Растерзанная лань

— Ой. в общем, я спать. Если что будет, пни меня хорошенько. Я храплю как медведь. — её голос, изнеможённый и уставший, затих и она с кряхтением и шумом дыхания повернулась к стенке, накрывшись светло-зеленым одеялом. А я погасила свет. Он пару раз щёлкнул и помигал, а после стало темно. Я вышла и прикрыла дверь, начала разглядывать коридор. Что то жутко тянуло меня в ту закрытую комнату. Снизу слышалось собачье дыхание вперемешку с редкими щелчками зубов друг о друга. Где то приглушенно играла музыка, очень тихо, но все же различимо. Над головой слышалось гудение этой крохотной лампочки. Дом излучал странную энергию, казалось что в каждом помещении что то да не так. То коридор казался слишком пустым и фальшивым, то какая то вещь будто бы лежала не на своём месте. Одним словом — было это не знакомое место. Я потихоньку начала спускаться вниз, а ступеньки скрипели словно мои кости. И запах стоял странный. Немного мутный и тёплый, будто бы сопревший от старости. Хотя одно окно на кухне было открыто. Спустившись я мельком осмотрелась. В одной из комнат, которые я не успела разглядеть при входе оказалась ещё одна спальня, совсем обычная. А вот за дверью рядом с ней шла лестница в подвал. Тёмная и длинная. Ступеньки из бетона вели к ещё одной двери, она стояла закрытая среди мрака и кажется, покрытая пыльной дорожкой. Спускаться туда я не решилась. Всё таки не культурно. Хозяйствовать в чужом доме. Я прошла на кухню, задумчиво гладя рукой поверхность. Снаружи слышались голоса и какая то возня. И сверчки играли на своих скрипках, создавая концерт где то в траве. За спиной я заметила небольшую прихожую, с дверью на улицу. Задний вход. Дверь оказалась не заперта и я вышла на воздух. Рядом валялись какие то кастрюльки и в общем то различные предметы быта. А вот за домом простиралось поле. Широкое, ночное поле. Оно приобретало мутные болотный тона, смешанные с дневным пшеничным цветом. Колоски дрожали от редкого ветерка, а дальше горизонт сливался с землёй и края было не видать. Сразу воздух стал проскальзывать в грудь, растягивая лёгкие. А потом вдруг послышалась целая какофония. Гудение машины, голоса, хруст веток. Будто бы ты приехал к бабушке в деревню и вот вот случится долгожданная встреча. И в этот раз она тоже случилась. Чуть ли не летя, я выпрыгнула с крыльца и сквозь тусклый свет от фар побежала прямо вперёд. Тайлер вместе с Чадом стояли возле спасённой машины, которая мощным крюком была прицеплена к фургону хозяев. Тиффани стояла чуть поодаль, смотрела на уходящую за невидимые облака луну. Обнявшись, посмеявшись, и оставив фургончик на починку брату Мередитт, мы ушли в дом. Собака ещё раз облаяла всех нас, после чего мы разбрелись по комнатам. Бри так и не вставала, ни шум, ни грохот, ни надвигающаяся гроза не разбудили её. Все случилось так быстро, так туманно, наверное из-за сонной пелены, застрявшей в глазах, что я и не заметила как не успела ни увидеть, ни познакомится с нашим спасителем. Я уже лежала в кровати. В полутьме, с приглушенными звук и дома спать хотелось ещё больше. Где то слышался голос Чада и Тайлера, и где то спала Тиффани. В какой комнате, я не знаю. Слишком много случилось сегодня. И глаза закрылись сами. А потом что то случилось. Стало так больно и холодно. Разум перестал понимать что происходит. Перед глазами плыли белые, бледные образы с зубами и крошками вместо глаз. Но они слишком быстро растворялись в темноте. Ощущение сна так и не пропало. Но это был явно не сон. Вдруг послышалось крики и грохот. Кажется я все-таки открыл глаза, но что разглядеть, что то увидеть у меня не получилось. А потом по остаточным ощущениям я поняла что меня схватили за шкирку как котёнка. Я стояла буквально на четвереньках на полу. Что это был за комната. Откуда доносились крики. Меня будто одурманили. А после тугого стука я отключилась, видя перед собой тёмную массивную фигуру. Человека. А потом его образ тоже раскрылся и заполнил тьмой все помещение. И наступила тишина. Я проснулась. Конечности затекли, кожа ныла как от крапивы. В глазах прыгали мутные пузыри черноты. Что же произошло. И где я. Сном это больше не казалось. Теперь я чётко ощущала и боль в затылке и холод бетонного пола под ладонями. Но от этого стало лишь хуже. Лишь страшнее. Стало очень трудно дышать. И в ночи моё дыхание раздавалось шумом трактора на поле. Ночь. Сейчас все ещё ночь? Или уже ночь. Не понятно. Окошко справа от меня было слишком маленьким и высоким. Я бы не дотянулась. И. Не дошла бы? Вдруг появилось ещё одно чувство. Ожог от холодной цепи на моей ноге. И её кричащий скрип показался мне ударом грома в грозу. И я так испугалась этого чувства. Чувства безысходности и наивного оленьего страха. Вдруг меня кто то услышал. Вдруг меня кто то заметил. Вдруг сейчас кто то придёт. Я забилась в угол и прижалась к стене. И превратилась в мышку. Маленькую мышь они не заметят. Опять зазвенела тишина. И снаружи нет даже ветра. А что же делать мне. Спрашивает мой разум. Я все ещё ничего не понимаю. Но я понимала одно. Кто то запер меня здесь. Бросил и оставил на потом. И это точно не друг. В такие моменты хочется заплакать. Нет, не от боли. И не от страха. И живот сводит не от чувства безысходности, а руки безвольно падают на колени не от давящей тоски. Глаза становятся слегка влажными, а губа подрагивает просто по привычке, потому всегда так и происходит, потому что так надо. Хочется заплакать. Без повода, без грустных мыслей, просто по человечески растаять от мокрых ручейков, что стекают по рельефу моего лица куда то вниз. А после и вовсе я перестаю обращать внимание на эти маленькие потерявшиеся среди пустоты капельки. Они затекают в уши, от чего становится еле прохладно, плывут по подбородку и оставляют на шее невидимое ожерелье, которое поблёскивает в темноте мокрыми звёздочками. Хочется просто заплакать. Но я не могу. Почему-то не могу, не знаю как, или боюсь. А может и вовсе… не хочу. Не хочу что бы эти по детски наивные слезы стали подтверждением, что я все-таки проиграла. Нет, не войну. Может. ещё не войну. Но эту битву за свою свободу, за свой покой и за свое счастье — я проиграла. Когда лежишь во тьме и рукой закрываешь глаза, что бы не увидеть лишний раз этот грязный потолок и пару облезлых проводков, которые торчат из угла как крохотные паучки, когда к груди будто бы примотали массивную цепь, старую, тяжёлую, такую что от неё кажется сдавливает лёгкие и дышать становится трудно, но от этого по своему становится и легче. Это давящее на рассудок давление почему то приносит лёгкость в голове, но только не в теле. Когда еле заметная улыбка на лице становился лишь символом смиренной грусти, от которой постепенно проходит и боль в макушке. В такие моменты человеку, маленькому человеку, остаётся только молиться. Молиться о том что бы не проиграть эту войну за жизнь. Молитва. Люди читают их, поют, шепчут и всегда думают, что кто то их слышит и знает о чем грустит их сердце. Но мне почему-то кажется, что молимся мы не богу. а скорее… Самим себе. Может, мы не хотим признавать, что потерпели поражение перед своим самым заклятым врагом. Может не можем смирится с собственной слабостью, беспомощностью…. И бесполезностью в этом мире. Может мы не способны унять ноющую боль, даже если наше сердце уже давно закалено от таких несчастий и вязкого горя. Тогда, почему жалкая боль не кажется нам ничтожной? Почему раз за разом мы бросаемся в слезы и вопрошаем: «боже, почему так больно.?». Боже, почему же так страшно… мои слезы падают на матрас и тут же исчезают и тогда я забываю о них. Забываю, потому что они для меня слишком маленькие. Может и бог позабыл обо мне, лишь потому что я — такая маленькая? Нет, маленькая не для него… большого, могущественного, восседающего где то там на верху. Маленькая для самой себя. Крохотная, не заметная и такая смешная. Смешная, потому что крикнуть в черно душные небеса «боже, смотри, я счастлива» оказалось слишком громко для маленькой меня. Когда кричишь ввысь на душе почему то становится легче. Не молитва ли это? И постепенно боль начинает уходить, ведь я прогнала её прочь. Никакие цепи больше не давят на мою грудь и дышать пыльным воздухом больше не дурно, но на смену всему этому приходит какое то уставшее одиночество. И даже оно мне по нраву. Чувствовать хоть что то в этом месте становится благодатью. Божиим подарком. И все что остаётся печальному ребёнку — это уснуть. Уснуть так, что бы ни за что не просыпаться. И пусть снится мне цветущий зеленью сад, а я сидя под деревом, ела крупные сочные яблоки и каждое из них казалось бы мне самым вкусным на свете.