Растерзанная лань

— Томас. Глаз не спускай с того щенка. Понял? — вечер того же дня. За окном уже давно темно. Весь дом погрузился во мрак желтых фонарей. Как огненные язычки они плясали в комнатах. Все что то делали, суетились. Шериф что то рявкает у меня под ухом пока мимо ходит Томас. Я не смотрю на него. Боюсь как тогда встретиться взглядом. Для моего организма безопаснее смотреть лишь на его ботинки, которые удаляются в коридор. Но даже звук его тяжелых шагов вызывает у меня рябь по внутренней стороне желудка. Я сидела на полу возле камина и в ледяной воде чистила картошку. Изредка приходилось греть руки возле огня, пока никто не наблюдал. Предпринять попытку побега из этого курятника я не пыталась. С одной стороны шериф с ружьём на поясе, с другой еще один урод размером с медведя. Такая сила мне не по зубам, а сломать их…я не готова. Иногда я представляла, что Томас действительно лишь большой, разъярённое животное в шкуре человека. И тогда в моей голове всплывали мысли, о том что я могу сделать из него неподвижное, немое чучело, стоящее у меня в гостиной. Я бы ставила свои уставшие ноги на ковер и, попивая горячий кипяток с чаинками, поглядывала бы на эту застывшую в страшной позе медвежью статую, пока в камине лукаво играют маленькие пламенные человечки. Но реальность оказалась жестока. Если я провинюсь в чем-нибудь боли не избежать. Если я попытаюсь действовать меня могут убить. Я зажата со всех сторон. И это чучело никогда не будет стоять возле моего камина. Чада я так и не видела после завтрака. Бри и Тиффани тоже. Тайлер ушел куда то с Филом. А я сижу здесь и поласкаю картошку в тазике, пока мадам благочестивая дева что то напевает себе под нос рядом. Иногда хочется вырвать ей язык и забить до смерти лишь бы не слышать ее коровьего мычания. — Чего сопли жуешь, оборванка? Или мне тебе помочь? — шериф вдруг очутился возле меня и я проутюжила его с ног до головы глазами, замерев с получистой картошкой в руках. — Нет. — я сглотнула слюну и продолжила дело. Как вдруг снова поймала на себе его мерзкий взгляд с этими черными колышущимися зрачками. Я облизала губы и выпрямилась. — Нет, сер. — забыла к кому обращаешься, грязная женщина. Перед тобой офицер полиции. И ни как иначе. Я пробубнила это у себя в мыслях огрызаясь на саму себя. — Чарли. То есть Хойт. Не наседай, она и так работает. — к нам вдруг повернулась эта женщина и параллельно перетаскивая кастрюли, что то бормотала. Мне не хотелось смотреть на них. Ведь когда я поднимала голову, сверху вниз на меня смотрели эти псевдо боги. А я как падший ангел метаюсь под их взглядом в поисках своих обрезанных крыльев. Ведь полёта мне больше не увидеть. — Не защищай ее, мама. Все эти подростки безмозглые обкуренные хиппи. — он переводил взгляд с моей фигуры на женщину, потом с женщины снова на меня. И проедал своими глазами мне печёнку. — Так это твоя мать? Так сколько тебе лет? Я думала что это твоя жена. — я мерзко хихикнула смотря на круги на воде от падающей в нее картошки. А потом эта полицейская сволочь схватила меня за волосы тугой рукой. — Ты мерзкая собака. Тебя надо научить уважать честного человека. — он задрал мою голову ввысь, так что бы смотрела на него. Моё лицо поразила едкая, но молниеносная ухмылка, которая тут же исчезла в омуте безразличия. Но дом уже пропитывался этой злобой. Свет сгущался, становился оранжевее и своей жесткостью хлестал меня по глазам. — У собак чести больше чем у вас, святош. — теперь я окончательно расхохоталась, опьяненная толи своим страхом, толи его гневом, который уже просачивался через ноздри. Огни в камине разыгрались. Заплясали, превращаясь в ритуальный костер. В этой тишине кипящая кастрюля кричала, наполняя воздух свистом сквозь крышку, барабанившую о ее края. Разум погряз в помутнении. — Мерзавка. Не смей так выражаться в этом доме. — продолжал шериф отшвырнув мою голову назад. Меня раздражала каждая нотка в его голосе. В эту секунду в коридоре кажется мелькнула чья-то тень. Но она быстро растворилась в моих глазах, ускользая. — Вы прогнившие, продрогшие твари, трясущиеся в холоде. — я смотрела на него в упор, уже не ощущая прежних чувств. Теперь во мне пылало нечто иное. — И не вам судить меня. И не Богу. — я распласталась на полу согнув колени под себя, пол нагретый возле камина ощущался раскаленной лавой И моя разгоряченная ладонь желала вцепится в его глаза и вырвать из с корнем. Шериф тоже накалялся как камень в печи. Но я кажется потеряла страх перед ним. А может и рассудок. — Замолчи. Ты грешница. А мы хорошие люди. — он тыкал в меня пальцем после каждого слова. Его голос оставался холодным, нося в себе лишь ноты возмущения, непонимания. Как такое существо как я, может рассуждать о божественном. — Мы просто вынуждены так жить. Виноваты только непокорные и чёрные души. — в нашу перепалку вдруг вступила мать шерифа. Их голоса в корне отличались друг от друга. Она оправдывалась, а он доказывал. — Хорошие люди? Хорошие люди будут убивать других? Хорошие люди будут пленить невинных? Хорошие люди будут жрать человеческую плоть! -я вспылила как пламенный уголек. И наступала им на пятки. Пока… — Я знаю кто вы! Вы чертовы каннибалы! — с каждым словом мой голос становился громче, сильнее и теперь я выкрикнула им в лицо не фильтруя свои мысли. Но тишина моих слов продлилась не долго. — Не говори о том, чего не понимаешь. — не смотря на мой враждебный настрой, на мои громкие слова, на мой огонь внутри, шериф оставался будто бы спокоен. Или слепая ярость бушевала только внутри него, не видя перед собой своей цели. — Мы не можем выбирать. Охотник в лесу не думает застрелить оленя перед собой или дождаться пока животное проткнет его своими рогами. — я больше не могла слушать его. Этот голос звучал у меня в голове эхом. Глубокий, монотонный и заставляющий дрожать. — Сердце охотника будет биться только если сердце его жертвы сгниет в земле. — этот бред… Проникал в мое сознание воспроизводя страшную картину выпотрошенного и растерзанного в клочья оленя. А потом мучитель продолжал. — Я — охотник. И я хочу жить, милая. А ты — олень. Догадываешься, что это значит? — и со стороны вдруг слышится голос старухи, которая все это время внимала этим строкам, не нарушая тишину вокруг. — Ну какой же олень! — протянула она, махнув на меня рукой. — Посмотри на ее личико. — она подошла и взяла меня за подбородок, осматривая вымазанное грязью лицо. — Это не олень. Это дикая лань! -и они оба стали пялится на меня. Разглядывать как мясную нарезку в магазине. Изучать каждую выпуклость на моем теле. И от этого спектакля к горлу подкатил комок. Твердый, царапающий горло. От него в носу застрял запах железа. И тошнота заставила его выскользнуть из меня, как пуля выстрелянная охотником. Голова закружилась и зрение поплыло в сторону. Казалось что я кручусь в бочке. А в мыслях звучали их слова.

— Я охотник, и я хочу жить —

эти слова теперь звучали голосом старухи. Все их реплики поменяли голоса. И теперь шериф в упор перед моим лицом возглашал.

— Ну какой же олень. Это дикая лань. — Дикая лань… — Лань.

— их голоса звучали все громче и превращались в гудение и гром молнии. Перед моим взором расплылся тот самый браслетик с бляшкой оленя. Медная бусинка стала плавится у меня на глазах. Пока вдруг. Меня не вывернуло на изнанку. Я сблевала что то на деревянный пол и в свете огненного камина я разглядела чем оказался тот ком в горле. Перепутанной горстью крестов. С маленькими ниточками завязанными в крепкие узлы. С поблескивающими серебряными крестиками, испачканными в моей крови… но этот ком никуда не делся. Он все так же туго заседал у меня в животе.