«Моя султанша, что светит ярче всех звёзд на небосводе! Накануне вечером я видел вас лишь мельком, когда вы изволили вернуться из вакуфа, и с тех пор время для меня обратилось ядом. У меня лишь одно сожаление: что не в силах я, подобно Кроносу, остановить его течение, чтобы моменты наших встреч стали бесконечны. При взгляде на вас, госпожа, я вижу яркое солнце, окружённое коварными тучами — врагами, которые я бы мечтал вырвать из лона небосвода, чтобы никогда ваш свет не мерк. Порой мне кажется, что до встречи с вашим светом я и не жил вовсе — некуда было вашему покорному рабу, будто подсолнуху, поворачиваться лицом… Я чувствую себя ничтожным мерзавцем, недостойным, порочным, дерзким, не стоящим и пыли под вашими стопами… И всё же человеческая жизнь столь коротка и столь нелепа, что я страшусь того, как буду жалеть до скончания дней, если не решусь хоть бы малость, в меру сил своих, ублажить ваш слух, ваш взор, утолить ваши печали, разрешить ваши невзгоды. То, что в шкатулке, недостойно вас, но, если вы примете это, султанша, то я посмею надеяться, что вы не отказали мне в том, чтобы видеть ваш свет постоянно. Я жаден до той степени, что уже за это заслуживаю гореть адовым огнём, но влюблённому сердцу плевать на вечные муки. Ваш покорный раб, бродящий во тьме, Николас.»
Дочитав послание, Хюррем Султан сладко улыбнулась, затем взяла перо и пергамент, чтобы написать ответ. Эти строки она узнавала, значит, всё было в порядке. Всё вернулось на круги своя — за исключением совсем уж незначительных деталей. Аккуратным почерком выведя ответ, она не нанесла никакой печати, чтобы не компрометировать себя, затем скрутила письмо свёртком и отдала своему слуге. — Передай это Николасу, Сюмбюль. И не дай Аллах, чтобы тебя кто-нибудь увидел, — добавила она, погрозив евнуху пальцем. Рядом послышался раздражённый вздох. Удивившись, Хюррем повернула голову и увидела недовольное лицо Фахрие, которая едва успела спрятать своё негодование, стоило ей заметить пристальный взгляд госпожи. Она стояла всё это время позади и занималась свечами, а потому, по-видимому, посмела прочитать и письмо Николаса, и ответ Хюррем Султан. Но сама Валиде не успела упрекнуть свою служанку, поскольку Фахрие-калфа низко поклонилась и заторопилась прочь из покоев султанши. Хюррем была в слишком хорошем расположении духа, чтобы раздувать скандал, а потому закрыла на это глаза. Фахрие тем временем оказалась снаружи и, дёрнув за рукав Сюмбюля, возбуждённо зашептала ему в лицо: — Ага, тебе не кажется это странным? Подобострастие схлынуло с лица евнуха, стоило им покинуть «святая святых», и он громко фыркнул, показывая своё пренебрежение. — Что не кажется странным, хатун? И отпусти меня, вот разбойница! Кафтан же помнёшь! — заворчал Сюмбюль, стряхивая пальцами пыль с того места, где только что были пальцы Фахрие. — Ну чего у тебя с лицом, Фахрие-калфа? Разве ты не рада за госпожу? Может, посмела завидовать ей? Фахрие демонстративно закатила глаза. — Ага, о чём ты, какая зависть? Счастье и радость Хюррем Султан — это всё, ради чего я живу! — злобно осадила его она. — Но разве ты сам не помнишь, как страстно они с покойным Повелителем любили друг друга? Как султанша ночей не спала в ожидании его писем? — Она бросила встревоженный взгляд на свёрток в руке евнуха. — А что теперь? Что же изменилось за столь короткий срок, что она ещё не отдала приказ казнить этого грека? — Ай, Фахрие, накажи тебя Аллах, что за разговоры? Кто ты такая, чтобы лезть в дела нашей госпожи? Хюррем Султан — наша Валиде, мать Повелителя! Не тебе оценивать её поступки! — сурово поставил он на место калфу и хлопнул её несколько раз свёртком по плечу. — Помни ценность доверия нашей госпожи, хатун. Наша задача — исполнять её приказы и служить ради её блага. Или если бы наша султанша плакала целыми днями в скорби и тоске, так тебе, драгоценной нашей, было бы спокойнее на душе? Сон твой стал бы крепче? Бесстыдница! — Сюмбюль-ага, не переворачивай мои слова! — Фахрие досадливо сжала зубы. — Дело не в скорби, а в отношениях госпожи с Николасом Пашой. Калфы шепчутся, наложницы негодуют, слухи скоро распространятся за пределы гарема… А разве это пойдёт на пользу нашей госпоже, когда положение её до сих пор столь шатко после смерти государя и шехзаде Мустафы? Сюмбюль притворно замахнулся ладонью на калфу, не скрывая своего негодования, и скривился. — Ай, язык бы тебе вырвать, хатун! Скрути его в трубочку и помалкивай, пока молния в тебя не ударила, Иншаллах! — зашипел на неё Сюмбюль, изобразив пальцами замочек на губах. — Султанша мудрее тебя в тысячи раз. Она приближает своих врагов ещё ближе, чем союзников. Я своими глазами видел, сколько всего выпало на её тяжёлую долю, и не сомневаюсь в её действиях. Я даже помыслить не смею о чём-то дурном! А ты вместо того, чтобы сплетни разносить, лучше бы делом занялась! — Я и занимаюсь делом, ага! Я думаю о будущем Валиде Султан и Повелителя! Понимая, что творит напраслину, Сюмбюль раздражённо фыркнул и оттолкнул калфу, направившись от неё прочь. — Ай, нет у меня времени трепаться с тобой! — бросил он надменно. — Мне нужно передать письмо Паше Хазретлери! Фахрие тяжело вздохнула и послала в спину Сюмбюлю сердитый взгляд, когда тот удалился с письмом восвояси, что-то напевая себе под нос. Конечно, он был беспечен: наконец для него наступил Золотой Век. Султанша, которой он служил, рискуя своей шкурой, стала Валиде. Гаремные распри утихомирились. Хатидже Султан, как и действующий Визирь-и-Азам в лице Николаса, поддерживали Хюррем Султан. Ибрагим Паша был обезоружен и бессилен ей противостоять. Сюмбюль переживал свои лучшие дни: в кои-то веки ему не требовалось постоянно юлить змейкой на раскалённой сковороде меж султанш. Фахрие зашагала в сторону гарема, повесив нос. Неужели только ей одной казалось, что всё вокруг зашло слишком далеко? Неужели только ей мерещился в воздухе запах крови?***
Когда дверь за её верными слугами закрылась, Хюррем положила письмо в шкатулку и заперла его на ключ. Затем поднялась со стула и подошла к камину, чтобы найти какое-то успокоение в хаотичном танце огненных языков. Крутя изумрудное кольцо на пальце, она пребывала в глубоких раздумьях. Она не лукавила тогда перед Махидевран, когда назвала себя огнём. Она была голодной, непокорной, всепожирающей и беспокойной, как эта стихия в камине. Иногда Хюррем боялась, что именно в этой её силе таилась её самая ужасная слабость. Каким-то шестым чувством она ощущала, что за стеной из огня, которой себя окружила, она не замечала что-то очевидное и важное. Сценарий изменился из-за Хатидже. Когда она была рядом, Хюррем чувствовала, как всю её начинало трясти. Но к её поведению было не придраться: она ни разу не сделала ничего, что могло бы как-то помочь Ибрагиму — или помешать ей. Она занимала позицию нейтралитета — и это-то было подозрительнее всего, если хоть немного знать саму Хатидже. Ещё это общение с Михримах... Впрочем, это можно было списать на скуку Хатидже и на всякие бесполезные девчачьи проблемы, в которых изнеженная султанша понимала больше, чем закалённая в дворцовых интригах Хюррем. Детская влюблённость Михримах в Ташлыджалы, помнится, не вызывала у неё ничего, кроме щекочущего раздражения. А это не способствовало налаживанию понимания с дочерью. Хюррем тяжело вздохнула и спрятала лицо в ладони. К сожалению, Михримах её сейчас волновала меньше всего из всех её детей. Селим и только он был важен, потому что вся эта сделка с Мефистофелем была совершена ради этого — ради того, чтобы её дети были живы. Она получила шанс умирать и возрождаться, сохраняя память. Это было фантастической силой, дающей ей многократный перевес. Но её память страдала, нервы были расшатаны, а теперь ещё и Ибрагима накрывали старые воспоминания, словно крепко сжатая пружина вот-вот грозилась разжаться и разрушить его рассудок. Только Николас был её опорой и поддержкой. Только он всегда мог удержать своего алчного, сумасшедшего брата в узде. Он был её благословением. И в этот раз он подарил ей ещё более роскошное колье, написал ещё более чудные строки, чем когда-либо… И именно это перемешивало в ней одновременно радость и замешательство. Ведь в этом сценарии она не спасла ему жизнь. Не было повода так прикипеть к ней, проникнуться безоговорочной преданностью, как ранее. Со дня происшествия в Охотничьем домике прошло две недели, и Николас вёл себя как ни в чём не бывало. Всё так же заворожённо смотрел ей в глаза, всё так же подрагивал и смущался в её присутствии — но в этот раз Хюррем не понимала, чем это было обусловлено. Неужели он был влюблён в неё в предыдущих сценариях ещё до этого? Получается, не спасение жизни было точкой отсчёта? — Если я расскажу ему правду сейчас, посчитает ли он меня сумасшедшей? — прошептала она себе под нос, задумчиво вглядываясь в языки пламени. — Достаточно ли сильна его любовь, чтобы её можно было использовать? Через два дня — начало Рамадана, и фракция шехзаде Мустафы собиралась нанести сокрушительный удар. В предыдущих жизнях горожане возмущались отсутствием в этот день султана на утреннем азане в Айя-Софии, из-за чего тот не раздавал милостыню. Селима и так не любили в народе, и враги воспользовались этим, чтоб с удвоенной силой бранить имя падишаха и принижать его. Волнения тогда разошлись по Стамбулу со скоростью лесного пожара. Селим, который сбежал из дворца, чтобы послушать молву о себе, разгневался до такой степени, что нарушил все известные добродетели священного месяца и спровоцировал страшную бойню в городе, после чего его прозвали Селим Богохульный. Всё было тщательно спланировано её врагами: такое с имени властелина мира нельзя было смыть. Это означало лишь одно: песочные часы времени жизни Селима переворачивались. Он становился мишенью. Но в этот раз Хюррем намеревалась учесть все риски. Во-первых, она позаботилась, чтобы Селим был под строгой охраной и не покинул дворец. Во-вторых, письма, которые она посылала Абдулле Паше и от имени Ибрагима Паши, и от своего — почти своего — наконец дали свои плоды. Завтра с её подачи в тайном месте соберутся самые преданные сторонники покойного наследника — которые будут обличены и уничтожены без ненужного кровопролития. Они будут богохульниками и предателями, а не мучениками, как прежде. В сердце Хюррем расцветала надежда. Если Ибрагим не солгал, и Селим был отравлен аконитом, тогда и этот риск был учтён: Ферхат-бей огласил в городе строгий запрет на распространение аконита в любой его форме. За покупку и хранение также следовала смертная казнь. Теперь всё было в порядке, так ведь? Да, Селим был на неё страшно зол. Но ведь всё это окупится, когда она поймёт, что прошло достаточно времени — и все былые угрозы жизни Селима были наконец ликвидированы? Однажды он поймёт её и простит, несомненно. Иногда родителям приходилось быть «плохими» ради блага своих детей. Как только она разберётся с фракцией Мустафы, худшее будет позади. Ибрагим не сможет воспользоваться врагами Селима, чтобы убить его. Оставалась лишь Хатидже, но круглосуточная слежка за ней пока не принесла плоды: сестра покойного султана всё так же тонула в праздности, ей ни в коем разе не свойственной. Впрочем, быть может, она понабралась этому у своей младшей сестры Фатьмы, которая была известной любительницей суеты и веселья, чревоугодницей и веселушкой? Быть может, она долго это скрывала — и со смертью Сулеймана наконец проявила эту сторону своего характера, которой доселе стыдилась? Всё было под контролем. Всё же Хюррем была бы не собой, если бы не умела адаптироваться к любой неблагоприятной ситуации. Но если всё шло так хорошо, возможно, стоило подумать о будущем? Всё же волнения Фахрие в какой-то степени находили отклик и в душе самой Хюррем. Разумеется, она всё оправдывала заботой о детях и стабильности положения Селима. Ей нужен был могущественный союзник, который мог бы удержать в узде и фракцию Мустафы, и Хатидже, и Ибрагима, и Совет Дивана. Николас мог сделать для неё всё во имя своей любви и преданности… Но ведь в какой-то день он однажды попросил большего. Всё же он был близнецом Ибрагима, ему была присуща алчность. И однажды она проснулась и в нём. Хюррем была не настолько наивной, чтобы не понимать этого. Закусив нервно ноготь, она нахмурилась и вздохнула. Если какие-то события сейчас пойдут иначе, более благоприятно для неё, то никаких поводов привязывать к себе Николаса сильнее просто не будет. В один день её ласкового взгляда станет недостаточно. И тогда… Валиде Султан сжала руки в кулаки и сипло втянула носом воздух. В горле сдавило, и она выпила немного вечернего чая, чтобы смочить гортань. В голову пришла неожиданная мысль навестить Ибрагима — впервые за две недели, что они не виделись. Он был подозрительно тих, и ей это не нравилось. Хюррем передавала лекарства через Хатидже, объясняя его состояние одержимостью утраченным положением и смертью Мустафы. Заодно намеревалась проверить реакцию Хатидже. Разумеется, нежная султанша только распахнула глаза, приложив ладони к щекам, и с ужасом выслушивала наставления придворного лекаря, который поддакивал своей госпоже и советовал это лекарство Ибрагиму. Хатидже любила Ибрагима эгоистичной и в то же время саморазрушительной любовью, которую Хюррем где-то в глубине души может и понимала. Подозвав наложницу, она приказала переодеть её в плотное платье, закрывавшее всё, что только можно. Ибрагим был безумен и опасен, а потому она не собиралась лишний раз его провоцировать на глупости. Вспоминая, на что он пошёл в заливе у Охотничьего домика… Хюррем тряхнула головой и сбросила наваждение, от которого гневно вспыхнули щёки. Проклятый нечестивец. Им ведала только плоть. Всегда. Она убрала волосы в палантин и зашагала с эскортом из слуг в новые покои Ибрагима. Судя по донесениям её шпионов, Хатидже сейчас была на прогулке с Михримах и двойняшками. Хюррем дозволила это с единственным условием: чтобы они отправились под целой сворой охраны — её охраны. Перчем-ага проследил за тем, чтобы все верные Ибрагиму бостанджи были разжалованы, сосланы или убиты. Она не могла допустить, чтобы Михримах что-то угрожало. — Госпожа, — поприветствовали её привратники с поклоном. — Ибрагим Паша спит? — спросила она надменно. — Нет, госпожа. Паша бодрствует. Хюррем вздохнула, почувствовав странное сдавливающее чувство в грудной клетке. Будто дурное предчувствие. Но что он мог ей сделать без страха тотчас быть казнённым? Ему ведь гордость не позволит на такое решиться. Двери тихонько распахнулись, и ей в нос ударил странный, но до боли знакомый запах. Это был алкоголь? Но кто мог допустить такое? Любая еда и любое питьё поставлялись в эти покои исключительно с дозволения Сюмбюля или Фахрие-калфы — а те были безоговорочно подотчётны ей. Сердце в груди Хюррем сделало кульбит, и она вошла внутрь, тотчас оглядевшись. Она предусмотрительно взяла с собой лекарство и ещё один сосуд с парализующим ядом на тот случай, если Ибрагим попытается выкинуть что-то отвратительное. И тут она увидела его. Точно как в тот раз, когда его схватил первый приступ ужасной, ядовитой боли, которая по ощущениям дробила ему кости и выламывала суставы. Ибрагим лежал в неестественной позе на кровати, весь бледный, почти болотистого оттенка кожи, осунувшийся. Хюррем не помня себя подбежала к нему и принялась бить по щекам. Он не должен был умереть! К счастью, кожа была обжигающе горячей, и она облегчённо вздохнула — значит, живой. Из уст Ибрагима вырвался болезненный стон, и в следующий миг он резко схватил её за запястья и распахнул глаза в каком-то неистовстве. Хюррем увидела, что чёрные зрачки были окружены алыми взбухшими капиллярами. Воспалённые глаза не без труда сфокусировались на рыжеволосой женщине и наполнились яростью. — Зачем… ты… — Он не успел договорить, потому как перекинулся через кровать, продолжая удерживать её за запястья, и закашлялся. К счастью для неё, его не вырвало, но звучало это жутко. Хюррем скорчилась от отвращения, не оставляя попыток вырваться из цепкой хватки визиря. Когда Ибрагим отдышался и осознал, что случилось, он брезгливо отшвырнул от себя женщину — и Хюррем неловко упала на другую сторону его постели. Это было любезно с его стороны — не дать ей упасть в таз, который, видимо, уже ранее подставили слуги на случай тошноты. Ибрагима всего трясло в лихорадке, но сейчас это не походило на тот приступ, что был раньше. Тогда он был смертельно зол, но мыслил вполне ясно, несмотря на боль. В его глазах была осознанность, а сейчас — только странная дымка и глубокая, чёрная злоба. — Что с тобой, паша? — прохрипела Хюррем поражённо, приподнимаясь на кровати так, чтобы видеть всё, но быть от него подальше. Принюхавшись, она прикинула невообразимое: — Ты что, пил? В ответ Ибрагим только откашлялся — глухо, будто приближался новый позыв. Хюррем скривилась от презрения и покачала головой. — Мерзость. Не думала, что ты упадёшь так низко. Ты жалок. Ибрагим круто повернул голову и тут же пожалел об этом: судорога прошила его виски от резкого телодвижения, и перед глазами запрыгали мушки. Он прикрыл глаза ладонью, и она заметила, как рука, которой он опирался на постель, дрожала мелкой дрожью. — Гнусная бестия… — прошипел он сквозь зубы. — Ты довела меня до такого состояния… и ещё смеешь издеваться? — Я тебя довела? — переспросила она, подняв брови. — Я передавала тебе лекарства, как мы и условились… Гневливость Ибрагима в очередной раз взяла над ним верх, и притупленное чувство реальности спровоцировало его снова потянуться к ней и схватить за горло. В лицо ей ударил противный запах перегара, и она наморщила нос, пытаясь отвернуться, но пальцы Ибрагима крепко удерживали её лицо. — Лживая ведьма… Ты подмешивала мне яд вместо лекарства. Может, мне просто стоит убить тебя? Я мечтаю об этом уже долго. Так… так долго. — Хриплый голос визиря не был угрожающим и внушающим трепет, как обычно. Он действительно выглядел так жалко, что в этот раз Хюррем даже не испугалась его импульсивности. — Все твои слова — грязная ложь… Ты путаешь мысли Нико, ты водишь меня за нос… Ты дьявол во плоти… Его взгляд, обычно прямой и пронзительный, сейчас блуждал по её лицу. В нём стояла ужасная усталость. На секунду её затылок прострелила мысль, что он думал, будто Хюррем перед ним была лишь плодом воображения. Она решила проверить свою догадку и осмелилась окружить его кисть своими пальцами и потянуть вниз, чтобы отнять от себя. Помогло. Ибрагима безвольно качнуло в сторону, и он застонал от боли, которая прорезалась в часы его бодрствования. — Я передавала лекарства тебе через Хатидже Султан, Ибрагим. Не мни из себя жертву! — Хватит… — презрительно попросил визирь обессиленно. — Хватит этой лжи. Что ты скажешь мне, чтобы вновь обмануть? Ради чего? Ради того, чтобы поглумиться? Неужели нет предела твоей жалкой ненависти ко мне? Чего ещё ты хочешь? Чтобы я пустил себе кровь на ковёр, по которому ты ходишь, умоляя о пощаде? — Паша, довольно стенаний, — фыркнула Хюррем, поднимаясь с постели и расправляя платье. В комнате омерзительно пахло, и ей захотелось распахнуть двери балкона поскорее. — На текущий час ты — не самая моя главная головная боль. Моей задачей было ограничить твои действия, а не мучить. Я тебе говорила: не сравнивай меня с собой. — Вы все говорите одно и то же. Хюррем приоткрыла двери и порадовалась потоку свежего воздуха. — Не заставляй меня думать, что ты утратил свою проницательность, паша. С каких пор ты веришь словам? — Она повернулась к нему с выражением пренебрежения. — Хотела бы я взаправду, чтобы ты мучился, придумала бы что-то поизощрённее попыток тебя споить и глядеть, как ты превращаешься в пьяного шута. Зрелище это скорее одиозное, чем удовлетворяющее. — Я верю не словам, а тому, что вижу, — едва слышно процедил он, хватаясь дрожащими руками за голову. — А вижу я лишь то, как ты две недели держишь меня здесь и травишь… И у меня нет даже сил убить тебя прямо здесь. Ты получила, что хотела… Поздравляю, Хюррем Султан. Между бровей Валиде Султан залегла морщинка, и на лицо её упала тень сомнения. Она медленно подошла к прикроватному столику визиря, на котором стоял серебряный поднос с кувшином и пузырьком лекарства. Покрутив сосуд в руке, она нахмурилась ещё пуще: это было точно лекарство, которое она ему давала, сомнений не было. На донышке сосуда были выгравированы особые знаки. Откупорив сосуд, она принюхалась и тотчас закашлялась, зажав рот и нос рукой от резкого и едкого запаха. — Что это? — В неподдельном изумлении она вытаращилась на сосуд. — Я не давала тебе этого! Со стороны кровати раздался глумливый смешок, который сменился хриплым, глухим кашлем. — Твоя актёрская игра пока оставляет желать лучшего… Даже в таком состоянии я не верю тебе. — Кто посмел подменить лекарства? — процедила она в гримасе ярости и сжала руку с пузырьком в кулак. — Я прикажу казнить того, кто ослушался меня… — Ох, кто же посмел ослушаться нашу госпожу, Матракчи? — расхохотался Ибрагим, обратившись к своему давнему другу. Хюррем удивлённо повернула голову и застыла в ужасе, поняв, что Ибрагим разговаривал с кем-то невидимым. — Разве такой женщины можно ослушаться, да? Иногда я думаю… что было бы… Вместо продолжения фразы Ибрагим засмеялся низким, осипшим голосом. Его лицо разрумянилось, глаза забегали с каким-то болезненным выражением, а на лбу выступила испарина. Хюррем поняла, что его снова накрывали последствия головных болей. Он попытался встать, запнулся о собственные штаны и рухнул на ковёр, задев белый таз. От такой резкой встряски мозга голову тотчас сдавило нестерпимыми спазмами, и Ибрагим вновь застонал, не скрывая, как сильно ему больно. — Дай мне лекарство… дай! Дай мне его! — Только и вырывалось из его сухих потрескавшихся губ. Он схватил её за полы платья и потянул на себя, подняв на неё сумасшедший взгляд. — Дай мне лекарство! Дай, или я убью тебя! Хюррем вырвала из его рук платье и отступила к двери на террасу. Ибрагим, вопреки её ожиданиям, не начал преследовать её, а завалился на бок и свернулся калачиком, пытаясь умерить боль. Она знала, что агония была парализующей, распространялась медленно по всему телу. Вытащив из лифа сосуд с настоящим лекарством, она наклонилась над Ибрагимом, чтобы попытаться влить его в рот, но тот сопротивлялся всё сильнее. — Довольно! Успокойся, Ибрагим! Я хочу помочь тебе! — пыталась дозваться она до его рассудка, сражаясь с его сильными руками, которые препятствовали её вмешательству. — К дьяволу твою помощь! Будь ты проклята! — рычал он сквозь стоны. — Эта боль! Она невыносимая! — Я дам тебе лекарство! Ты только что умолял его дать! — Ты пытаешься отравить меня, демоница! — ревел он диким зверем, и она помнила, как этот голос пускал по её телу табун мурашек. Видеть его пунцовое лицо, на котором были вздуты все вены, было действительно страшно. Сейчас она взаправду начала верить, что он может в любой момент умереть — сердце попросту не выдержит такой боли. Однажды болевой шок просто остановит его дыхание, и тогда всё начнётся заново. Где-то на задворках памяти вдруг вспыхнул эпизод, который она ни разу не вспоминала по неведомой ей причине. Но этот эпизод так захватил её мысли и чувства, что ничто не могло заставить её вынырнуть из этого воспоминания. Откупорив сосуд, она инстинктивно осушила его и, отведя своими руками его руки в стороны, обхватила затем его лицо и прижалась губами к его рту. Ибрагима будто парализовало в этот миг. Спасительное лекарство обожгло ему слизистую рта, затем опустилось в глотку, прошло по пищеводу в пустой и саднящий от голода желудок. Боль не прекращалась. Ни на толику. За две недели он уже понял, что лекарство вызывало что-то вроде привыкания. Сначала боль отступала почти мгновенно, затем интервал между принятием лекарства и воздействием становился всё длиннее, пока спасительный эффект не исчез. Он был достаточно близко знаком с алкоголем и быстро догадался, что к чему. Хюррем в него что-то очевидно подмешивала, заставляя его сходить с ума всё быстрее и отчаяннее. О, каким она была терпеливым и изощрённым палачом — с какой дотошностью она подготавливала свою жертву перед тем, как убить её. Узнай он об этой её стороне ранее, может, признался бы себе в том, как сильно ей восхищался. Ему казалось невероятно притягательным, что существовала женщина, столь горячо похожая на него в этой жестокости. Он мог поклясться перед Всевышним, что всё его тело пронзило судорогами отвращения и ненависти. Он схватил её за плечи и сжал пальцами кожу так, чтобы она закричала от боли, но этого не последовало. Когда он почувствовал, как её губы шевельнулись после того, как лекарство было проглочено, он посчитал, что она вот-вот укусит его. Такое вторжение в его рот он бы посчитал преступлением, достойным незамедлительной мучительной казни, но его окружило и опутало совершенно иное чувство. Власть над ней. Власть над своей мучительницей. Это было самое сладкое чувство, которое он когда-либо испытывал. Он страдал ежечасно, был полностью под её контролем, но как же она тряслась в его руках, стоило ему оказаться на грани между жизнью и смертью. Он почувствовал, как её прохладная ладонь опустилась на его грудь, расстегнув пуговицу, и он резко пропустил через себя ослепительно яркую мысль, что они целовались на ковре уже некоторое время, и она не отталкивала его, не била, не кричала, не звала стражу, не требовала его казни. Ибрагима оглушила эта мысль и наполнила таким животным восторгом, что он готов был разорвать её на куски прямо здесь. Ибрагим окружил её рот и надкусил зубами мягкую кожу, пуская железного привкуса кровь в свой рот. Импульсивное шевеление её тела на его животе заставило его возбудиться почти до дикого состояния, и он оторвался от её рта, чтобы взглянуть в её глаза и увидеть в них вожделенную слабость, податливость. Голубые глаза были подёрнуты мутной дымкой, и разум оставил его окончательно. Пальцами он коснулся своих влажных губ, чтобы собрать капельки её крови — и, ведомый необъяснимым инстинктом, с ухмылкой прошёлся подушечками по своей щеке, увековечив там алый след. Его всего трясло от мысли, что всё это уже было. Совершенно точно, сомнений не могло быть. Он помнил эти ощущения, помнил это наслаждение, помнил, как внутри всё вилось змеёй от желания продолжения. Ибрагим Паша запоминал всех женщин, с которыми когда-либо был. Чресла полыхали таким огнём, что в них можно было закалять сталь. Синий, как морская гладь, палантин Хюррем сладко сполз с её плеч, и он застонал от одного этого вида. Женщина перебросила волосы на другую сторону и прижалась губами к его шее, вырвав из его глотки хрип. Глаза Ибрагима широко распахнулись, когда там, где горело сильнее всего, он ощутил её тонкие пальцы. Это было совершенно не то, чего он ожидал. Ему стало невыносимо жарко, в ушах он слышал собственные стоны и звон от яростно пульсирующей крови. Полы его ночной рубашки были разбросаны по разные стороны его исполосованного шрамами торса, влажного от пота, который впитывала ткань её платья. Восторг от собственной власти над Хюррем, своей мучительницей, начал таинственным и пугающим образом притупляться. Он начал понимать: всё обстояло совсем наоборот. Это он был в её власти, практически раздет, уязвим, как чёртов мальчишка. И у него не было сил сопротивляться. Всё, что ему хотелось, — это заставить время замереть. Всё это было так дико, так кружило ему голову, что хотелось кричать во всё горло. Что он и собирался сделать, как она закрыла ему рот ладонью. Его грудь заходила ходуном от того, чего ему стоило сдерживаться. Её руки двигались в такт его тяжёлому, истощённому, но наполненному жаром дыханию так, словно она прекрасно знала, что и как нужно сделать, чтобы высечь из него такие звуки, которые он бы в страшном сне произнёс в её присутствии. Много лет он ненавидел её за то, как с ним обошёлся падишах. Он мечтал о свободе, будучи ближайшим другом султана и тем, кто держал на своих плечах его государство. И не получил ничего, кроме ставшего короче поводка. А стоило этой проклятой гяурке сплясать перед султаном и подарить ему горячую ночь, как постепенно дружба и преданность Ибрагима была втоптана в грязь. Он её винил в том, что чувствовал себя униженным. Думал, что её целью было заставить его ощущать себя никчёмным. Ибрагим никогда не мог понять, как султан мог быть так слеп, что подарил власть и свободу — единственное, чего когда-либо сам Ибрагим от него хотел, — какой-то рабыне, стоило той поманить его пальцем. Это она была так хитра? Или Повелитель был так близорук? Или Ибрагим был так жалок и бесполезен, что получил столько власти в обмен на короткий поводок? Как могла эта проклятая рыжая ведьма добиться того, чего он не смог за годы личной и государственной преданности? Но когда она так безупречно прошептала на ухо его имя, он узнал наконец ответ на свой вопрос, который, чего греха таить, мучил его много лет. Ибрагим зажмурил глаза, тело его прошило сладкой судорогой, и из глотки вырвался громкий стон прямо в её ладонь. Мышцы резко расслабились, и он обмяк, отпустив её плечи и разметав руки по разные стороны. Если султан готов был разрушить весь дворец за слезинку женщины, которая умела доставлять такие ощущения, то он понимал его. С Хатидже он чувствовал свою власть, ведь только в постели она превращалась в преданно заглядывавшую ему в глаза лань. С Нигяр он чувствовал свою власть, потому что она была болезненно зависима от его взгляда и прикосновения. Но всё это было так просто и незатейливо, что перестало его возбуждать довольно быстро. Сердце Ибрагима пропустило удар, когда он понял, что думал об этом вполне ясно. Словно… Словно боли больше не было. Обомлевший от этой мысли, он приоткрыл глаза и понял, что свет не доставлял ему дискомфорта. Мышцы не жгло от нестерпимой боли, в висках не кололо иглами, внутренности не хотелось выплюнуть — и даже вены противно не подёргивало. Словно он выпил двойную дозу чистого лекарства. Но хуже было другое. Очень странное, очень чуждое ему ощущение полного принятия. Он мог поклясться, что это уже было. Такое уже было неоднократно, но вот сейчас он испытал это вдруг сильнее всего. Как вспышка на солнце, которая ослепила ему глаза. И вообще. Что только что произошло? Ибрагим медленно повернул голову, чтобы увидеть копну рыжих волос, и вгляделся в раскрасневшееся лицо Хюррем. Она бездумно смотрела перед собой, словно её одолевали такие же мысли, что и его самого в этот миг. Интересно, каким сейчас было его лицо, раз она, посмотрев на него, нахмурилась и отстранилась от него. Так резко, что стало холодно. Когда он понял, что она была одета, а он — лишь наполовину да ещё и так уязвим перед ней в некотором смысле, его накрыло мучительное осознание своего проигрыша. Хюррем настолько быстро надела на лицо маску равнодушия и лёгкого презрения, что это разозлило его. Она грубовато стёрла тыльной стороной ладони что-то невидимое со своих губ и, взяв рядом лежавший палантин, поднялась на ноги. Он должен был что-то сказать, чтобы эта тишина перестала резать ему слух. Ибрагим прочистил горло, пытаясь не выглядеть жалко, и сдвинул брови на переносье. — Боль прошла. Голос был отвратительно осипшим. Словно он без продыху кричал на роту янычар несколько часов кряду. Ещё и сердце в глотке колотилось, как ополоумевшее, сбивая ему дыхание. — Я знаю, — только и ответила она. Он поднял на неё сумрачный взгляд и обо всём догадался. То, что боль прошла после того, что она сделала, явно входило в её планы. — Откуда? И почему меня преследует… — Он начал задыхаться и быстро прикинулся, будто делает паузу из злости. — Проклятое чувство, будто… Он договорил свою фразу глазами. Хюррем плотно сжала губы и окинула Ибрагима тяжёлым, полным презрения взглядом. Поправив платье, она набросила на голову палантин и завязала его привычным образом. Ей всеми силами хотелось выглядеть так, словно ничего не произошло. Ибрагим вторил её желанию и, запахнув полы рубашки, неловко поднялся на ноги и схватился за прикроватный столик. Ноги ещё были ватные. — Значит, и это уже было? — Он не мог поверить тому, что говорил. — Не заносись, паша, — погрозила ему Хюррем, сощурившись и оскалившись. — И даже не смей думать те грязные мысли, что посещают твою голову. Не смей. — Ох, вот оно что, — притворно удивился Ибрагим, чувствуя поднимающийся в груди восторг вкупе с бурлящей злостью. — Ты собираешься делать вид, что вовсе не совершила только что смертельный грех прелюбодеяния, предав память нашего Повелителя? Хюррем выгнула бровь и подняла уголок губ в гримасе насмешки. — Из моих уст не вырвалось ни единого звука, в отличие от тебя, паша. Он вспыхнул пламенем и стиснул челюсти. Лицо потемнело от злобы. — Я просил дать мне лекарство, а не делать то, что ты делала, — прошипел он и подошёл к ней, чтобы посмотреть в глаза. Они были такими же воспалёнными, как и у него. — Что ты пытаешься сделать, а? Если это очередная попытка свести меня с ума, то ты уже перешла все границы даже для себя. Ты воспользовалась моментом моей слабости и заставила меня совершить тот же грех блуда, что и ты. — Раньше тебя такие детали не тревожили, паша, когда дело касалось Нигяр, — поддела его Хюррем, жестоко усмехнувшись, и тут же стала серьёзной. — Я спасла тебе жизнь. В очередной раз. Вот о чём тебе следует думать. — Очень необычный способ спасения жизни. — Он насильно схватил её за талию, прижав к себе, чтобы продемонстрировать, насколько превосходил её в силе. — Что же ты сделаешь дальше, госпожа моя? Теперь мне искренне интересно посмотреть, что же ты предпримешь. — Мой следующий шаг — заставить тебя наконец образумиться, греческий пёс, — с презрением прошипела она ему в лицо и ударила руками прямо в грудь, заставляя отпустить себя. — Неужели ты настолько слеп, что не видишь очевидного? Лекарства тебе подменяли, паша. Все эти две недели я приказывала, чтобы тебе регулярно передавали снадобье. Я лично его делала, передавала Сюмбюлю, а он — Хатидже Султан. Она уже говорила это, но в этот раз паршивая ухмылка сползла с его губ, и он задумался над этими словами. — Оно снимало боль. Первое время, — нехотя признался паша, отвернувшись. — Но впоследствии боли стали возвращаться всё быстрее, пока лекарство вовсе не перестало помогать. Хюррем досадливо зажмурилась, губы её неприятно скривились. — Проклятье… Случилось худшее. — Что ты сказала? — напряжённо процедил визирь, навострив уши. Зная, как тяжело из Хюррем вытаскивать интересующую его информацию, но как легко читать эмоции на лице, он начал предполагать: — Значит, я прав, не так ли? Это уже было. И ты это знала. Ты… Она раздражённо взмахнула кистью, прерывая поток его мыслей. — Ничего. Это тебя не касается. Подумай лучше над тем, что кто-то портил твоё лекарство, паша, — строго отчеканила Хюррем, скрестив руки на груди. — Кто-то хочет, чтобы ты сходил с ума. Медленно. Если не давать тебе лекарство, ты рано или поздно умрёшь, твоё тело не выдержит такой нескончаемой и сильной боли. — Интересно, кому же это выгодно? — с притворной озадаченностью вопросил визирь, погладив бороду. Сердце Хюррем всё ещё тревожно дёргалось в груди. Она не собиралась дать ему понять, что только что вспомнила, что подобное действительно уже было. Почему, почему, чёрт возьми, она не помнила этого? Ни намёка на подобные эпизоды не было в её памяти. Или она тоже сходила с ума? Почему именно такой стыдный и омерзительный способ снятия боли пришёл ей на ум? — Ибрагим, — негромко окликнула его Хюррем без привычной нотки брезгливости в голосе. Когда он повернул голову и нехотя посмотрел ей в глаза с мрачным выражением, она вздохнула. — Кто тебе передавал лекарство? Лично в руки. — Хатидже, — тотчас ответил он. — Она видела, как ты его пьёшь? — Нет, — покачал головой Ибрагим, бросив взгляд на постель. — Она упоминала, что пить его лекари наказывают по утрам, а вечером. Иногда она оставалась со мной на ночь, когда мне становилось плохо. Глаза Хюррем забегали по комнате в задумчивости. Она пыталась что-то сопоставить в своей голове, но ни один из вариантов не казался ей объективно логичным и стоящим. Больше всего её беспокоило на текущий момент, что в памяти её были провалы. Провалы, о которых она даже не знала, чтобы их как-то учитывать в своём плане. Всё мнимое ощущение контроля над ситуацией испарилось. — С Хатидже Султан что-то не так, паша. Она не такая, как раньше. — Она нашла мой контракт. — Почему-то это было единственное, что он посчитал нужным сказать в этой ситуации. — Ты знаешь, о чём я говорю. Хюррем во все глаза уставилась на Ибрагима. — Ты не сжёг его? — Разумеется, сжёг. Вернее, я был в том уверен, — исправился он хмуро. — Но Хатидже нашла его. — И что она сказала? — с лёгким придыханием от волнения спросила Хюррем, приоткрыв опухшие губы, на которые поневоле опустил взгляд Ибрагим. — Ничего, — прочистив сухое горло, рявкнул визирь. — Сказала беречь такие вещи. Ей понравились стихи, которые были там написаны. — Это та Хатидже Султан, которая рыдала днями и ночами, суеверно переживая, что твои греческие статуи принесут в её семью несчастье? — округлив глаза, спросила Хюррем поражённо. Ибрагим стиснул зубы и недовольно сдвинул брови, прищурившись. Разве он мог позволить себе быть таким глупцом и отрицать очевидное? Когда он смотрел на Хатидже, у него внутри всё свербело от совершенно непонятного и неописуемого чувства. Это была какая-то дикая и незнакомая ему смесь тревоги, смирения и страха. Он заметил, что и во внешности его прекрасной супруги произошли какие-то неуловимые для человеческого глаза изменения. Черты и без того худенького лица стали резче, угловатей. Нос и скулы стали острее, а большие ланьи глаза, обычно чуть тронутые влагой от частых зевков или растроганности чувств, были по-лисьи прищурены, и в них стояли мрак и лукавство. И когда он слышал, как она смеялась своим звонким, как колокольчик, смехом, глаза её не смеялись. Она будто потешалась над ним. Ибрагим мог бы списать это на какие-то временные помутнения рассудка своей жены из-за смерти Сулеймана, Мустафы и Махидевран, резкой утраты былого положения и воцарения этой рыжей ведьмы Хюррем… Но прошло уже слишком много времени, чтобы можно было считать это чем-то аффективным. Она действовала вполне выверенно, осознанно. Ибрагим чувствовал, будто Хюррем держала его на толстом поводке, но это было, по крайней мере, честно. Оружие её было на виду. А в хрупких ладонях Хатидже были спрятаны в то же время тоненькие ниточки, опутывавшие его запястья, ноги, туловище. Если он шевельнётся, она узнает об этом. А дёрнет как следует свои ниточки — и те вонзятся в его кожу, пронзив плоть до самой кости. Вот какие мысли его преследовали, хоть он и пытался перекинуть всю вину на Хюррем. Он посмотрел на неё со странным выражением увлечения и насмешки. Получается, он снова был заключённым, и лекарство от его болей больше не помогало. Почему-то он смотрел в бегающие глаза этой женщины и видел там злость вперемешку со смущением. Это раззадорило его. — Я смог смутить тебя, госпожа? — спросил он вкрадчиво, почти елейно. — К несчастью для тебя, теперь мне становится интересно узнать… в какой ещё мере я смогу тебя смутить. Хюррем бросила в него неприязненный взгляд исподлобья. — Собираешься выводить меня из себя до тех пор, пока я не отвечу на твой вопрос? — поинтересовалась она. — Именно так, — согласился он спокойно и горделиво добавил: — Впрочем, я ещё не приложил ни малейших усилий. Хюррем сощурилась и показала ему своё самое ядовитое выражение. — Хорошо, — притворно улыбнулась она и направилась к дверям. — Как замечательно, что ты мой пленник, паша, и я могу не слушать твоих речей. — Подожди, — сдался он, протянув к ней дрожащую руку. Она повернулась, ожидая от него чего-то. Он понял, чего именно, и смиренно опустил голову. — Простите, Валиде Султан. Мне стоит стыдиться своей непомерной дерзости. Она оценила его попытку и фыркнула. — Слишком фальшиво. Впрочем, если бы я знала, что так тебя можно склонить к смирению и почтению, давно бы начала тебя травить. — Ты уже предпринимала попытки. Неоднократно, — огрызнулся он тихо в ответ. — Я не прикладывала к тому настоящих усилий, — невинно пожала плечами Хюррем, поправив палантин. Ибрагим увидел, как из-под платка выглядывали волосы. Она была растрёпанной. Из-за него. Из-за того, что ей пришло в голову сделать, чтобы избавить от этой мучительной боли и… — Паша! Он вздёрнул бровь и вопросительно взглянул на недовольную султаншу. — Тебе не нужна моя смерть. Да, я в это верю, потому что с этим как-то связан твой контракт с Мефистофелем, — рассуждал он вполне серьёзным тоном. — Ты думаешь, что я виновен в смерти твоего сына. На лицо Хюррем упала тень, и ему показалось, будто она только что вспомнила об этом после его слов. Ибрагим коснулся своего лба и медленно начал вышагивать свою поступь к замершей женщине. — В моих воспоминаниях есть то, что тебе нужно, верно? Но я не всё могу вспомнить. Поэтому ты держишь меня в живых? Чтобы я вспомнил что-то важное? Помимо того, что я сказал тебе об отравлении шехзаде аконитом? Хюррем скрестила руки на груди. — Когда ты говоришь об этом столь осознанно, я думаю о том, чтобы меньше доверять твоим словам в дальнейшем, — предупредила она холодно. — Я знаю, какой ты искусный лжец, когда от этого зависит твоя жизнь. Ибрагим навис над ней широкой тенью, накрыв её мраком. — Моя жизнь зависит от тебя. Какой смысл мне врать, если я не знаю, что тебе известно, а что — нет, — ледяным голосом прошипел он. — И меня не покидает чувство… Он окинул контур её лица глазами, опустил туманный взгляд на губы, которые собственными зубами искусал несколько минут назад, и его сердце глухо ударилось о рёбра. Поневоле он коснулся своей щеки, где осталась её кровь. Она хотела спасти сына. Его считала виновным. У него была память о случившемся — правда о смерти шехзаде Селима, которую она пытается предотвратить. Почему же её мотивы казались ему логичнее и прозрачнее, чем мотивы тех, кто его окружал? — Через два дня Рамадан, — он сменил тему. — Я хочу совершить намаз в Айя-Софии. Ты не можешь пойти против воли Всевышнего и запретить мне это. — Ты заключил сделку с дьяволом и говоришь мне о воле Всевышнего? Нелепая попытка. Нет, ты никуда не выйдешь отсюда. — Она отвернулась, намереваясь уйти, как Ибрагим разгневанно перегородил ей путь. — Я не хочу, чтобы мои боли вернулись, — сокрушённо признался он, чувствуя, как уверенность в его голосе испаряется. Он тут же попытался рационализировать своё поведение: — Любой человек боится боли, Хюррем Султан. — Да, когда меня жгли живьём или когда избивали разбойники по твоему приказу, подобные мысли посещали и мою голову, — бросила она с фальшивым равнодушием и помолчала какое-то время. — Мне известны твои намерения, — он решил пойти с козырей и наклонил голову ближе к ней, чтобы выглядеть суровее. — И если ты решила взвалить подобное на плечи моего глупого брата, то шехзаде Селим погибнет быстрее, чем я выйду из этой комнаты, Хюррем! — Что ты, во имя Аллаха, несёшь? — процедила она мрачно. — Встреча пашей, поддерживающих покойного шехзаде Мустафу. В день начала Рамадана, в доме из белого камня недалеко от башни Галаты. Ты решила собрать их в одном месте и, засвидетельствовав их предательство, получить фетву на казнь каждого. Пальцы Хюррем задрожали и похолодели. Откуда он всё это знал? Кто мог проболтаться? Кто посмел подслушать их с Нико разговоры? Ответ пришёл в голову Хюррем достаточно быстро: Рустем-ага. Глупец откровенно ревновал к Николасу и явно положил глаз на Михримах, Хюррем была не настолько слепа, чтобы этого не видеть. Если хорватский конюх вздумал пойти против неё, он заплатит за это. — Нико не справится с этим. А я смогу, — напыщенно заявил Ибрагим, ухмыльнувшись. — Как бы он ни пытался, он всё ещё деревенщина, который ни капли не смыслит в политике и переговорах. К тому же… Абдулла Паша знает, что письмо, которое ты ему отправила якобы от моего имени, фальшивое. Хюррем молча сузила глаза, и Ибрагим понял, что двигался в нужном направлении. Когда боли не было, его разум мыслил так чётко, что он не мог насытиться этим удовольствием. Впрочем, он не мог отделаться от мысли, что эта рыжая гяурка постепенно превращалась в единственное средство от боли. Но он предпочёл подумать об этом позже. — Какие у тебя есть доказательства? — прямо спросила Хюррем. Ибрагим отошёл от неё и взял из шкатулки на столе письмо. Раскрыв его, он продемонстрировал султанше содержимое. Недоверчиво прикрытые глаза султанши забегали по строчкам и расширялись по мере того, что читали. Она узнавала эту печать. Либо это была безупречная подделка, либо письмо действительно было написано рукой Абдулла Паши. Этот фанатик догадался, что дела Ибрагима вёл его близнец — идеальная марионетка в руках Хюррем Султан, которую они все люто ненавидели. В письме Абдулла сообщал об этом настоящему Великому Визирю и обещал расправиться над рыжей ведьмой и её отродьем во что бы то ни стало в первый день священного поста, когда она прибудет на переговоры. Абдулла был набожен до фанатизма и свято верил в то, что творил богоугодную волю своими язвенными лапищами. И он спрашивал совета Ибрагима о том, как поступить дальше. Как так? Как такое могло произойти? Всё ведь шло идеально — и через два дня, получается, она бы вновь угодила в ловушку, если бы не Ибрагим? И кто во дворце мог передавать письма, если все передвижения она строго отслеживала? Кто же мог предать её в этом сценарии? — Сообщая об этом мне, ты предаёшь своего союзника. Зачем? — спросила она хмуро, вперившись в самодовольное лицо Ибрагима пронзительным, холодным взглядом. — Потому что моя жизнь для меня ценнее, чем жизнь Абдулла Паши, — легко ответил Ибрагим, беспечно пожав плечами. — И что ты намерен сделать? — Я скажу ему, что встреча состоится. Что султан Селим — трус. Ты же возьмёшь с собой свидетелей, стражу и, возможно, даже самого Кади-эфенди. Я слышал, его жена тебя очень любит… Разве не это будет идеальной возможностью, чтобы уличить их всех в предательстве и казнить? Ещё и в священный праздник? — Значит, так народ увидит в них лишь предателей и смутьянов, — продолжила его мысль Хюррем, выгнув бровь. — Верно, госпожа. Вы просто блестяще следуете моей преступной логике, — похвалил он её с фальшивым восхищением. — И таким образом ты намерен показать мне, что не собираешься вредить Селиму? — Ты избавилась от аконита. Союзники шехзаде Мустафы будут разгромлены. Я останусь твоим пленником. Всё будет так, как ты хочешь. Хюррем криво улыбнулась. — И поэтому мне хочется доверять тебе ещё меньше. — Разумеется, я кое-что хочу взамен на это. — Он покачал перед ней пальцем, и губы его прошила ухмылка. — Я хочу, чтобы боль исчезла. Конечно, султанша уловила его мысль и улыбнулась в ответ — так же колюче и неискренне, как и он. — Если ты предашь меня или обманешь — твоя боль станет ещё невыносимее. Я могу тебе пообещать это, паша, — выдохнула она ему в лицо. — Есть шанс, что лекарство перестало действовать из-за того, что в него подмешивали. Я буду делать два пузырька. Один станут передавать как обычно, через Хатидже Султан. Помни, что у этой склянки будет красное горлышко. Вторую тебе передадут с ужином. Склянка будет синей, как лекарство от желудка. Красную вылей в горшок, а синюю выпей перед сном. — А если не поможет? — Молись Аллаху, чтобы помогло, Ибрагим, — бросила Хюррем. — И молись, чтобы не оказалось, что наша Хатидже Султан лишилась последнего рассудка и решила тебя отравить.