Слякоть на ботинках загустела, корка такая кучная, что не отковырять, хотя он приличия ради пытается. Болван ты, Винсент. Как же не обрыднет? И местечко — гнусь, тысячевёрстный лёд, мёрзлое солнце и машиностроительное кладбище, только воздух северный, схоластический и прозрачный так, что видно раскорячившиеся на десять километров валуны и лишайники; и работать без выходных, нет покоя нечестивым. Он скидывает капюшон, стрясывает снежные комья. — Ох, ну и видок, — Винсент отодвигает редуктор и муфты приводов. Механизм ширится клиновидной громадиной, а Винсент, ей-боже, ссох, одна спина — шпицрутен, прямой лозняковый прут. И глаза эти нечеловеческие, из глубокого космоса, такие же. А всего год прошёл. — Пристрелить тебя, может? По-быстрому. Спокойно, незлобно, просто — устало. — Удивительно, — Брейк улыбается. — Сам хотел предложить, но наоборот. — Чего тогда один? — Да и меня многовато, признаться. Не волосы, а мандраж, если не в парикмахерскую загнать, так самому эту гринель обстричь садовыми ножницами. Тишь снаружи гаснет и сворачивается: буря началась, потяжелеет и осядет ледяным туманом, либо медоеды нагнали дичь. Брейк морщит лоб. Не разнесли бы транспортник. Винсент кивает: — Всё-таки просадил. Зыркает, и что собрался на брейковском лице найти, ответ на суицидальные идеации? Не тот человек. — Прицелиться-то сможешь? Брейк хохочет. Глаза собеседника сужаются, а разглядеть, раздражение там, замешательство или чёрт-те знает что древнее-вневселенное, некогда. Страшный он, да? Злой беззубый Акела. Брейк хлопает по бокам, анорак тяжёлый и без карманов, но это привычка. — Хорошо, что уж там, — признаётся Винсент. — Четыре минуты, полковник. Ну-ка, стреляй. — Жалко. Я хотел врукопашную, душу отвести. — Отвести, не отдать. — Ты представляешь, какая толкотня в преисподней начнётся, а. Тотчас выпрут. Снова. Служить нельзя остановиться. Брейк слушает собственные шаги — твёрдые и полновесные, пробуждающийся механизм, заваривающийся чайник и вой ветра над крышей. Не вой даже, а игра на гуиро, плоде горлянкового дерева, трескуче так, деревянно и резко, тра-та-та, тра-та. Брейк вспоминает: жаркое было лето. А снег падает гуще, гуще, вьёт и бьёт.***
— …да, чистку. 226 номер. Он отключился стоя, хотя едва глаза прикрыл. Обтирает руки стерильным полотенцем и поднимается с треугольника кровати. Эхо скукожилась в кресле, читает рекламограммы о реконструктивной хирургии, на керамограните валяется пчела, которую она задавила ложкой, и этот сикофант. — Не ной, ей-боже. Ухо это, просто ухо… Вкрутишь себе титановые ткани. Эхо, кинь рекламку. Отпечатки ботинок похожи на варенье, бурлящее в тазу, проведёшь ладонью, так налипнет тёплая кашица. Это всё жара: как прилетел, так и шпарило подряд неделю, неудивительно, что теперь сорвался. Сосёт ощущение зря потраченных будней. — Дай… нет, не регенератор, бинт, — Эхо вытряхивает из кармана марлю и протягивает, Винсент перевязывает свои костяшки, — Таскин, пожалел бы меня. Я уступил, наведался в этот санаторий, а ты что? Втридорога запросил. Знаешь, полёты нынче и так затратные. Тонкое треньканье — «даре-е-ень» — последние гвозди в черепную коробку. Эхо открывает дверь. Уборщик вкатывается и шваркает щётками. Чисти-чисти, ацетоном, мыльным раствором, мортравкой, все эти усохшие, прилипшие комочки, не сигналь, нет здесь раненых. 3-сфера недовольно моргает зелёным, но не останавливается. — Оплачу позже. Видишь, какой я добрый. От кипени солнца не спрячешься, улицы пропыленные, катятся с фундаментом, марсовым, смешанным с серой, под щебень и скалы. Налево от предпортового городка лежит Кеплеровское пограничье, руины древнего терраформирования — копоть от ядерной бомбардировки для ослабления жара, теплицы и поросшие трухлядью магнитные рельсы. Памятник жертвам войны, с которого он заботливо стряхивает толстенный слой пыли. Бурнус Победы пообломался, открыл понурое лицо. Кому ты молишься, милая, улыбнись, сосуществуем в сто и пятьдесят лет после колонизации. Или не очень, но политические конфликты — это серединка пирога. — Через восемь минут прибудет. «Сотбис», аукционный дом, в центре, поэтому Винсент заказывает такси. Сегодня у нас праздник, сообщает он Эхо, листая сообщения на экране браслета. Эхо тащится молча, но поступь напряжённая, а ногтями она проскребла в чулке молеточину. Злится? Что за девчонка. Потрескавшийся тротуар ведёт мимо ремонтника. Здесь когда-то стояла верфь, теперь одни остовы, мелкие сорняки и деликатное предупреждение на столбе: прохода нет; вы точно знаете, куда направляетесь? Дребезжащий, горячий поток воздуха проникает за шиворот, и Винсент думает про Таскина. Вот надо испортить, когда выбрался, можно сказать, по делу, обулся-оделся, и руки у него в гангрене, с пузырями отслоившейся кожи. У Винсента — ну, холёные, потому что приёмный, но недостаточно, чтобы в детстве запустили. Эхо трогает за рукав пальто. — Мистер Таскин? — Что? Нет. Не здесь. — Пять минут, — Эхо добавляет, — Ванесса… — Опять? Нет, Найтреи не гадюшник, а пёсья свора. Что за школа для воспитания маленьких убийц, где надо клининг заказывать, потому что гауссовка восьмилетним не игрушка, шарпать пористой губкой со стен няньку Руфь и железистое, бурое, вспоминать, что мистер Хорнби, пузатый и лысый, трындел о стрельбе в угонную мишень. Не повод, дорогая сестрица, так волноваться, в добропорядочных семьях принято делиться (равно и твоих хорошеньких любовниц, и личные шаттлы, где ты с ними милуешься). — Ладно, — боль отдаёт в затылочную часть. — Вернёшь ей завтра. — Две секунды. Тем днём он не взял корабль Фреда, хотя Фред, консервированный овощ, надо сказать, точно не возражал бы. Стукнул полдень, было прескверное настроение, кабинет, который оставался бесцветным и непроницаемым, что спресованный в куб базальт, и Винсента стошнило в туалете. «Да ты и не ожидал будто, — подумал, когда Бернард окаменел, обнаружив его в кабинете, мирно развалившегося на стуле, — ты-то, старая собака, обросшая домашним деспотизмом. Забылся, что на меня рычагов давления не осталось, что ли?» А может Винсент выглядел настолько плохо. Не умылся, не глядел в отражение и забыл Эхо в фойе. Да и назвать ту перепалку разговором — одолжение, а Бернард не заслужил, всю искусственную челюсть в порошок стёр, пока слушал. Это Гилберт любит сбегать, безответственный старший брат, который не отвечает на его сообщения. А он что? Поблагодарил, вышел и дал себе имя, сначала первое, двадцатое, затем прошло десять лет. Уже десять? Ламберт, Мориц или Рудольф; банкир из провинции в ACO 3627, изучающий старый фламандский — с tussentaal, работник бухгалтерии в компании по переработке лунного реголита, математик из Нового Массачусетского института или респектабельный бизнесмен. У каждого должно быть хобби, его — хранить старую память, поднимать антропологический вопрос о фальшивых именах, дающих внутреннюю свободу, и не умирать. Mit Sang und Klang; ohne Steg und Weg¹ и всё такое. Никаких подозрительных схем, не-а. В такси Винсент добирается до колтунов Эхо. Она этого не любит, но не то чтобы Винсента интересовало, чего хочет Эхо. Зубцы карбоновой расчёски с трудом проходятся по грязным волосам, щёрк-щёрк. Эхо ковыряет заросшую ранку. Считает его пустобрёхом, наверное. Инфросеть сообщает в ухо: «Папа Цинза Четырнадцатый (Новая) снова умер. Воскрешать не стали, похоронили в трёх гробах, vere Papa mortuus est. Добро пожаловать на Терру. Заключительное слово представляет Рутвен (Фобос, Новая)». Этот религиозный политик тоже имя сменит согласно какому-то церковному закону. Инфросеть переключается на дальнейшие новости для региона. Аукцион начинается в двенадцать. — Мы прибыли. А здесь невыносимо жарко. *** Его снесло с роботом-официантом. Угол соседнего стола рубанул по позвоночнику и вытолкнул подбородком в эпоксидный пол. Пока не подключили светогенераторы, Винсент, свернувшись под рухнувшей посудой, был уверен, что ослеп. Синева от ламп пошла холеристая. Официанту пробило гидравлический манипулятор, пищал и дёргался, а метром выше, заботливо подсёкши винсентову шевелюру, торчал стул с обивкой из шенилла. Концертный зал смолк, ошарашенный, и тут же взорвался, как положено по инструкциям. Гости засуматошничали. Куда же вы так тащитесь, драгоценная, двигайте бёдрами быстрее. Винсент отвернулся, чтобы не видеть распластавшихся ног. Драгоценная ойкнула. Вместо прохода ничего. Дыра такая. Внутреннюю обшивку прожгло, её пенообразный материал растёкся, собрав в себе многослойный запах, и не то чтобы сильный, а точно старое испарение. В мозг просочился булькающий звук. — НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ, — оповестил искин. — ПОДБЕРИТЕ КОНЕЧНОСТИ, МЫ ПРОИЗВЕДЁМ НЕЙРОТЕХНОЛОГИЧНУЮ ЗАМЕНУ. ВЫ В ПОЛНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ, — повтор. — ВЫ В ПОЛНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ. МУЗЫКАЛЬНАЯ ПАУЗА: ЗЕМНЫЕ ДАТЫ. Мать включала классическую музыку, когда готовила. На квадратной кухне она чистила осетрину, била яйца о край металлической миски, перечисляла под нос ингредиенты, которые никогда не записывала (тимьян, чеснок, кислая капуста, свиной и говяжий фарш, можжевеловые ягоды), слушала шипение масла на сковороде. Компульсивное поведение, приводящее в равновесие, объяснял отец. Когда готовила, мать расспрашивала или рассказывала что-то сама, медленно и шершаво, об овале Кассини, а может цвете «ржавой железной гардеробной». Ни в её лице, ни в собственных воспоминаниях об этих событиях Винсент не был уверен. Цветасто и размыто. Но он помнил maultaschen, конверты из теста, пропечённые на медленном огне, со сладковатым бульоном, луком, перцем и петрушкой, обжечься и молча получить по шее. Катализатор — или это, или звонок, что угодно. Мать бросала готовку, доставала швабру и принималась тереть тряпками дом. Кухонный пол, шкаф, лестницу. Шлёп-ведро-шлёп. Лето в тот год стояло знойное, змей развелось больше обычного, плоскоголовых, с черным брюхом, поэтому мать обклеивала окна изнутри строительным скотчем, который запрещала отдирать. Становилось душно. Селёдка в духовке воняла. Шлёп-шлёп. Вспомнить — где он? На лайнере. Как обычно…. круиз, меценатство, бомба. Бомба. Он посмотрел на соседа, скрючившегося возле панорамного экрана, чересчур белого, точно лунь, даже под матовыми лампами, втянул смешавшийся с потом запах и удивился бергамотово-апельсиновой отдушке. Монарда. — А у вас роговица светится, — Винсент поскрёб слёзный проток. — Забавно. Глаз провернулся. Он походил на пластмассовый шарик для игры в марблс. Какой на ощупь — мокрый и пластичный, сухой и грубый? Не современная бионика, а нечто, смахивающее на преобразованный интракортикальный протез, такое же громоздкое, если сравнить с биопиксельными имплантами или фотогальванической плёнкой. Но зачем же так заметно и смешно. Или это специально, так сказать, реверсивная психология, кто он такой, чтобы осуждать модные тенденции, в конце концов-то. Пучковый нейтронный заряд оборвал нависшее молчание, система перезапустилась, а сосед, так и не ответив, бросился, — охранная униформа протянулась за ним со свистом, — двинул в челюсть налетчику и вытащил электромагнитный пистолет. Попал, не прицелившись. Разобщённость от взрыва — нога, помедлившая с ударом, рука левая, а не ведущая, — виднелась, но была дотоль ладной, что не всматривайся Винсент, не заметил бы. Военная выправка. Дождавшись, когда зал перестанет жужжать, стреляться, греметь и кружиться, Винсент опёрся на оконный сайдинг, обогнул лежащих и побрёл к сохранившимся столам. Пить захотелось. За охранником тянулся след, как на образцах для забора крови, такой размазанный, петляющий, то фиолетовый, то умбра. А последний налётчик глотни смертпилюлю, квакнул и откинулся на синтезатор. Охранник глянул добродушно и взъерошил волосы. Пол забагровел, помещение подогрелось красным и округлилось дном кувшина. Но он был — глыба льда. Рослый, белозубый, насмешливый. — Как вы? — спросил подлетевший дрон. — Хорошо, — ответил Винсент. И потерял сознание. Шлёп. Когда Винсент проснулся, охранник канул с концертным залом в забытьё. Медицинский отдел был обшит звукопоглощением, операционные не шумели. ПИТ-палата, централизованно подведённые баллоны с газами и наклейкой «TER», мерно моргающая аппаратура, каменный застой. Винсент махнул медбрату: — Что там? — Кислород, закись азота, сжатый воздух, — медбрат отвлёкся от браслета. — Терра и её знакомые, в общем, вам без нужды. Лёгкие пострадали немного, температура поднялась, а так живёте. Сколько пальцев? — Четыре. Нет, шесть. Восемь? — Шутите всё. Гуманоид, но не человек, возможно ветроксиканец. Халат нараспашку и широковат. Вон как щёлкает неровными клыками, когда щерится, обычно их подрезают, чтобы не мешали. Винсент заметил в кармане электронную систему доставки никотина и вспомнил брата. Дрон протянул длинные серебристые щупальца, начал развертывать повязки. — Что это было — попытка теракта, ограбление? Медбрат дёрнул носом, бормотнул про отсутствие амнезии и отвернулся к панели из кинетического стекла, следившей за качеством воздуха. Винсент засмеялся, отшлёпнул дрона вбок и поднялся. Лоб гудел. Дрон жужжал. — Знаете… как вас? Роди, а? Давайте так: я откажусь от компенсации. Меня всё устраивает. И я ничего не помню. А вы тут работаете явно недавно и проблем также не хотите. Проступившие от напряжения узлы под чешуйчатыми скулами пропали, Роди опустил плечи и сдался. — Сами не знаем, что стряслось. Эти придурки влезли, прикончили повариху, ребят из служебного и парочку гостей. Повариху жалко, хорошая девчонка была. Замнут же. Единственно вот, понимаете ли, — он повысил голос от раздражения, — из-за встряски персоналу не успели выдать инструкций, а нам разбирайся. — Радары не заметили приближение корабля? Роди замялся. — Боги его знают, сэр, я медицинский работник. А это круизный лайнер первого класса, сюда выгоднее грабить лезть, а не стреляться. Жабероподобные отверстия панели, соединенные с электрическими раздражителями, включились и стали походить на стрёкот костяных крыльев, всё назойливее и неприятнее. — Эй, искин. Искин? — Роди закопошился в настройках. — Да чтоб его. — Своенравный он у вас. — Да не. Из-за подрыва «Прелюдия» вообще барахлит. — Проверили бы его, а. Винсент улыбнулся, как всегда улыбался, желая вывести людей из равновесия. Роди, ощутимо поежившись, попросил его отдыхать и вышел. Двери закрылись. Спинка кушетки изогнулась, когда Винсент сполз вниз, обняла мясистым листом. Шлёпнул по ней, сразу отпала. В шкафу из нержавеющей стали нашлась сменная одежда, такая же бесцветная и стерильная, и бесшумные спецботинки. На безрыбье и. В коридоре было прохладно, а служебные роботы тащили чьи-то скорбные останки. Сотрудника, верно, вон и лакированный пейдж из-под простыни выглядывал. Та повариха или из охраны кто на зачистке попал. Винсент стукнул по одному роботу — точно мочалка об эмалированный таз ударила. Мимо полипропиленовых сот-светильников, операционной, рентгеновской, ряда дверей, открывающихся по мозговому образу. Там, где свет пока не восстановился, горело покрытие с волоконно-оптическими каналами, по направлению которого Винсент ориентировался. Холодящая протравка, втёртая в воздух вместе с антисептиками, отшибала обоняние. Коридоры белые. Сбежал из палаты, а тут ещё тише. Ковёр скрадывал шаги. Твой рукав становится белым от снега, мой рукав становится белым от снега. Винсент ощутил рвоту, поднимающуюся по горлу комком, и остановился. — ВЫ ЗАБЛУДИЛИСЬ? Искин звучал бестелесно-монотонно, без проявленного в зале покровительства. Винсент пожал плечами, делая вид, что рассматривает ахроматические стены, не зная, позовёт ли искин руководство. — Я иду к служебному лифту. Откроешь? Искин длительно помолчал, но ответил. — ПОВЕРНИТЕ НАПРАВО ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ШАГОВ. СОВЕТУЮ ЕХАТЬ В ЛОББИ. А ПОДСЛУШИВАТЬ НЕХОРОШО, — искин пояснил, что обращался к лифту. — ТАКИЕ ПРИМИТИВНЫЕ ПРОГРАММЫ, — добавил, — А ПОРТИТЬ ДОБРОСОВЕСТНЫЙ ТРУД НЕ РАЗУЧИЛИСЬ. НЕ ЖАЛУЮСЬ. — Я не против. Лифт проглотил его. На выходе Винсент пропустил человека. На куснувшем подозрении бросил взгляд — да, тот самый охранник, не помер. Но почему должен был, поправился, нашинковал же он тех ребят, как капусту, и ничего. Он дождался, когда створки сщелкнутся, и только тогда побрёл в номер. Босиком. Не запер дверь. Не переоделся и проигнорировал сообщение от «Прелюдии». Нашарил ножницы, обкромсал и швырнул под овальную раковину волосы, которые вакуумбот тут же пережевал. Высадку обещали через варп-прыжок, на Проксиме-Б его не ждали. Винсент лёг и приказал включить визуализацию, в которой читал объявления на сотни языках, запрещающие бросать окурки на пол, пока не отрубился. *** Отец умер во вторник, а может в среду. Не запомнил. Нашла его Ракита, Винсент пришёл на её злобное кряканье. Ещё опешил так, думая, что Ракита пропала с котами, которых муровали в подвальных продухах прошлой осенью. Вороны выедают глазные яблоки, не коты, а эта дурная ела, тянула зубками моток сосудов и мышц, прижавшись брюхом к земле. Почему, Винсент подумал, ты не начала с доступных и мягких частей тела, языка там, шеи или губ, фу. — Хвост отсеку. Видала? — Винсент дробнул садовыми ножницами. — Вон. Пнул под зад. Ракита с шипением убралась. Винсент толкнул обухом ножа отцовскую щёку и вздохнул. Он не знал, как быстро разлагается человеческое тело. Мать послала собрать с огорода томаты, а из сада те фрукты, которые не перепрели. Винсент сел перед отцом на корточки, зарываясь ботинками во влажную землю, вгляделся. Отец лежал в рабочем костюме, в клетчатой парке, накинутой поверху, без чемодана, лбом в небо. Винсент покопался в себе, чтобы выудить страх, горечь или восторг, но ничего не нашёл. Вытащенный Ракитой глаз разве что. Винсент вымыл его, обтёр одноразовой салфеткой, а потом забыл в ящике письменного стола. Плакать не хотелось, во рту пропала слюна. Гилберт сказал, что отец ушёл. Врать он не умел, смотрел в пол, запинался, а мать собрала отцовские вещи и сожгла вместе с недописанной автобиографией. Трава была как пенька, горела страшно, все блохи, что не сгорели, погибли от жары. Мать и отца хотела сжечь, не хоронить, но пришлось бы везти тело в главный крематорий, а переносные костры в их маленьком городке запретили — засуха, значит быстрое возгорание. Мысль, что отца под землёй будут грызть черви и жуки, приводила мать в инфернальный ужас. Это был обычный инфаркт миокарда, так бывает, что-то вроде откусывания мизинца измельчителем или кирпича на темечко, смерть не дискриминирует. Всё равно близорукая и медлительная Хельге, лупившая их за воровство с грядок, всегда говорила, что рожей они оба в мать вышли. Смазливые выблядки, да. Яблоко шмякнулось, продавив почерневший бок. Перезрело, решил Винсент. *** — Тьфу ты, — Брейк прикрыл нос. Не парьтесь, мирная операция, как же. — Ты бы возразил, а? — обратился он к Донно. Мухи бились о металлические стенки, взбудораженные озоновой обработкой. Донно, свернутый под утилизатор, невежливо молчал, вывалив серый язык. Брейк потыкал тело сапогом, нагнулся и вытянул Донно за русый чуб — ну, красавчик: охранный китель порван, кишки вывалились, ходи и подбирай это нестираное бельё. — Как тебя угораздило, коллега? Я не подписывался на трупы до рабочего дня. Китель попахивал и, так как Донно ещё и надуло после отхода в мир иной, разъехался по крою. Брейк пошарил в карманах, раздвинул веки, чтобы проверить камерные линзы. Штаны, перепачканные трупной жизнедеятельностью, не тронул, премного благодарен. Славная система безопасности в столице, хорошо бы написать докладную, но лениво. — А вот ставили бы роботов в должность почаще, — Брейк увещевающе поднял палец. — Опасная же работёнка. Или киборгов. — Жваньк, — ответил Донно. — Лучше и не скажешь. Раз начальство сказало, пусть и выкручивается, подметает и выплачивает компенсацию семье. Брейк обтёр грязные руки, а те будто стали грязнее, покровительственно хлопнул Донно по плечу. — Бывай, здоровяк. Отлёт был минут через тридцать. Небо плыло насмоленное, с вспоротыми тучами, «Прелюдия» висела где-то на орбите, и лететь туда… да ну, желания в минус. Дождь захлестал и промочил насквозь. Риверрский прогноз погоды — это, надо признаться, гадство, то вторником слякоть, то пятницей пекло. И небрежные поглядывания прохожих: вперились, упали, оббежали сторонкой, точно от контагиозника. Брейк потёр костяшки друг о друга, сжал-разжал винил перчаток. Не комильфо после трупов носить, наверно. Рейм бы взашей прогнал — как раньше, когда Брейк в его чистый рассадник службы и расписаний (Вудроу в четыре, Р`гани в шесть) вваливался, замызганный слизью и кровью, с тысячью космических баек. Лицо собеседника, собранное и сосредоточенное, вытягивалось, чашка с кофе падала на пол, умора же. А теперь что, господа… костерить, обижаться, досадовать — пожалуйста, но в амбулаторию и резво, Зарксис, давай-давай. Шерон ябедничает и на подзатыльники не реагирует. Нашёл о ком печься. Двадцать дней после той отвратительной военной акции, сидевшей у него в печёнках, Рейм позвонил и попросил его приехать. — Что, приказ от вышестоящих? — поинтересовался Брейк, не поднимаясь с кровати. — Просьба, — сказал Рейм, — от друга. Сентиментальный дурачина. Кабинет с дубильными веществами, миндалем и смолой от насекомых, любящих тёплый климат. Стол и многосоставное оборудование Рейм заказывал сам, а вот эти древесные воздухосвежители наряду с чёрно-золотым гербом — дело корпорационное. У начальства врождённое отсутствие эстетического вкуса либо желание выпендриться, но спорить дороже. А если директору Барме хочется прописать ижицу, пускай сам вылезает из своей драконовой берлоги и разминает кости. Хотя досье на этого тарквинийского политика отдел консульских операций, стоило признать, собрал подозрительно подробное и обвешанное красными тряпками «обязательно потрогать». — Ну-ка? — Брейк посетовал, что документатура не бумажная и приходиться фиглярствовать планшетом. — Нет связей с наркотиками, политическими убийствами — раз. За религиозность не ловят — два. Особенно фундаменталистов в «Лазаре». Его укачивало, но аугметика впинывала похлеще обливаний, расслабишься тут. Брейк вспомнил слова окулиста — не замените правый, ослепнете, провёл ногтем возле протеза, прощупал тонкие сосуды. Негромкое покашливание. Слушаю-слушаю. Рейм над ноутбуком был — очкастая каланча, ноги такие длиннющие, что не вмещались в щель между столом и креслом, вот и подгибал, а башмаки всё равно торчали. — Откажешься? — А можно? — Тебе — можно. Ты учения сейчас ставишь в Осирисе. Должен. — А если честно? Упрямый дурак, поймал Брейк в ответ и показал дёсны. Рейм сжал переносицу пальцами. — Приказ от отдела стабилизации, Брейк, понимаешь? А ты и в «Пандоре» внештатно. — И всё по милости… — И лезешь в пекло, — прервал Рейм, склонившись. — Но приказ в канареечном отсеке, и директор Барма… хотел бы, чтобы этим занялся ты. — Ну что же, — сказал Зарксис Брейк, уверенный, что директор отправил Рейму скупую пометку «а вот сюда — Зарксиса Брейка», — по старой дружбе не откажешь. Это я про тебя, конечно. Лез и будет, заметить по правде, а снилось-то многотравье степей, каменистая почва, город и бескрайние кукурузные поля. Так достоверно, что он ощущал запах костровища и разлитые на герань духи, пока виски не начинало ломить. Право же, Рейм, рановато похороны заказывать. «Прелюдия» был огромный. Высотный, легковооружённый, с панельными радиаторами для теплоотвода, варп-двигателями, подобными тяжёлым наростам на китовом теле, ресурсоёмкая игрушка. Чем трансляция с внешних камер не угодила, зачем иллюминатор вставили? Развлекаловка развлекаловкой, а о безопасности бы раскидывали мозгами, хорошие мои. Охрана — белые кителя, от гребенщиков до плоскозубых риртов, чьё самоназвание он не мог произнести правильно. Группа быстрого реагирования, куда он втесался, обругивая помершего Донно, балаболила и не обращала внимания на собственно Брейка. Не быстрая текучка кадров, просто слишком много лиц, спокойная эра и космос, где иголку в стоге сена не спрятать. Брейк безмятежно зажевал тянучку — его тошнило при переходах, возрастная напасть, — и вернулся к камерам. Элита, клуб богатых по интересам, журналюги и ёки, которых никогда не приглашали, но они всегда оказывались там, где были. Их прозывали, кажется, «лунными детьми», так как они рождались синюшными, лысыми и не умеющими нормально умирать. Исла Юра, пожимающий всевозможные конечности, будто лично пил на брудершафт с каждый пассажиром, был жилистый и напоминал гриб. Что-то в этой рыжей, завернутой в пурпурное фигуре черкало желудок — то ли рот шиворот-навыворот, то ли эта выпраставшаяся, костистая голова, непонятно как державшаяся на шее, то ли торопливая речь при едва открывающихся губах. Настроение у Юры было искренне приподнятое, и он нисколько этого не стеснялся. — Здравствуйте, как поживаете, как служба, замечательно? Замечательно! — Брейк приметил у Юры кулон в виде двойного посоха Асклепия. Жвачка оказалась фаллианской. Он её терпеть не мог. На корабле Брейк улыбнулся миленькой работнице-левогривке, отпер каюту Донно и проверил стройгенплан: двадцать жилых этажей, инженерная палуба с ангаром, медицинское отделение, внутренний мостик, один центральный лифт и несколько малых, движущихся горизонтально. Он подкинул монетку: повезёт, нет. Рулетка остановилась на бомбе. Брейк, в общем-то, не удивился, поскольку не числился в любимчиках удачи, а азартные игры — бич общества, дорогие дети, не посещайте игорные дома, орбитальные и не очень. Помещение наклонилось, раскрошилось и смялось, а Брейка, ровно болванчика, туда же, и по зубам врезало. Ну-ну, отключись. Чем бы брызнуть, ударить себе под дых, чтобы высадить из ушей соль. Вода, камни и башмаки, набитые мокрым песком. Его вынесло после кораблекрушения, которого не было, потому что он хороший телохранитель, а вцепившаяся в плечо Эмилия, оторопелая и мокрая, плакала «Кевин, Кевин, а я… там ил, водоросли, а потом… обрыв, я не знала, не знала, не говори маме, разозлится», тут бы сказать «не рыдай, милая», но Кевин не умел обращаться с детьми, мазать им царапины йодом и говорить успокаивающие слова. Брейк унаследовал эту черту. Остатки речных ракушек забились под шиворот. Чайка на бревне. А здесь — ворпа со сломанным позвоночником, бесцветное лицо и лопнувший твёрдый хитин, скрывавший тело-топлёный воск, человек рядом, который что-то говорил. Зрение вернулось к молекулярному, потому что досталось, вещи дробились. Брейк вытянул себя в реальность через чужой голос и поднялся. Кромсал и рубил он без выверенной ярости, пистолет — не штык-нож, а он больше не. На рожон неслись, а без опыта. Красная сельдь, что ли. Брейк мотнулся, подсёк, раздавил оттопырившиеся пальцы и прострелил ребро. Вырубать опасно, насквозь прозомбированные, но достанется же, что не сохранил свидетелей. Понадобятся — пошаманят. Взмокший, Брейк остановился и сжал правую руку, занывшую после схода адреналина. Незапарно, сказали, как же. Шатаясь, он миновал обеспокоенных дронов и поскрёб регенератором особо жалкие ссадины. Умыться, выпросить оплаченный отпуск, но сначала проверить служебные этажи, должна же та работница обнаружиться. А то разорался главный, этот толстокожий детина с поросячьей мордой, «найдите её, дармоедку любимую», потом вытаращился и «что-то я вас здесь не припомню». Так господину Чехову замена. Чехов! Тот ещё олух, кто до посадки вниз вылазает. Брейк полуслушал, кивая и улыбаясь, конечно-конечно, а что это у вас там на щеке? Да нет же, чуть выше, грязь какая-то. Уволен? Зачем же вы так сильно переживаете, это вредно для здоровья. Перестало веселить.***
Имплант-переводчик косячил, зажёвывал слово, а где и предложение. Какая беда — столько научного прогресса, а до вавилонской рыбки не додумались. Затылок горел от того, как таращились. Брейк почесал ухо, прекратил вслушиваться в болтовню и пошарил по гостям, воодушевившись всплеском интереса к своей скромной персоне. Лет тридцать, а может и за сотню перевалило, халатно смотрит, втолковывая что-то взбудораженной партнёрше. В V-5 веке такая жёсткость выбивалась: космы на затылке стянуты, прихвачены пластинками, что кожа покраснела, антверпенская синь-зараза в пуговицах и башмаках. Нет, это не одежда. Юбки, брюки, платья, границы слиплись. Брейк стащил с подноса стакана и пошёл разминать ноги, проще говоря — отлынивать, конечно, он ведь старый, больной и не читал вадемекум о политических кругах. Маркёр в буфах-медузах вступил: давайте-давайте, начинаем, валюта на ваш выбор, только без внутренних органов. Играли в снукер. На столе в девять футов, отделанном по бортам резиной, разлеглись червлёная Крутова голова, NGC 2359-неразлитое молоко, остатки сверхновой из 5053 год и парочка-другая астероидов. Планетчик держал неправильную стойку. Чересчур лёгкий хват, запястье выгибалось под углом, и опирался не на ноги. Но кий прошёлся по мосту плавно. С шипением последний шар, символизирующий квазар, раскололся и подъёл образовавшуюся систему. Играемся в богов, а потом расстраиваемся, когда карма бьёт по макушке. — Сухая партия, — планетчик оперся бедром о борт. — Ну что? Посаженные на правильном расстоянии, уплощенные и неподвижные глаза. Точно акула в формалине, спал на ходу — едва опирался на подлокотник, так зевал. Щепетильный, какие начищенные лаком туфли и сбоящий ком волос. Не пил, нет, тряс мензуркой, но в рот не брал. Брейк хлебнул из стакана и отвернулся. Он пил не от нужды, а на спор или выбесить кого. Искрящаяся жидкость, тармарианская или сириусная, разницы не было. Почувствовал движение к своему плечу и вежливое, но сильное надавливание. Поблагодари многолетнюю выдержку, владелец. — Ищете что, помочь? — Обойдусь. — Смит. — Джон Смит? — Да просто Смит. Имя есть, но я не скажу. Вы спешите. — Спешу, — согласился Брейк. — Спасибо за напоминание. — Куда вы? Зихлай хочет отыграться. На щиколотках слиплась каменная пенза, на голове — куркума, тмин, золото. У Брейка земные ассоциации, в Индии он получил военное крещение огнём, настолько же неуклюжее, насколько дикое и громкое, в песках, иссушающей жаре и потных униформах. Воздушные удары по базе подготовки боевиков и штабу. Тепличное растение, сандал и жасмин, не ребёнок, но как с нынешней молодёжью общаться, Брейку остаётся гадать. Осталось ли в нём учтивости? Да и что делать, рук здесь не подают, а иногда и вовсе не имеют. Ты не улыбаешься, Зарксис, родной, а скалишься. — Кора, — представил Смит. — Я бы сыграл с вашим кузеном, но он жульничает. А это что за акцент, актёр погорелого театра. Брейк рассмеялся. Кора поправила тиснёный рукав, хотя тот не сполз, моргнула шестью глазами. А Шерон тоже, Брейк вспомнил, когда нервничает, то дёргает идеально отутюженные белые складки кончиками пальцев. Стало тоскливо. Смит нагнал его на входе в восьмеричный зал, мелко и быстро дыша, и отжестикулировал. Брейк остановился. — Зачем спутниц дурите? — Работа такая. — Ну-ну. — Как будто нельзя. Что, не представитесь? — Не хочу, — улыбнулся Брейк покладисто. Месяц прошёл спокойно. Ещё немного и распишется, что нагулялся. Посылайте кого моложе и из разведывательного следить за вашими религиозниками, а господин полковник хочет домой. — Больно подозрительный вы тип, Смит. Тот качнулся с каблука на носок, шаркнул и сделал несколько шагов вперёд. Вот оно. Не одежда, не этот голообраз, ломающий глаз, а поведение, и типичное ведь, но словно в квартире похозяйничали чужие — кресло сдвинуто, чашка поставлена криво, документы сложены в неправильном порядке. — Ваша правда. Точно не заблудились? — Бильярд? — А? — Бильярд — не азартная игра. А вы в неё без передышки. В казино. — Не представляете, как азартно в нём становится. Лучше «Физбина». Хотите сыграть? — Нет. — Запущенный случай, — с прохладцей. — А станцевать? — Я не танцую. — Не умеете? Или — «сегодня собрались самые близкие, устроить драку будет сложно, но я профессионал». Найти подход, заговорить, уговорить. Брейк отвык от язвительных пикировок, тем более таких, ну, неярких и пренебрежительных. Гости в восьмеричном зале стёрли выпитое и отряхнулись. Рена, детка, спляшем? Сбежите, поддел его Смит. А Брейк сказал: ладно, бултыхаться здесь часов пять, почему нет. Вот вам рука, развлекайтесь, только верните, она мне дорога и во вздувшихся мозолях. Смит был секунду до в перчатках из рептилеподобной ткани, а теперь нет, спокойная хватка, касание до оголённого провода, монолитная уверенность без засечек. Годами позднее, когда пружина внутри дрогнет и распрямится, когда будет пожар, выпущенный дротик и украденный сервиз, Зарксис Брейк придёт к выводу, что это мимолетное баловство стало их честнейшим разговором. А тогда Смит указал на авансцену: — Слушайте. И встал плечом к его плечу: — И повторяйте, ну? — А то бы не догадался, — буркнул. Смит покосился, Брейк скривился. Подстриженный затылок, красноватая кожа. Брейка выкинули из снайперов, потому что он не ужился с потребностью видеть. Реагируй и думай одновременно, слушай и чувствуй. Застучали подошвы: его вразвалку, Смита привычно, гибко, без скрипа по мозаичному полу; вбок и вперёд, выкат, тунит чужого ботинка. Сказал же, что не любитель, сам виноват. — Этот танец — модификация боя, — просветил Смит. — Как в хасапико. Танцы Брейк не жаловал с давности, когда носил первое имя (а имён, столько имён, кому они нужны), всё плющил партнершам ноги да юбки, бросил пытаться. Правда, стреляные волки, видите ли, знают, что состарятся в погоне, ищут себе напоминания даже в танцах. Брейк понял это, когда они поравнялись. Нет, он ещё шатался, но реже. Планетчики — безногие, покойники, блохи, колдуны и ведьмы. Пена зачавкала, льдины встали на дыбы, заторопились радостно погибнуть, растолочься. Мышцы под кожей Смита проступили и задвигались чётче. Бились бы взаправду — да на тех же, упаси боги, мечах из танца, проиграл бы со небольшой подсечки, поскольку элита тянулась к энергоантиквариату, а результатом получала недееспособные приёмы. Какие-нибудь лазерные шпаги, имитация с древних фильмов, не предрасположенная к бою. Брейк обращался с любым оружием, как с продолжением своего тела, и он знал, что хорош в этом. Нелепые полосы на его пиджаке (что попалось в магазине до закрытия, то и взял), брезентовые брюки. Сочетание этнических мотивов, вкрадчивой электроники и сильной, порывистой никельхарпы. Липла кровь цветами на пыльном кителе. Старый дом, море, белое от лиц утонувших. — Пугающий вы человек, — хохотнул Смит, когда они столкнулись носами. — Это же не спарринг. — Не отвлекайтесь, — сказал Брейк и повёл. Волны выгнули спины, залили берег, откатились назад. Смит шагнул вперёд и мотнул рукой около шеи Брейка. Дрок. Ну конечно. Дрок рос вдоль южной извести, на карбонате, лугах и высадках, душил мёдом, заснёшь и не проснёшься. Брейк застопорился. — Раньше, — Смит качнулся, — когда в риихасу всё ещё использовали мечи — тупые, конечно, — в кульминации, — он сымитировал хватку на эфесе, — лезвия соприкасались в «розе» около шеи исполнителя, изображая лишение головы. Как в народной игре во Фракии. После этого «казненный» падал, чтобы переродиться. И добавил: — Для новичка неплохо. Хотя танцуете вы и правда ужасно. — Это что за жульничество? — Не обижайтесь. В играх каждый во что горазд. Песня кончилась. Брейк очнулся, точно окаченный ледяной водой, и понял, что Юра пропал. Прошерстив толпу, он зацепил удаляющуюся фигуру, тронул прилипшую от пота чёлку и салютнул Смиту: — Терпеть не могу игры. Всего хорошего. Никакой кинематографичной романтики, только информация и документы — собирай, вбивай, пересылай. И всё-таки он сбежал. *** Улица-болото. Сплавина, образованная сплетенными корнями и растениями, сабельником и рогозом, может и вправду толстая, а может тонкая, хлюпающая, потемневший сфагнум среди торфа. Ночь накрапала, а Брейк потерялся в пространстве, наполненном неправильной тишиной. Будто камень, брошенный в колодец, упал беззвучно. Ни белоротой луны, ни небоскребов. Гранд-отель, где располагалось казино, выходил к центру Турны, и чтобы такой массив черноты? Выпестованное чутьё не желало униматься. Брейк неодобрительно шикнул на него. Он добрёл до ангаров, когда вперёд бросилось знакомое лязганье. Коротко так, с боков и на периферии, куда не дотянуться человеческому зрению. Острый, вековой запах, и кровь в висках зашумела. Брейк привык к передовой, а не молчанке. Сам согласился, донеслось ворчливым голосом. Потянувшись к пистолету, Брейк поразмыслил о том, что обстановка в ФОН кренится и скоро у сильных мира сего опять треснет и выльется терпение, и никакого нормального отпуска, разумеется, не предвидится, тем более оплаченного. Конфликту он не радовался, но чисто и преданно — кто же сейчас так служит? Брейк развёрнулся и навёл пистолет. Фигура отступила. — Три. — Это я, — Смит поднял руки. Кончилось. И небо, подумал Брейк, здесь совершенно обыкновенное. Смит молча маячил за спиной и шёл на мягких лапах — земля не мякла, трава не хрупела. Две минуты назад Брейк его едва не пристрелил. — Что это на вас, — спросил Брейк. — Кровь? — Не моя. Я наступил в чьи-то кишки. Вот вы ушли, такую пальбу пропустили, загляденье. — Пальбу. Смит весь был во влажных разводах, с порванным костюмом и вцементированным равнодушием, будто просыпался под включённой гильотиной и весьма этому радовался. Брейк бы и не удивился — кент явно чокнутый. — И водителя моего тоже пришибло. Три этапа допуска. Четыре группы охраны — индивидуальная, оперативники, контроль, наблюдение. Юра — лис. Брейк нащупал порт-ключ, но ангар не открылся. Луч прожекторов выжелтел их и недовольно моргнул. Каких богов ради, Мэдди, солнце, Сезам. Двери распахнулись. Смит поднял взгляд на «Возвращение». — Вы этот корабль что, угнали? — Я его выиграл. — В карты? — В русскую рулетку на одиннадцать патронов. Проиграл не я. — Дайте угадаю: вы рейнджер. Или контрабандист. Как хироджены из квадранта Альфы. — Классику любите? — Просто помню. Дадите прокатиться? — Нет. — Неужели меня здесь бросите? — Брошу? Вы что, там уже и полиция наверняка подъехала. — А если нет? Я злопамятный. Умру тут, восстану и буду вас преследовать. В спальне и душевой. Переливание из пустого в порожнее. Расстрелы, убийства. Выдержанная интонация Смита, выбравшего себе классическую американскую фамилию в мире, где Америки не существует. — И чем же я так поддел, а? — Глаза у вас красивые, — Смит ущипнул веко. — Краснючие такие, как у мангустов. На веке запала тёмная крапинка. Выковыривать из-под ногтей не родимое, а чужое, да и славно, что чужое, вычистил лезвием и живи дальше. Брейк легонько пнул носком подвернувшийся угол ангара. — Залезайте. Фоновые шумы — мониторы, перезвон контрольных ламп и статика передатчиков, — в контрольной будке точно служба в соборе, врослись в кабели, не денешься. Бардак, впрочем, Брейк наводил самопроизвольно. Расхлябанность, одежда, сдвинутые ящики, где он хранил инструменты, фикусы и пара засохших бонсаев, спицы для вязания, детали, не подключенные к бортовой биологической системе, локаторы и мониторы. На панель управления приклеили жёлтый стикер без подписи. Брейк знал этот мелко нашинкованный почерк. Мэдди выгрузила траекторию и дисплей ориентации Ось ускорения, уровень тяги и безбилетник, по-панибратски шарящийся в его личном пространстве. «Возвращение» — вообще музейный экспонат, потому начальство и грозилось сдать корабль на переработку, если Брейк не начнёт брать служебный шаттл, кончив шататься на этой развалине. — Широковато для одиночного. Это мостик? — Мостик — я, — Брейк ткнул на красную панель, — а это — центр боевого командования и рулевая рубка в одном лице. Корабль-то военный, никаких вам люкс-иллюминаторов. Кота не трогайте, он бешеный. От Смита несло мутящей сладостью крови, прочистка кислорода её не удаляла, а разжижала и разносила по рубке. — Кота? — Вон, за вами валяется. Непотопляемый Сэм. Гнусное животное. Обруганный кот продолжал преспокойно дрыхнуть в разворошённых кабелях. Сколько Брейк его не шпынял, Сэм лез и жрал провода. Когда-нибудь поджарится. — Это что, в честь… — Смит рассмеялся. — Не боитесь дурной удачи? Ну и кошачья коробка. — Только не начинайте мне про Шрёдингера, — предупредил Брейк, пока они выходили на правильную траекторию. — Я сразу хочу потянуться за браунингом. Он выключил двигатели, чтобы корабль продолжил двигаться инерционно, и предоставил управление Мэдди. Смит его проигнорировал. — Знаете, что кошка всегда жива? — Как же? — Будучи наблюдательницей, она может зафиксировать собственную смерть. Исходя из этого, кошка не умирает. — Вы приводите многомировую интерпретацию с квантовым бессмертием и «другом Вигнера». Но если верна копенгагенская, мы получим коллапс волновой функции к определённому варианту. Непонимание скакнуло и тут же задохнулось под толщей выспренней гадости. Смит ласково блеснул зубами. Вытянутая, очиненная полоса, флирт или что-то меланхоличное. —— Туше, — он сложил голову на локти — жест, не стеснённый обстановкой. Жёсткие, с шелушащимися концами пряди свесились. У Брейка зачесались конечности защепить обратно пластинки. — Да, результат зависит от интепретации. Ясу`нари вон, ведущий физик-теоретик из Риверры, как и Хокинг в своё время, придерживается позитивизма. Разбираетесь? — Хобби. Хотя давным-давно я планировал углубиться в физику. — Что изменилось? — Я был бы скверным преподавателем. — Это заметно, — беззлобно добавил Смит, склонившись к Сэму. — Впрочем, неважно, жива или мертва. Если мертва, помолись за неё и отпусти на небеса. А если жива, покажи, как сильно ты её любишь. — А вы со всеми о физике разговариваете вместо погоды? — С кем как. Да и что за погода в космосе — геомагнитные бури и поток ионизирующего излучения? Предложенную руку Сэм прокусил, затем щёлкнул челюстями и пошлёпал к вентиляции, виляя вздыбленным хвостом. — Эх, — Смит вытер ладонь о воротник. Кошки, коробки, гробы. Брейк сегодня был до крайности великодушен. Наверное, потому что выспался. Патока, впечатление ирреальности, анекдоты — прямо человек-оркестр, а не попутчик. — Мэдди, милая, какая у нас директива с гражданскими? 445? — ВЫ МОЖЕТЕ ЕГО ВЫСАДИТЬ. — Не-а. — КАК СКАЖЕТЕ, — согласилась. — ВЫ КОМАНДИР. — У меня есть пистолет, — легковесно встрял Смит. — Видишь, у него есть пистолет. Всё в порядке. — ВЫ ОСОЗНАЁТЕ, ЧТО ЭТО УСУГУБЛЯЕТ СИТУАЦИЮ? — Что за директива? — О нарушении статута секретности. По-хорошему вас тут быть не должно, так? Но я, как видите, душа сострадательная. — Сердце обливается, как ходатайствуете, хотя и нарушать нечего, и кораблик ваш — находка не для шпиона, а хрониста. — А вы что, надеялись на погоню и перестрелку? — поинтересовался Брейк. — У нас всё стабильно, мой дорогой, по протоколам. Это как гонки во времени — если вы переместились на двадцать минут вперёд, ваш преследователь переместится на десять, а вычислить местоположение зарегистрированного корабля в исследованном космосе — не вопрос. — Как же вы, бедные, воюете тогда? — А вы не жалейте. Кое-как, вкривь и вкось, а срастается. Лучше бы и не воевать, конечно. — Мэдди? — ДА, МИСТЕР СМИТ? — Играешь в маджонг? — Я ВЫСОКОТЕХНОЛОГИЧНЫЙ ВОЕННЫЙ ИСКИН, МИСТЕР СМИТ. КОНЕЧНО, ДА. — Не отвлекайте мне искина, Смит. — КОМАНДИР, Я РАССЧИТАНА НА ТАКУЮ МНОГОЗАДАЧНОСТЬ, ЧТО ВАМ И НЕ СНИЛАСЬ. — Я ей приглянулся. — Это видно, — Брейк включил дополнительный свет и откинулся назад; по позвоночнику скакнула боль. — Обычно она как воды в рот наберёт. — У МЕНЯ НЕТ РТА. Скоморошное «Мэдди» — под стать капитану-разгильдяю, а попробуйте вести разговоры с шутом не на службе. Звали его искина не Мэдди, а M-D38, и свой хара́ктерный режим она не жаловала. «Я запрограммирована, — объяснила Мэдди, родившись, — быть приятной и вежливой, я не умею злиться, мистер Брейк». А потом понизила температуру и заперла двери. Стерпелось-слюбилось, но по искинам не-военных кораблей ныло, те равнодушные да и всё, а это что. — Я душа в душу с искинами, — добавил Смит. — С женскими больше, правда. — Знаете, я когда-то спустил все сбережения на спам в интернете. — Сочувствую. — О, не стоит. Это были не мои сбережения. — А чьи? — Начальства. Скуловые мышцы не напряглись. Приподнятая губа, вздёрнутые брови, а кожа под глазами гладёшенька. «Образ синтезированный, — решил Брейк, — не термооптический комуфляж». Его пальцы отбарабанили по стене: раз-два-три. Дорогая штучка, но не для разведчиков. — КОРАБЛЬ ИСЛА ЮРЫ ОБОРУДОВАН ВАРП-ПРОВОДНИКОМ, — вмешалась Мэдди с видом «не забивай себе голову бесполезными мыслями, бесполезный капитан». — Маловат больно. Разве они не для тяжеловесов? — В ЭТОМ И ДЕЛО, МИСТЕР СМИТ, — добавила Мэдди тёплым фальцетом, — ОНИ ДЛЯ ПЕРЕМЕЩЕНИЯ ЦЕЛЫХ ФЛОТИЛИЙ. А НАШ КОРАБЛЬ, БУДУЧИ РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНЫМ И ВЕСЬМА-А-А СТАРОЙ МОДЕЛЬЮ, ОБОРУДОВАН ТОЛЬКО ВАРП-УСКОРИТЕЛЯМИ — МАССИВНЫМИ МОДУЛЯМИ, С КОТОРЫМИ «ВОЗВРАЩЕНИЕ» ДОЛЖЕН СТЫКОВАТЬСЯ ПЕРЕД ПЕРЕМЕЩЕНИЕМ. ЕСЛИ ИСЛА ЮРА ПРЫГНЕТ, ПРИДЁТСЯ ЖДАТЬ, КОГДА ЕГО ОБНАРУЖИТ СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ, ИЛИ НАДЕЯТЬСЯ, ЧТО МЫ НЕ ВРЕЖЕМСЯ ВО ЧТО-НИБУДЬ ПРИ РАСЧЁТЕ. — Потрясающе. — ВЫ НЕ ВЗВОЛНОВАНЫ ПРОИСХОДЯЩИМ. — Нет. — ВОЗМОЖНО, ЭТО ШОК, — продолжила Мэдди. — Возможно. — НО БИОМЕТРИКА В НОРМЕ. ДАВЛЕНИЕ, ДЫХАНИЕ, ТЕМПЕРАТУРА, ПРАКТИЧЕСКИ ИДЕАЛЬНЫЕ ПОКАЗАТЕЛИ. МНОГО ЛУЧШЕ, ЧЕМ У МИСТЕРА БРЕЙКА. — Правда? Что же с вами, мистер Брейк? — Аллергия на попутчиков. — Мои соболезнования. Он неловко рассмеялся. Не мог признаться, что ему нравилось. На работе, пусть и неофициальной, нельзя много болтать, сажать подозрительных и отвечать на их подозрительные вопросы. Поэтому Брейк сделал всё и одновременно. Они поговорили ещё, длинно и многословно, с несерьёзной псевдуховностью, от которой под сердцем тянуло. Смит, процитировав какого-то фоллианского критика, наконец выдохся от пикировок и осёкся на полуслове, улыбаясь. — Вовремя, — одобрил Брейк, потирая висок ребром ладони, — у меня кончились запасы панегириков. — ИСЛА ЮРА ПРЫГНУЛ, — срезюмировала Мэдди. — Shoot, sunshine. *** — ТУТ НИЧЕГО НЕТ. — Ты проверила? — ДВА РАЗА. — А я всё-таки схожу посмотрю. — Зачем? — На технику надейся, а сам не плошай. Слышали такую поговорку? Побудьте хорошим мальчиком, сидите смирно и не мешайте. В ответе Смита настолько явственно слышалось «с удовольствием, нет», что Брейк, выползая в насыщенный пресным аргоном воздух, впервые пособолезновал Руфусу. Земля здесь шла широкой испалённой полосой. Многогорбые выступы упирались в ночь, чистую и обычную, если не считать терпкого мускуса, свойственного лесным болотам. Брейк протиснулся через ветвящуюся по низу плоть кустарников и безлиственные побеги. Брейку часто говорили, что он двигается слишком быстро. И на самом одиноком корабле, вспомнилось, он пришёл ко мне с клубникой в декабре. Недозрелой, не крупнее ноготка, смотреть жалко. Крошилась в мокрых ладонях, не красная, а зеленовато-розовая. Бери, сказал, я ещё нарву. Пойди, убей кого-нибудь тут или на чужой планете, заполни отчёт, запиши свидетельства. Нет, он же обещал. Сапоги прилипали, большие, тяжелые, с твердой подошвой. А этот Смит? Чёрт из табакерки. Он не следил за временем. Планеты похожи на аквариумы, чем они меньше, тем труднее следить за состоянием, критическая масса — около 2,7 процента земной, с сожалением сообщаем, сегодня без метафоричных астероидов Экзюпери. Хотя любители, он подумал, находятся, терраформирование, в конце концов, вещица универсальная, и кусок железа переработает в юдоль. — ЗДЕСЬ НИЧЕГО НЕТ, — напомнила Мэдди. — Ладно, ладно. Сейчас буду. А потом-то тварь и попыталась кусить его за лодыжку. Брейк заметил не слишком поздно, но выстрел принадлежал не ему. Запахло жжёной травой. Крупная ящерица с высоким гребнем, лиссотритон-переросток, прокряхтела, дёрнула тонкими, немощными лапами и слегла. Целился Смит недурно. Он стоял, неприкаянный, задрал горло. Синий свет падал на него, чяп-тяп-ляп. Яблони в саду, раздавленный плод, сунутый под листья, белый запах на похороны. Яблони голубели ночью, а человек лежал под ними с перерезанным горлом. — Я ждал, — признался Смит. — Но вы задержались, и я пошёл следом. Ни следа раскаяния. Брейку стало смешно, и он раскинул, не оставить ли Смита ловить здесь попутку. — Мэдди тебя выпустила? — Я сказал, что меня сейчас вырвет. А это ящерица. Не из-за неё вы сюда летели, правда? Я кое-что нашёл. Это не Исла Юра, но… похоже на одно из, знаете, — он замолчал, — на бунгало. — Бунгало? — Дом такой. С плоской крышей. — Я знаю, что такое бунгало. Брейк выдохнул облако пара. Температура скинулась до противно зябкой, а он не назвал бы себя мерзляком. — К сожалению, ничего жизнеугрожающего. — Да вам не терпится? А про пистолет что? — Умолчал. — Дайте. Смит протянул пистолет, всем видом показывая, что теперь он безоружен и совершенно не опасен. Как же. Брейку были знакомы пули с мягким наконечником — если кожа схожа человеческой, вырывает здоровенный кусок плоти. Он тоже носил пистолет, крепкий и тяжёлый. Не из привязанности, а потому что надёжно и через тысячи лет, но его пистолет был модифицированным. А это старьё. Хорошее, но старьё. — С дезинтегратором тут шляться, что ли. Это так, самозащита. Вернёте? — А разрешение-то есть? — Разумеется. Но я его забыл. Стулья, угловатый стол, выскобленные комнаты, почерневший дубовый пол, крючки для клеток с птицами, пыль и насекомые. В стеклянных кубах зажегся скопившийся свет. Не теплись в здании хлипкое жизнеобеспечение, Брейк бы решил, что оно осталось со времён, когда ФОН не разбиралась, кто себе какой астероид сприватизировал на сайте «купи именную звезду за пять долларов». Маленькое большое море, маленький безразмерный космос. Найти корабль легко, пока он не ушёл в Разрез, где его слопают клыкастые каракатицы. Мэдди сообщила, что послала запрос Службе. — Да разницы-то, — Брейк пожал плечами, подёргав мебель. — Одни косвенные улики. Глаз даю, что на аппаратуре ни шиша не будет. Запиши-ка лучше координаты этого места. Боль надавила в области лба, выпуклив восприятие того, как мозг плавает в тёплом подчерепном бульоне и просится наружу. Смит сплющил слизняка, размазал его по залежалой траве. Брейк зажевал щёку. Вот оно — быть оставленным в дураках, а не дурачить. — Хватит с меня. Полечу домой, буду отпаиваться, отлёживаться и прочие мирские радости. — Советую санаторий «Неравенство Белла», — откликнулся Смит. — У них для ветеранов скидки. — Где вас высадить? — Да где угодно. Я свободен на все четыре оси. На три... со временем в космосе туговато, да? Желательно, конечно, не в открытом космосе. И лучше к прачечной, мне бы переодеться. Брейк не спросил: разве нет — дома? Разве вы не сняли отельный номер в Турне? Ни попутчиков, ни имени с лицом. И что после массовых убийств не куда попало, а на лечебные воды на Осирисе. Но Смит — это проблема. Это не его проблема. И приглядеться, так через голообраз видны светлые корни. А Брейк устал, честно говоря. Понизили, лишили отпуска (и Брейк, конечно, не врал, что избегал его), глаз мозжил, кот шумел в вентиляции, скотина шерстяная, тряпка половая, а раз кот — умирать нельзя, ведь чего он в пустой квартире, и правда бы на учения. Настраивать искинов в автоматизированных кораблях, играть в морской бой и пререкаться на тактических совещаниях. Петля Бойда, Брейк: наблюдение, ориентация, решение, действие. — На первой жилой и высажу. — Сколько с меня? — Я вам не такси. Кыш-кыш. — Ужасный вы человек. — Я знаю. И искренне надеюсь, — сказал Брейк, когда они вернулись в «Возвращение», а двигатель перезарядился, — что это — наша последняя встреча. До свидания, спасибо, но больше не надо, выпейте и забудьте, а то вас разыщут неласковые люди в военной форме. Смит, позеленевший после прыжка, накренился. Брейк предложил пилюльный отрезвитель, считая, что и без того превысил лимит бескорыстия. Смит отказался. — Разыщут пораньше, — показал на одежду, — либо полиция. Он нырнул через выход, свет фонарей растекся солнечным маслом и тут же пропал. У Брейка образовалось ощущение, будто наконец выдрали пульпитный зуб. Мэдди умолкла, изредка решая рабочие вопросы, и Брейк остался наедине с прошлым.***
Дезинфекция окатила холодящей, едкой жидкостью из баллонов и протёрла пористыми губками, точно заполошная служанка. Подмышками зачесалось. Стянуть пряди, затянуть в кичку костлявыми пальцами. Эх, Волда, что за волосы, выгоревшие, пакляные, а налысо не обрежешься. Рабочий комбинезон из асбестовой ткани, который она бросила на табурет, забрали и заменили на полимерную спецодежду под скафандр. В центре она убирала. Не коридоры микрофибричной тряпкой — и то лучше бы, а привезённых в Департамент углеродной утилизации мертвяков. Проверить номера и пригодность, если есть конечности и сохранена герметичность, отправить в лабораторные для исследований. Включить тепловой экран для печи правильно, а то вон предшественника разогрев подвёл, не рассчитал таймер и пропекся, скорость у этой железной малышки страшная. На Земле Волда тоже убиралась, только в государственной школе. Приятная, тихая работа ночью, пустые классы, номенклатура на швабрах, жвачки, прилепленные к столам. Частая побочка от послекриогенного карантина — потеря памяти, Волда не знала, почему вскинулась в космос. Но исследовательский центр — технологический Акрополь, а когда перевели на пятнадцатый этаж, стало и вовсе хорошо, не считая гравитационных скачков и того инцидента с лифтом, отправлявшим на закрытый этаж. Это человек в бежевом всё испортил. Волде казалось, что остальные резиденты, привыкшие к равномерному управлению █ █ █ █, тоже так считали, но за двадцатиминутном обедом они никогда не касались руководства. Вряд ли это, ну, запрещалось, просто никто не хотел испытывать терпения директора. — ПОЗДРАВЛЯЮ, РЕЗИДЕНТКА, — сказал искин. — ГОВОРИТ █ █ █ █. ВАМ ВЫПАЛ ПОТРЯСАЮЩИЙ ШАНС. Голос пробирающий, смешливый. Костенели, разваливались протезы. Волду не понизили и не перевели тогда, просто человек в бежевом теперь находился везде. Вытаскивал жилы, смотрел и спрашивал, ставил бессмысленные опыты на социальную адаптацию или командную работу. Нервы горели и торчали: я делаю что-то неправильно, я делаю что-то неправильно. Из-за него ██ █ █ пришлось сократить обязательный отдых на час. Человек в бежевом не носил бейджа, не представлялся по должности. Разве что явно пришёлся по сердцу генеральному директору, раз получил гегемонию на исследовательские отделы, любитель экспериментов. Центр не одобрял героизма и напрасной траты ресурсов, Волда знала. Именно поэтому никто не любил человека в бежевом (конечно, героизма ему не приписывали, скорее наоборот). Раньше он часто совещался с Л, работником-монументом с Земли (номер 539-2N? Да, поработайте час у меня, уберитесь, нет, не беспокойтесь, я скажу ██ █ █ пересмотреть расписание, сегодня плодотворный день). Спорили, Л сбивался, человек в бежевом рычал. Непонятная, выкипевшая злость, впоследствии переросшая в немое осуждение. Волда подслушивала, пока убиралась, но выцепляла бытовой трёп. — Б хочет, чтобы ему подарили кружку «лучший босс». — Пусть купит себе сам, — ответил Л. — Как и первую. Л Волде нравился. В его лаборатории всегда были включены экраны с математическим анализом, квадрупольные и магнитные масс-спектрометры, стационарные датчики, приборы, воссоздававшие микровселенные. Чистота и порядок. На исследовательской должности семнадцатого этажа Л продержался на удивление долго, почти год, а что случилось потом — вопрос к чистильщикам. Волда посмотрела вниз — стопы длинные, с загрубевшими пальцами, и потянулась за скафандром. Её ждала надвездная бездна, пространство из детских страшилок, страшное и конечное, чёрная жижа, целующая в затылок. Когда ей было пять, Волда играла в прятки на заброшенной красильной фабрике. Там стоял огромный бетонный колодец, второй швербеластунгскёрпер. Спускаясь вниз, Волда содрала на ладонях эпидермис, и те покраснели. Цвонь-звяк-чбонь. — Резидентка, когда доберётесь до входа, попробуйте установить оптические датчики и включить запись. Техника вблизи этой штуковины работает паршиво, но вы — наша главная лакмусовая бумажка. Волда пошла, затем полетела. Отвлёкшись на вспышку, Волда не заметила осколок от старого шаттла, но скафандр не лопнул. Осколок просто вмялся в ребро, сломал его и размозжил мышцы. Волда икнула. Уровень солнечной радиации начал подниматься. — ОТОСЛАТЬ ОБРАТНО? — Нет. Вызовешь медиков, если выживет. Мы не желаем терять материал. — ПО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ СИСТЕМЕ ЦЕННОСТЕЙ — ЭТО ПОВЕДЕНИЕ… ЗЛЫХ БЕЗУМНЫХ УЧЁНЫХ… ПОЖАЛУЙ. — Что ты видишь? — спросил человек в бежевом настолько вежливо, насколько мог; Волда поняла, что никогда раньше не слышала жизни в этом голосе. Возможно, она бы даже ответила, если бы могла. К сожалению, к той секунде Волда всё-таки достигла Разреза и, будучи неподготовленным, зазря брошенным по причинам личного характера субъектом, закричала, как кричат, вероятно, потерявшиеся в пустыне или нерождённые дети. — Необязательно так орать, — расстроился человек. — Отключайте. Мы её потеряли. Вы знаете, резидентка, главное правило? Ни на солнце, ни на смерть в упор не смотрят. Запомните до следующего раза. Подкорный нейроимплант прекратил транслировать. — ЗАПУСКАЮ ОБРАТНЫЙ ОТСЧЁТ, ДОРОГИЕ РЕЗИДЕНТЫ. НАПОМИНАНИЕ: СЕГОДНЯ У ГЛАВЫ ОТДЕЛА МАРКЕТИНГА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ. ПОЗДРАВЛЯЕМ, НОМЕР 45-K. ВАС ЖДЁТ ТОРТ. Стандарт смерти, применяемый к резидентам Центра, — «полная и необратимая потеря функции мозга». ¹под звуки песен и музыки, без пути и дороги