"Святые Небеса" и "Пекло Преисподней" (драбблы)

      Жизнь не всегда справедлива. Впрочем, мне грешно было жаловаться в каком-то смысле. Я любил, и даже знаю, что был любим. И матерью с отцом, и… «Черт… Кого я пытаюсь обмануть?» — проносится в разуме, когда смотрю на себя в зеркало, рассматривая вышитый золотом престольный камзол. Похожий я видел с рождения на том, кого считал непорочным и чистым. На том, кого любил как родителя, как наставника. И как же сложно было поверить в предательство. Очевидное, такое жестокое, что я невольно мечтал первое время стереть каждую черту своего лица, что выдавала родство. Это не понадобилось. Та дорога, которую он пророчил мне, гарантируя, что я когда-то займу его место в цитадели была тернистой, но я её преодолел.       Сам…       Почти…       Перед внутренним взором всё ещё стоит высокая улыбчивая голубоглазая Непризнанная, счастливо хохочущая в компании Мими. И словно противоречие ей — светловолосая с короткой стрижкой, взрослая женщина, что её породила. Сумбур и спокойствие. Живая юность, непосредственная в своих поступках, и расчётливая зрелость, прекрасно знающая, перед кем и когда можно бы показать собственные эмоции. Обеих я любил, и обеим безоговорочно готов был вручить сердце. Вот только первая погибла во время переворота, а вторая даже со мной оставалась ледяным изваянием, если замыкалась в прошлом, которое преследовало её, как и меня.       Вики погибла, как я знал, когда их с отцом поймали у школьного водоворота. Вроде бы, он всё же решил помочь ей выбраться… Отца… Я не интересовался его судьбой, хотя знаю, что должен был. Шило предательства всё ещё кололо где-то в области сердца, словно я до сих пор видел его, улетающего за полукровкой, оставляя за плечами взлёты и падения, боль предательств и любовь моей покойной матери. О бойне в цитадели, когда Шепфа и Мальбонте пали оба, оставив мир без правления, я слышал лишь мельком, стараясь избегать даже упоминаний. Невзирая на то, что Вики отвергла мои чувства, откровенно глядя в глаза, и говоря, что взаимных чувств я не смогу получить, поскольку она уже любит… Не меня… Мне всё же было жаль её.       Разговор после рождества вышел тягостным. Я признавался, открывал душу на распашку, считая, что лучше быть честным, но отвергнутым, чем лгать о бесчувственности и травить себя тем, что крутилось беспощадно в голове не первый месяц при виде неё. Непризнанная лишь опустила голову, глядя в сторону. Молчание рвало на мелкие кусочки. Я уже чувствовал, что опоздал. Был кто-то, кому она уже вручила свою душу до того, как я рискнул признаться. Она была честна со мной, но легче от этого не стало ни на йоту.       Сумбур событий после стычки в белом замке цитадели вынудил меня отбросить то воспоминание. На долгие, очень долгие месяцы. Несколько разговоров с Ребеккой, которая с холодным сарказмом изображала закалённую сталь… И только я, кажется, как-то проснулся среди ночи, глядя, как серафим с криком, едва ли не жалобным болезненным криком, складывает крылья, надеясь всё же набраться храбрости и разбиться, потеряв дочь, так же присоединившуюся к повстанческой армии Мальбонте. Позже погибшую в стычке.       Кажется, мы сошлись на своих утратах. Безумный секс с привкусами крови, глифта и цитрусов. Едва ли я бы решился на подобное с кем-то другим. Мы оба были замучены, оба одиноки, и не желали признаваться в слабости, которая ещё спустя недолгое время, наверняка выплеснулась бы в собственные смерти или необдуманные поступки. Ещё более необдуманные, чем то, что случилось в директорском кабинете, совмещающем с тех пор и зал совета.       «Не жалей. Нет того, кто заслужит твоей жалости. Потому, что ты со своими заботами чужой не заслужишь никогда…» — говорила она, уже после. Те слова я запомнил очень хорошо. Они въелись в душу и в разум, заставив меня периодически оглядываться на каждый свой шаг, каждый поступок и каждое решение, принятое взвешено или второпях. Её уроки причиняли мне боль, но оказались полезными, как ничто прежде. Даже отцовская муштра, которую я считал эталонной, оказалась ничем, по сравнению с неспешными, я бы даже сказал, вялыми беседами. Она лишь делилась тем, что успела понять за те несколько десятков лет, что провела в мире Бессмертных. Не пытаясь давить и заставить меня действовать.       Решения я принимал сам. Всегда. Лишь изредка с оглядкой на её мнение до тех пор, пока был привязан к школе. Впрочем, если задуматься, то мы могли не сходиться во мнениях, но она позволяла мне пожинать плоды ошибок, лишь изредка страхуя, не позволяя оступиться, и только тогда, когда я готов был выслушать её. Ночью, когда два вспотевших тела переплетались в постели и золотые крылья мирно расстилались по постели, а светловолосая голова оказывалась на сгибе моего локтя, или утром, когда она неизменно делала себе до той меры крепкий кофе, что я морщился даже от запаха. И цитрусы… Чертовы цитрусы… Она добавляла их отовсюду. Они подходили ей. Кислинка лимона, горечь крепкого кофе, мёртвый холод бессмертного эвкалипта и тело без возраста с единственным шрамом, который остался от кесарева сечения, как она рассказывала, ведя пальцем по тонкой бледной полоске внизу своего живота.       Я слишком долго убеждал себя в том, что нас связывает лишь управление школой и ночи, проведённые вместе. Долго вытравливал чувства из своего сердца, пока, проснувшись однажды, не ощутил бегущие по плечу тонкие тёплые пальцы женщины, которая привыкла топить собственные чувства в безразличии с отчаянностью свойственной тем, кто больше не желает терять. Никогда.       Я лгал себе, словно безумец, и тогда, когда прощался с ней, внутренне умоляя озвучить всего одну просьбу остаться, пусть бы она даже была прикрыта заботами школы. Но Ребекка… Мой гордый серафим лишь пожелал мне удачи и пообещал помощь, за которой я могу обратиться в любую секунду. И я ушёл. Покинул школу, которую краем своего сердца ненавидел за очередное предательство собственных чувств, которые всё же доводили до исступлённого воя где-то внутри. В голове, в душе… Утром следующего дня я без особой надежды постучал в дверь её опустевшей комнаты и улетел в столицу, чтобы воплотить в жизнь то, что мне пророчил сверженный Престол Фенцио, которого я сквозь холодность всё же считал отцом. Покойным…       Спешно отремонтированный дом, не менее спешная помолвка с Лилу, принявшей меня, словно прошедшие годы разлуки ничего не значили. Я лишь изредка замечал горечь в её взгляде, которая со временем, и подкреплённая верностью, ушла в никуда. Зеленоглазая сереброкрылая Лилу подарила мне двух дочерей погодок, и спустя две весны носила под сердцем третьего ребёнка. Мы шли рука об руку по рангам возвышения, но она всё же предпочла уделить все силы семье, оставаясь надёжным тылом. Уют дома, невзирая на извечную столичную хмарь, долгие годы был моим маяком.       «И будет…» — я кивнул, соглашаясь с собственными мыслями, и покидая супружескую спальню.       Лилу выглянула из гостиной, торопливо отирая пальцы полотенцем, и подступая ближе, чтобы поправить мне воротничок камзола. Тёплое прикосновение губ к щеке и привычное милое напутствие лёгкого рабочего дня… Она никогда не огорчалась ни лёгкой небритостью, ни отросшими волосами на моей голове. Она любила меня таким, каков я был, не пытаясь что-то исправить. Всё же любила, как шептала в горячке страсти не одну тысячу раз с того дня, как мы обручились.       «Вот только люблю ли я? Любил ли её хоть когда-то?..» — проносится в голове, когда механически касаюсь губами её лба, и проводя ладонью по округлившемуся животу.       Снега почти нет. Не насыпало. А что успело нападать за ночь — расчистили. После очередной смены власти город был отмыт и вычищен. Я с содроганием припоминал то, что происходило, когда столица готовилась к осаде армией Мальбонте. Казалось, что стоит моргнуть, и всё будет именно таким, как прежде, а не этой чистой белизной омытых и покрашенных стен, оконных рам, покрытых лаком дверях и откосах крыш. Но всё остаётся как есть, и я, нервно улыбаясь, наколдовываю защиту от грязи, направляясь к цитадели.       Дом расположен в конце одной из боковых улиц столицы. Небольшой, но достаточный, чтобы в праздники уместились все. И мы с детьми, и даже периодически навещающие нас родители моей супруги, проживающие достаточно далеко. Впрочем, после появления на свет третьего ребёнка, вероятно, придётся менять его на что-то более просторное, или делать пристройку. В этом нет никакой сложности, но отчего-то мысли о переезде меня пугают. В этом доме прошли мои детство и юность в перерывах учёбы. Здесь умерла мать, и здесь же я в последний раз видел отца счастливым.       Я задумался, сворачивая на центральную улицу, когда в бок резко влетел ребёнок, падая на спину после столкновения, благо в сметённый сугроб. Торопливо извиняясь, я помог ангелу подняться. Тот смущённо отряхнул капюшон плаща, тороченный каким-то мехом, и поднял лицо. Сказать, что я обомлел — не сказать ничего. Взгляд в зеркало на золотоволосого мальчишку в льняной рубашке, любопытно рассматривающего мир ярко серыми глазами, полными предвкушения и энтузиазма в его завоевании. Ангел улыбнулся, но ямочки на щеках… Не мои.       «Дежавю…» — внутренний вздох.       — Не ушибся? — я осторожно стряхнул с его плеча снег.       — Нет. Но мама будет не довольна… Не разрешает бегать. — простодушно ответил мальчик, махнув рукой в сторону лавки, торгующей одеждой. — Она там. И я сам виноват. Бегать нельзя!       Я сглотнул, автоматически посмотрев на дверь, украшенную рождественским венком:       — Слушайся маму… — неуверенная улыбка пробилась на сведённом, кажется, судорогой лице. — А ещё лучше, подожди вместе с ней внутри, чтобы ещё раз в кого-нибудь не врезаться.       Ангелок надулся, снова став похожим на меня в детстве:       — Там душно очень. И пахнет чем-то странным… — заговорщически уточнил он.       Взгляд снова скользнул на ребёнка, любопытно рассматривающего меня с высоты собственного роста. Ему около шести. Младшая группа школы, если не обучается матерю индивидуально. Тогда понятно, почему в разгар учебного дня они здесь. Но всё же… Я нервно мотнул головой, заставляя себя двинуться дальше по улице.       Непроизвольно сорвавшийся вопрос:       — Как тебя зовут?       — Айзек! — бодро отозвался мальчик, протягивая раскрытую ладошку, торопливо стянув варежку. — А тебя?..       — Д… Дино. — выдохнул я, сжав хрупкие детские пальцы в своей ладони. — Хорошего тебе дня. Только подожди мать под козырьком лавки, хорошо?..       Он только закивал, и уже позабыв обо мне, рванул под навес. Только белые до рези в глазах крылья приоткрылись от хорошего настроения и общей беззаботности. Очередное внутреннее понукание, и я всё же побрёл к цитадели, подгоняя себя на работу. Внутри метался ворох противоречий. Небожители… до такой степени похожие… Разве так бывает? Быть может, с возрастом черты изменятся, и он будет совершенно не таким, как я сейчас.       Внутри что-то кольнуло, когда я ступил в ворота оплота Рая. Непроизвольно обернувшись, я заметил, как высокая златокрылая женщина уводит мальчика за руку в сторону замковой стены, чтобы покинуть столицу. Хотелось потереть глаза, проморгаться… Зрение не обманывало. Эту фигуру, даже будучи скраденной плащом, я узнал бы среди миллиона других. Внутри плескался вихрь эмоций, выхода которым не было. «Очередное предательство?.. Или… Дьявол, как же хочется верить, что я обознался…» — сглатывая пересохшим горлом, всё же добредаю до кабинета, понимая, что рабочий день был загублен ещё до того, как ноги принесли меня под своды цитадели.       Заперевшись у себя, судорожно прикидывал, сколько лет мальчишке, как она успевала всё скрыть, как решилась на такой шаг?.. В голове разворачивался самый мерзкий из возможных сценариев. Была беременна, когда я бездумно поставил перед фактом, что покидаю школу, получив назначение. Стальная, эгоистичная Ребекка, предпочла оставить ребёнка и не донимать меня проблемами?..       — Чёрт-чёрт-чёрт!.. — Несколько ударов в каменную стену кабинета кулаком, с костяшек которого начала незамедлительно капать кровь, — Почему?! Почему опять?!..       Или, быть может, собиралась сказать, но я опередил?.. Горечь и отвращение к себе росли с геометрической прогрессией. Дёрнувшаяся рука к шкафу извлекла бутыль глифта, который я даже не помню зачем здесь держал. Напитку было… Очевидно, столько же, сколько и ребёнку. Марево обожгло глотку, и меня невольно передёрнуло. Начало доходить, почему Ребекка использовала цитрусы — перебивало остроту и горечь. Сейчас же, словно попытался проглотить осколки раскалённого стекла.       — Завтра же слетаю в школу. Хотя бы поговорить. Выяснить.       Слепая надежда, что я ошибся…       Наивный.              Субботнее утро, наполненное уютом и теплом. Запахи выпечки тихие звуки хлопотания в кухне. Узнав, что я собираюсь в школу, Лилу незамедлительно упорхнула за продуктами, чтобы испечь девочкам сладости и приготовить что-то домашнее. Я механически наблюдал за метаниями жены, суетой и лепетом, который неизменно сопровождал всё, что было связано с нашими детьми. И как же я ненавидел себя за это состояние безучастности уже сейчас, предвкушая, что личный ад начнётся, когда я окажусь в школе.       Сейчас же, уже одетый и собранный, я делал вид, что читаю одну из отцовских книг, в которой от времени склеились страницы. Их не открывали с тех пор, как мы перебрались в школу. Дом достался мне в упадке, смахивающий на продуваемый всеми ветрами сарай, утративший предназначение более двух десятков лет назад. И сейчас он снова дышал жизнью и суетой, созданной отнюдь не моими руками. Лилу не пугали хлопоты и заботы. Спокойно тянула быт в одиночку, стараясь сделать так, чтобы мы с детьми не нуждались ни в чём. Часто забывала о себе, валясь с ног от усталости, но всё равно улыбаясь и участливо спрашивая, не нужна ли помощь, не устал ли кто-то… С трудом находя время на то, чтобы прочесть девочкам сказку, или хоть немного расслабиться. Её ритм жизни отличался от моего и был замкнут на эти стены.       На столе перед моим лицом появилась пара небольших пакетов, благоухающих стряпнёй и пирогами.       — Девочкам лучше не давать всё сразу. Впрочем, смотри сам. Там немного, но, если осилят всё сразу — животы будут болеть. Потом опять из лазарета напишут с просьбой ничего не передавать. — Лилу закусила губу, улыбаясь, — Но разве можно? Они ведь ждут…       Я поднялся из кресла:       — На предстоящих выходных рождество, и они будут с нами. Ещё успеешь побаловать. — прозвучало холодно, кажется.       Тёплые, пахнущие стряпнёй пальцы обеспокоено погладили мою щёку:       — Ты бледен… Что-то случилось на работе? — поинтересовалась она.       «Случилось… Лет пять назад. И не на работе. Точнее, не на этой…» — внутренний вздох, но я притягиваю её, сухо целуя подставленные пухлые губы супруги:       — Всё в порядке. Просто усталость. Вернусь и лягу спать.       — Конечно! Я подготовлю тебе ванну к возвращению, хочешь? С той можжевеловой солью, которую подарили на прошлое рождество мама с папой… — она осекается, вспоминая, что я сирота, покаянно опуская голову. — Прости, умоляю… Я не… не хотела.       Чуть дёргаю подбородком, отступая и забирая пакеты со стола:       — Не бери в голову. Ты в этом не виновата.       Лилу кивает, провожая меня до крыльца, машет рукой в безучастную спину, скрывающуюся за высоким забором после скрипа калитки. Позади захлопывается дверь в дом, оставляя меня наедине с ненавистью к себе, с передачей для дочерей, и с набирающим внутри обороты ураганом. Бреду по улице на автопилоте, полностью отключившись от мира. Лишь в конце, на углу, притормаживаю, словно опасаюсь, что сейчас выскочит мальчишка в плаще с мехом на капюшоне, как две капли воды похожий на меня в детстве. Но детей нет. По улице снуют взрослые, таща по домам покупки в подготовке к рождеству.       Высокие башни врат, поднятая решётка, распахнутые тяжёлые створки. В лицо ударяет ветер и летит снежная крупа, режущая щёки кристаллами льда. Здесь погода ещё хуже, в пространстве, не укрытом от ветров. Но я всё же раскрываю крылья, взмывая в небо, упрямо борясь с порывами и непогодой, предвкушая, что через час с лишним перелёта, и несколько минут действия портала окажусь там, где тучи такая же редкость, как солнце в столице.       Глаза смотрят вперёд, но перед ними детская открытая улыбка и ямочки на щеках. Запоздало доходит, что улыбку Ребекки я почти не помню, но уверен, что ямочки он унаследовал от неё…       «Тороплю события. А что, если примерещилось?..» — пролетает в голове, которой мотаю, опускаясь спустя час лёта на площадку телепорта. Сердце колотилось, как безумное. Увещевания, что от ответственности не убежать едва ли способствуют, но такова ангельская природа. Как говорят у смертных: «незнание от неё не освобождает». Я зажмурился, шагая в жерло воронки, мысленно отдавая приказ на переправку в школу. Прижатые к спине крылья, обвал мыслей, которые, будто галька на морском дне качает и переворачивает течение.       Вдох-выдох…       Кожу перестаёт жечь холод, и ещё спустя несколько минут тёплые лучи зимнего солнца над школой, всегда тёплого и ласкового согревают обожжённые снегом щёки и лоб. Приходится открыть глаза, как бы не хотелось, рассматривая знакомый до последней мелочи антураж учебной аудитории. Я был здесь и за школьной партой, и за учительским столом. Я был здесь вторым после Ребекки. На подхвате, но чувствуя первые нити власти в собственных руках, которыми она научила управлять, чтобы «кукла», сплошь состоящая из бессмертных, выплясывала чечётку от подъёма до отбоя. Один из уроков, так же отложившийся в подкорке, и помогающий сейчас на занимаемом посту.       Запоздало понимаю, что даже будучи учителем и заместителем директора, я всё равно оставался учеником. Для неё. Тем, в кого вложено куда больше. Навёрстывала, кажется. Отдавала то, что не успела отдать дочери. Мудрость, понимание, чувство собственного достоинства и стремление переплюнуть завтра то, чего удалось достичь сегодня. Пальцы свободной от бумажных пакетов руки пробегают сначала по крышке парты, но замирают над усеянным пергаментами столом. Перед внутренним зрением вырисовывается высокая тяжеловесная фигура отца. Я вижу черты, вижу искажённое гневом лицо, когда он кого-то отчитывает. С того момента, как мы оказались в школе, я не помнил на его лице прежней улыбки. Не помнил сильного несгибаемого мужчину, вершившего чужие судьбы и спасавшего смертных не один миллиард раз.       «Его погубила любовь…» — вздыхаю внутренне, — «Так в праве ли я даже верить в неё?..».       Дёрнув головой, стремительно покидаю класс, без задержек добираясь до общежития. Спальня девочек пуста. Энергия хризантем, унаследованная от Лилу ими обеими, витает в комнате, словно флёр вокруг цветочной клумбы. Оставляю пакеты с запиской, что в определённое время буду ждать их в вестибюле. Внутренне делаю пометку, и оговорку, что, вероятнее всего, сам к сроку не успею… «Если она вообще захочет говорить со мной…». Стыд заливает лицо и шею, душит, вынуждая расстегнуть наглухо застёгнутые верхние пуговицы камзола и рубашки.       Школа кажется пустующей, но всё же слышны и голоса и виднеются охранники на постах. Просто выходной. Кто-то дома, кто-то на прогулке. Школа прекрасна именно этим — можно не сидеть в четырёх стенах, спасаясь от слякоти или вьюги. Зелёная трава и простор безмятежного неба. Первое время я забирал дочерей на выходные, пока те не стали сами уговаривать позволить им остаться. Здесь тепло и всегда можно покинуть опостылевшую спальню.       Мимо пробегают три девчушки с двуцветными крыльями, и я невольно улыбаюсь, вспоминая, как застал первый поток полукровок после отмены запрета и стабилизации мира. Сильнейшие из бессмертных, постигающие себя, мир и нас — прирождённых. Не знающие, чьей кровью обошлось их рождение, и что ему предшествовало. Поймут только на десятой ступени неофитов, когда им начнут преподавать обновлённую историю, раскрывая всё, от близнецов, порождённых Вселенной, до падения Шепфа и Мальбонте, гибели Шепфамалума в Небытие, когда аннигиляция разрушила там всё, на счастье не затронув остаток мира.       Лестницы, переходы, повороты…       Замираю в начале коридора, ведущего к ректорскому кабинету. На стуле около двери увлечённо перебирает в пальцах какую-то игрушку Айзек. Тело мгновенно покрывается испариной, но слабости себе позволять нельзя. Она научила этому в первую очередь. Ковровая дорожка скрадывает шаги, и я неторопливо приближаюсь к ребёнку, раскрыв все чувства, чтобы определить его энергию. Не чувствую… Амулет?..       «Идиот… Она просто такая же, как у тебя…» — вздыхают остатки адекватности. Снова отражение. Можжевеловый куст, лишь недавно расправивший первые ветви с сочной молодой зеленью, которую легко перепутать с хвойной колкостью и с лиственной мягкостью. Я ошибся, раскрывшись, наоборот, стоит замкнуться, и юная энергия маленького ангела окутывает, заставляя дрогнуть, едва ли не хватаясь за стену рукой, чтобы не потерять равновесие.       От того, как я шатнулся, мальчишка поднял голову и улыбнулся. Из меня вырвался смешок: прошли сутки, а у него уже переднего зуба нет.       — Выпал. Молочный был. — Айзек поджал губы, пряча «недостаток». — Мама говорит, что там скоро коренной будет! Привет, Дино!       — Здравствуй… — я чуть улыбаюсь, опускаясь в кресло рядом, чувствуя, что меня почти не держат ноги. — Разумеется вырастет. И другие тоже. Главное… — вздыхаю, припоминая детство, — Главное на крылоборстве их береги. После коренных магией восстанавливать довольно болезненно.       Снова озорная улыбка:       — Знаю. Мне Геральд рассказывал, как можно разбиться. Но всё равно интересно полетать… — он горячечно прошептал: — Ну, то есть, я летаю, но мама старается страховать, а так не интересно…       Издав полу истерический смешок от частоты упоминания матери, и от того, что сам, скорее всего, был таким же, как он, когда оказался под её крылом, я потёр лицо руками. Стоило отнять их от лица, как в них угодила игрушка. Несколько звеньев разной формы, размера. Пять, если быть точным. Все кажутся спутанными, и я несколько оторопело смотрю на «игрушку», которую не понимаю от слова «совсем». Ребёнок со вздохом, словно глупому объясняет, что нужно подобрать угол прохождения звеньев, рассчитать перемычки, и… спустя несколько движений и минуту ступора распускает их до короткой цепочки.       Дверь открылась, и Ребекка с улыбкой выпорхнула из кабинета с бутылкой воды в руках и какой-то книгой:       — Надеюсь, ты не успел заскучать? Сейчас поле… — она натыкается взглядом на меня, и бутылка выпадает из разжавшихся пальцев. Голос превращается в шёпот: — …таем…       Я поднялся на деревянные от волнения ноги:       — Здравствуй. — взгляд скользнул на Айзека, торопливо залезшего под стул, чтобы вытащить укатившуюся бутылку, — Кажется, пришло время поговорить…       Умению мгновенно брать себя в руки я у неё научиться так и не смог. Лицо стало извечным мрамором. Прежде нервно разливавшаяся по коридору энергия эвкалипта рассеялась, словно не было. Забрав из рук улыбающегося сына воду, она подтолкнула его в спину к выходу из административного крыла. Мальчишка, не отвлекаясь от обещанной мысли о полётах рванул вперёд, совершенно о нас позабыв.       — Не о чем говорить. — спокойно ответила она, — Если только по работе, но для этого есть урочное время. Сейчас мне нужно уделить внимание…       — Это мой сын? — теряя терпение спросил я резко.       Ребекка на несколько секунд прикрыла глаза:       — Какое это имеет значение?       — То есть?! — я возмущённо оглянулся через плечо, следя, чтобы ребёнок уже достиг лестницы и не уловил вспышки гнева: — Я… сколько? Пять лет не знал, что у меня есть первенец!       — Шесть. — она сглотнула, — Это моё решение и мой выбор. Я не в праве была тебя привязывать к школе. И… и его рождение — чудо. Чудо моего сознания, которое выправили, как кузнец искривлённый клинок в последний момент. Так что, да: биологически ты — его отец. Но не более. И это не изменится…       Я прислонился плечом к стене, чувствуя, что воздуха снова не хватает:       — Ты слышишь себя?..       — Прекрасно слышу. Надеюсь, ты повидался с девочками. Надеюсь, ты будешь разумен и не будешь больше искать контакта с Айзеком. Он не готов ко всей правде. И едва ли когда-то будет… — короткий кивок на прощание, и она постаралась как можно скорее пройти дальше, улыбаясь выжидательно замершему ребёнку.       В голове отчаянно носилось, что я не могу просто так всё оставить и сбежать. Айзек улыбнулся, сбегая вниз и исчезая из поля зрения. Удаляющаяся спина Ребекки, покачивающиеся золотые крылья, нервно прижатые к спине, ослепляющие сиянием. Выбравшаяся энергия эвкалиптов снова пришла в движение, растекаясь по достаточно узкому пространству. Хотелось закрыть глаза и оказаться тогда, когда я в последний раз покинул её спальню, совершив ошибку, которая теперь станет беспощадным клеймом, если покорюсь её воле и исчезну из жизни… сына.       Сглотнув, я проговорил, чтобы она слышала:       — Ты обещала в последнем разговоре, что окажешь мне любую помощь, если понадобится. Мне нужна… помощь. Я… я запутался. — признание даётся тяжело, но я вижу, как Ребекка замирает у лестницы, тоже прокручивая, очевидно, последний разговор в голове, — П-пожалуйста…       По коридору снова нервно хлынула энергия, словно подгоняемая тяжёлым вздохом. Она всегда исполняет свои обещания, никогда от своих слов не отказывается, и честь их неукоснительно соблюдает. Взгляд через плечо, изучающий, но под коркой льда всё же знакомое мне пламя. Знакомое, готовое сжечь, или отогреть в равной мере. Зависит лишь от моих собственных действий теперь. Я упрямо смотрю в голубые глаза женщины, которую люблю, уважаю, боюсь… К которой испытываю такой набор эмоций, что можно сойти с ума, даже прекрасно понимая, что этот разговор не изменит ничего, не повернёт время вспять, переиграв всю связку событий. У каждого из нас своя дорога, и они едва ли пересекутся впредь. Но надеюсь…       Всё же надеюсь, что она найдёт в себе силы быть милосердной ко мне…       — Хорошо. Пока можешь понаблюдать незаметно издали, если хочешь. Я обещала полчаса полетать с сыном на крылоборческом поле, потом отведу в комнату, и могу уделить тебе время. Когда будем возвращаться, иди в мою спальню. Дверь не заперта. — вздох, который снова покачивает плеском энергии эвкалиптов, обжигая душу изморозью, и слова, полностью повторяющие мои мысли: — Вот только едва ли это что-то изменит.       Киваю, направляясь за ними в отдалении. В голове отчаянно мельтешит, что мне ничего кроме наблюдения не остаётся. Право видеть, говорить, не раскрывая истины. Внутренняя обида, которую стремлюсь вытравить, но она всё же пробивается к поверхности. Идти следом не решаюсь, наоборот, поднимаюсь в башню, пролетая несколько дальше, на другую, чтобы видеть поле, отведённое для тренировок. Два силуэта, неторопливо бредущие к устланной стриженной травой площадке.       Айзек едва различим, но отмечаю, как, едва выйдя из-за угла, берёт короткий разбег, и сильным взмахом крыльев отрывается от земли, взмывая в пару махов так высоко, что невольно ёкает в груди сердце. Ребекка краем глаза следит за ним, отходя к скамейке, откладывая свою ношу и взлетает следом. Степенная, оживающая только с ним. Живая только с ним. Теряющая надменность и отстранённость. Сейчас это женщина, это мать, это чистая квинтэссенция любви, которую не заслуживает ни один партнёр, будь он хоть самим Господом Богом. Её любовь куда чище, куда более сложная в восприятии окружающими. Всеми, кроме одного белокрылого мальчишки.       Виражи, петли. Не боится. Отрабатывает какие-то лишь ему понятные механики. Пару раз разворачивается спиной к земле, но каким-то чудом выравнивает, успевая развернуться в воздухе и раскрыть крылья, едва избежав падения в оберегающие руки серафима. Снова противоречие — одно её слово, и этот день можно было бы провести нам троим, как и все, что предшествовали ему все эти годы от его первого крика до этой секунды. Одно слово о беременности. Одно слово: «останься», и я бы остановил приведённый в движение механизм собственного возвышения.       «Ничего не изменится. У каждого из нас обязательства, которые мы не в праве отодвинуть. Но знание… одно лишь знание, что он есть… Белокрылый ангел с наивным взглядом и ямочками на бархатных щеках…» — сглатывая, вцепляясь пальцами в башенную стену. Айзек продолжает резвиться, и я могу поклясться, что даже невзирая на отдаление слышу его смех. Иллюзия… Только она и останется до очередного появления в школе, чтобы его увидеть, если разрешит серафим.       Ненависть к себе острее, едва вспоминаю о дочерях. Хочется, чтобы солнце спалило меня сию секунду. Я наблюдаю с восторгом за «чужим» ребёнком, как никогда не следил за их развитием. Я люблю его не меньше, чем их, узнав о том, что он есть лишь вчера. И мне отвратительно собственное существо, которое до сих пор купается во лжи, тянущейся годами. Лжи о благополучии собственного брака, счастье быть любимым и «любящим», лжи о том, что я принял себя именно таким.       Они ещё не покидают поле, но я уже вижу, как Ребекка опускается около лавки, открывая воду и протягивая бутылку мальчику. Он делает несколько глотков, упирается руками в колени, чтобы восстановить дыхание. Мой жест… Бессознательно воспроизводимый. После отцовской муштры я тоже долго старался отдышаться. Но из меня делали покорную машину для достижения цели. Айзека не подгоняют. Только то, что ему нравится, так, как нравится. Мягко направляют, указывая на ошибки и подсказывая, как исправить.       Перед глазами пять звеньев цепочки, распущенной так быстро и ловко распутанные, что действительно чувствую себя до крайности бестолковым рядом с шестилетним мальчуганом, который бегая вокруг матери возвращается под своды школы. Неиссякаемая энергия, бесконечное движение. Качаю головой, покидая башню и на автомате бредя к нужной комнате. Отчего-то у меня складывалось впечатление, что они живут вместе, но я достаточно хорошо знаю Ребекку, чтобы понимать её стремление дать ему свободу, которой будет достаточно, чтобы вовремя подоспеть на помощь, если необходимо.       Комната всё такая же педантично опрятная. Только в углу едва угадывается укрытая тканью колыбель, которую зачем-то оставила. У сына комната в общежитии, а не здесь. Она хорошо знает границы, которые сама же устанавливает. На полке над рабочим столом три склянки. Прежде было две. Сейчас к кофе и чаю добавилось какао. И ещё банка с сахаром, вазочка с леденцами и неизменный порезанный лимон под стеклянной крышкой. Рефлекторно немного сводит скулы от угадываемой кислоты, но я выжимаю улыбку, опускаясь в кресло, упираясь локтями в колени и опуская лицо в ладони.       Мысли несутся слишком стремительно, пытаясь отыскать лазейку в глухой обороне чужого… Теперь полностью чужого сердца.       Дверь отворилась тихо, и Ребекка вошла в свою спальню, лишь бросив на меня мимолётный взгляд:       — Чем я могу помочь тебе?       — Почему ты не сказала о беременности?       — Дино, ты пришёл за помощью… — прохладно напоминает серафим, останавливаясь у рабочего стола, — Давай вернёмся к делу.       — Это и есть — «дело». Ты ведь понимаешь, что я не ушёл бы, знай правду. И сейчас… Всё разбивается. Я не знаю, что делать. Чувствую себя предателем…       Она неожиданно улыбнулась, покачав головой. На щеках появились ямочки, и напряжённое, несколько надменное лицо, стало почти милым от этой мимики:       — Не было предательства. Ты хотел оставить школу, и я не стала удерживать, привязывая тебя к этим стенам ещё крепче, чем стало в той связи. Вот и всё. Мы не будем ничего менять… — она дёрнула плечами: — Это не целесообразно.       — Я бы не ушёл…       — И гнить здесь? — она обвела рукой пространство: — Ты молод, впереди целая жизнь со всеми перспективами, планами, желаниями, которые ты научился реализовывать не в ущерб желаниям окружающих.       Я неожиданно хмыкнул, вспомнив её оговорку про «чудо её сознания»:       — Ты ведь хотела избавиться от него, верно?..       Удивительно спокойный кивок, она побледнела, но нападку выдержала, сев за свой рабочий стол в пол-оборота, чтобы ничего не мешало разговору:       — Это так, но я смогла найти поддержку, которую не смог бы оказать даже ты.       — Зачем?.. Едва ли ты это планировала. Или всё же?..       Понимая глупость сказанного, я опустил глаза в пол.       — Не планировала. За работой несколько раз пропустила приём контрацептивного отвара, и результат не заставил себя ждать. А «зачем»… — поджатые губы, вздох, и снова смягчившиеся черты, перетёкшие в улыбку с налётом мечтательности: — Я поздно… Очень поздно поняла одну истину: дети — единственные, кто никогда нас не предаст, и кто будет любить отчаянно до самого конца, каким бы он не оказался. И Айзек доказывает это с того момента, как я решила не прерывать беременность каждый день, каждый час и каждую минуту.       Из меня вырвался невольный смешок: я ненавидел отца. «Сыновья любовь», которая погребла под собой обрывок времени, который мы бок о бок провели в школе. Для меня он погиб, когда связался с ней, с Ребеккой, а не тогда, когда пытался спасти Вики после своего предательства. Поднявшись из кресла, я начал нервно мерить комнату шагами, словно тигр в неуютной клетке, которого вот-вот выпустят из неё на потеху публике.       — Один неверный шаг «родителя», и дети начнут ненавидеть так же слепо, как те, что когда-то были друзьями, любовниками, да даже просто знакомцами! Посмотри на меня — явный из доступных примеров! — неожиданно выкрикнул я, глядя в снова застывшее лицо серафима: — Я даже после смерти его ненавижу! За что любить того, кто привёл всё к краху, из-за того, что ты…       Ребекка выпрямила спину, предостерегающе подняв руку:       — Твоей ненависти он не заслуживает. Я — заслуживаю. Не он. — холодный тон резанул по ушам. — Этот урок ты так и не усвоил. Ненависть тебя сжигает, когда должна была уже давно остыть и иссякнуть, чтобы дать право двигаться дальше. А ты… ты всё ещё топчешься на месте, лишь бездумно двигаясь куда угодно, только не вперёд. Сейчас получил оправдание — Айзек. Как же так, о рождении первенца тебя не уведомили… Это — слабость, Дино.       — Ах да, прости, забываю, что для тебя — слабый мужчина позор. — едкость и жестокость собственных слов доходила слишком поздно, но я не мог остановиться, выплёскивая обиду, разросшуюся, заполнившую всё, вытеснившую разумность, — Да, я слаб!       Усмехнувшись, она тихо проговорила:       — Ты глуп, а не слаб. Даже сейчас, узнав правду, ты готов бросить семью, отмотать время вспять, обрушить достижения. Слишком частые оглядки назад. — она надменно смерила меня взглядом, неожиданно выпалив: — И не смей говорить так об отце. Его сила до сих пор внушает уважение. Даже…       Недосказанность повисла в воздухе, и я замер, не успев даже ногу опустить, чтобы закончить шаг. «Жив?..» — пролетело в голове, когда взгляд наткнулся на прикрывшую губы пальцами женщину, сболтнувшую в сердцах лишнего. Она прикрыла глаза, когда я нерешительно приблизился, опускаясь на корточки перед стулом. Опустила голову, глядя в пол, укрывшись волосами и стараясь сдержать гнев, обращённый на себя саму. Мы переступили черту бушующих эмоций, и вышли на финишную прямую к правде.       Несмелое прикосновение пальцев к прохладной женской щеке, на которой показываются неожиданно милые ямочки, когда она редко улыбается:       — Расскажи мне… Я… я впервые хочу знать всё до мелочей. Я устал прятаться, понимаешь?..       Несколько обрывистых от волнения вдохов, всё ещё закрытые глаза цвета льда. Ребекка прошептала:       — Эта тайна, ценой которой станут жизни. Несколько жизней, включая наши, наших детей, и… и их. Понимаешь? — я настороженно кивнул, продолжая вести пальцами по её щеке, отводя волосы, заправляя их за ухо, украшенное аккуратной серёжкой. — Хорошо… Помнишь перья под стеклом в моём кабинете?..       Снова кивнув, я наблюдал, как она чуть развернулась к столу, притягивая с самого края записную книжку в кожаном переплёте. Не было нужды пролистывать страницы. Серафим осторожно и бережно вынула из кармашка, сложенного из бумаги маленькое бордовое перо, по кайме, кажется, ещё не измазанное кровью. Но пёрышко было сухим. Просто так сыграла природа и наследственность. Я непонимающе оторвался от созерцания, вопросительно приподняв брови.       Следом из того же кармашка показался карандашный портрет, размером с ладошку. Я чувствовал, как по спине в конечности рванули мурашки, и в горле предательски пересохло. Смешение черт, тёмные волосы, мальчишка с вьющимися кудряшками склонился над колыбелью с закутанным в пелёнку вторым младенцем. Всё с чётко прорисованными деталями. Такое чувство, что каждый из них, от Айзека, до младенца на рисунке был клонирован. Всё смешалось до неадекватного сходства. Но всё же черты ещё более мягкие. И волосы… Тёмные и у мальчика. Он старше моего сына, старше обеих дочерей. Серьёзен, и снисходительно улыбается, рассматривая брата, или сестру. Но свои черты, как и у Айзека, я узнаю.       Взгляд невольно смещается на застывшую Ребекку:       — Я… Не понимаю…       — Они живы. Оба. — прошептала серафим, опустив голову, — Я не смогла позволить умереть дочери, которая носила под сердцем ребёнка, ко всему прочему. Не пережила бы её казнь, понимаешь?..       Сказать, что мой мир начал рушиться — не сказать ничего. Выходит, я не успел открыться только потому, что меня опередил собственный отец?.. Истерический смех прорывается наружу, когда рисунок бережно убирают в записную книжку, возвращающуюся на край рабочего стола. Я не вижу этого, пытаясь собрать в кучу всё, что произошло, всё, чего я так старательно избегал, не желая окунаться в дерьмо прошлого с головой. Жива Вики, жив отец… У них тоже двое детей. Они где-то укрылись и живут в мире бессмертных, которым уже нет до них никакого дела.       Перед глазами воспоминания о его отчаянии, когда лишился поста. Крах всего, падение несокрушимого, стоящего на коленях посреди разнесённого служебного кабинета, кричащего что-то в лицо ей, Ребекке… И следом приходит понимание, что, только лишившись всего, чего удалось добиться, можно получить право на очередной взлёт. Особенно, когда ты доподлинно знаешь, что тебя… Любят? Искренне и чисто, как умела любить Вики. «Умеет любить!» — напряжённо поправляю себя внутренне, вспоминая начало откровения. И снова воспоминания о энергии прогретых солнцем кипарисов. Пряный, с горчинкой, чем-то похожий на мой. Почти неуловимо. Быть может, именно поэтому меня и тянуло к ней. Безответно… Уже любила… сверженного Престола, своего убийцу.       Прочистив горло, Ребекка, кажется, прочла мои мысли, скороговоркой выпалив:       — Она отличается от меня всем. В ней сила, не закалённая интригами, понимаешь? Она не стремилась к благам, предпочитая покой. И получила его с тем, кого я бы презирала, но в том и разница: любить слабость, но сделать её бесконечной силой для себя. Без принуждения подвести к тому, что без ответного чувства она просто не выживет. Сумела, понимаешь?.. Ещё в лагере… Ещё там. А началось всё…       Я сглотнул, продолжив:       — Перед рождеством. — она коротко кивнула: — Это они уговорили тебя оставить Айзека?       Ребекка отрицательно качнула головой с грустной улыбкой:       — Они не знали. И до сих пор не знают… Я просто… — вздох, словно выпустивший стыд и сожаление из её груди, улыбка с ямочками, которая сводит меня с ума даже сейчас: — Я просто увидела, как всё может быть, когда ты счастлив и не пытаешься мыслить критериями статуса и избирательно подходить к поступкам, обращая всё лишь себе на пользу. Как бывает, если всё начать с нуля, не только забирая, но и отдавая… И поняла, что хочу хотя бы часть похожего счастья видеть рядом с собой. Не быть потребителем, понимаешь?.. Отдавать. Полностью всё, что есть. Силы, энергию, время, чувства… Я исправляю ошибки, которые допустила с Вики.       Я дрогнул, опустившись на пятки. Имя, произнесённое вслух, скальпелем прошлось по едва закрывшейся ране, вызывая поток гноя, который, кажется, всё это время меня отравлял. Ребекка говорила что-то ещё, но я слушал вполуха, пытаясь всё же разложить мысли по нужным полочкам. Становилось смешно от нелепости случившегося. Нет, я был безумно рад, что живы оба. Действительно рад. И даже где-то глубоко внутри начал понимать отца. Только начал, но и этого было достаточно, чтобы удушливый гнев начал затихать. Я всего лишь… Слишком долго мариновался в собственных чувствах и желаниях, подгадывая и оттягивая момент.       «Он сильнее и решительнее. Обманчивая разбитость и отвращение к статусу, заработанному в свержении, или полученный стимул, новая цель… Так ли важно?..». Следом понимание, что где-то далеко сейчас он улыбается тому мальчишке с рисунка так, как улыбался когда-то мне. И сейчас он доподлинно знает, что его не выбросят и не растопчут, когда его сердце распахнуто для мягко и заботливо перетекающей энергии возрождённых южных кипарисов.       Щеки коснулись пальцы, заставив вынырнуть из мыслей, поднять взгляд на Ребекку. Она натянуто и нервно улыбнулась:       — Они не должны знать о нашем сыне. Никто не должен. Не сейчас. Всё так… запутано.       Я со вздохом кивнул, поднимаясь на ноги, понимая, что сейчас хочу побыть в одиночестве, чтобы окончательно переварить то, что удалось узнать:       — Я могу его видеть иногда?..       Короткий кивок:       — Как друг, старший товарищ… Наставник, если хочешь. Но не как отец. Не сейчас. Я рискну предположить, что когда-то он поймёт всё сам. Мышление развито до предела, учитывая возраст…       Усмехнувшись, я со вздохом побрёл к двери:       — Дети небожителей всегда берут лучшее от родителей, кем бы те ни были… Спасибо, что рассказала всё. Я… мне нужно…       Она с улыбкой опустила голову:       — Девочки, скорее всего, уже вернулись с прогулки. Удачи тебе, Дино.       — Взаимно… Бекки… — имя почти прошептал, но услышала, тихо рассмеявшись за плечом, — Удачи.       Закрывшаяся за спиной дверь отрезала откровение, оставив его в моей совести открытой, но быстро заживающей раной. Порой, старый нарыв стоит вскрыть наново, чтобы выпустить то, что его отравляет, позволить очистить кровь и наложить необходимую «заплатку». И именно такой «заплаткой» для меня стала правда. Часть её, если быть точным, но, полагаю, сейчас я не лишён права уточнить несколько позже какие-то упущенные детали.       «Победа?.. Показать слабость перед женщиной, чтобы получить право на взлёт, право на знание, которого был лишён, не желая вмешивать выдуманное дерьмо прошлого в своё настоящее. Я — болван?..» — с усмешкой пролетает в голове, когда преодолеваю лестницу, спускаясь в школьное фойе. Мысли разлетаются вдребезги, когда по этажу разносится режущий уши радостный визг двух белокурых девчонок, стремительно срывающихся с места, чтобы знакомо повиснуть на шее. У одной на щеке мазок варенья от пирога, у другой выпал молочный зуб, который она доверительно вынимает из кармана, показывая, что не обманывает.       И дома меня ждёт личный стимул, чтобы жить. Жить дальше.       У меня самые достойные примеры из тех, которые можно встретить в этом мире…       Но сколькому ещё предстоит научиться?..