Столько криков о помощи, столько стонов и плачей, полных боли от ожогов или пулевых ранений, ещё никогда не посещало его голову. Но он слышал их отдалённо. В голове пульсировали мысли о том, что он увидел своими глазами. Ибрагим Паша никогда не мог даже в страшном сне представить, что оцепенеет в ужасе, увидев надсечённую лезвием шею Хюррем. Он увидел её алую кровь, увидел, как снова сползла с её головы паранджа на персидский ковёр, как открылась шея, увидел, как изумруды и бриллианты на этом проклятом колье окрасились в алый. И он не мог это остановить. Боль становилась всё сильнее, пока вновь не парализовала всё его тело — от кончиков волос до кончиков пят.
Он совершенно не помнил, как его вытащили из того полыхающего дома. Всё было как в тумане. Всё, что он помнил, — это нескончаемая боль и сотни проносящихся под веками воспоминаний. Он помнил, как просыпался в лихорадке и бреду, как его кости и мышцы выкручивало наизнанку раз за разом. Сквозь всю эту пелену он даже видел Хатидже и Нико. И если Нико был похож на наваждение и иллюзию, то лицо своей жены он единожды увидел довольно чётко. Это было в один из тех раз, когда его рвало. Ибрагим поднял голову, когда наложница дала ему стакан солёной воды, и в поле зрения оказалась его супруга.
Хатидже восседала на своей любимой кушетке, почитывая «Божественную комедию» с подложенной под щёку ладонью, и скучливо наблюдала за его страданиями. В её глазах не было знакомой ему из прошлого искорки безумия или потерянности. Напротив: она взирала на него осознанно, спокойно, лениво.
И когда он очнулся, то подумал, что либо сошёл с ума, либо Хатидже сидела ровно в той же позе, что и часами ранее.
Впервые он почувствовал, как по коже пробежался холодок при виде своей трепетной супруги.
— Как ты, любимый? — спросила она нежно, отняв ладонь от щеки. Ответом ей послужил протяжный стон. — Так болит?
— Где… Где Хюррем? — спросил он, поморщившись от боли в саднящем от частой тошноты горле. — Я пытался... пытался остановить кровь, но у меня не вышло. Что с ней?
Хатидже захлопнула «Божественную комедию» и плавно поднялась с кушетки, укутавшись в шаль. Нависнув над постелью Ибрагима, она положила ладонь ему на лоб и покачала головой.
— Ты снова бредишь… Ибрагим, любимый, отдохни.
Он схватил её за руку и вонзился требовательным взглядом в лицо.
— Отвечай мне, Хатидже… Хюррем… Она пыталась покончить с собой… Но зачем? — Ибрагим не мог поверить в то, что произносили его уста.
— Иногда душа просто не может вынести то, что навлекла на себя, — печально покачала головой Хатидже. — Может, это и есть то наказание от Всевышнего, которое она заслужила? Жаль. Бедные дети не заслужили такой матери.
— И ты так просто об этом говоришь? Что с тобой, Хатидже? Я не узнаю тебя, — нахмурился он гневливо и поневоле отодвинулся от жены, которая села на его постель. Вдруг его затылок прострелила ужасная мысль, и он широко распахнул глаза. — И наши дети были свидетелями этого кошмара! Как Хуриджихан и Осман? С ними всё в порядке? Они не пострадали?
— Не волнуйся за них, Ибрагим, — пробормотала Хатидже с ноткой обиды в голосе из-за отстранённости мужа. — Они ничего не помнят. Детки ведь так невинны. Они умеют забывать всё то дурное, что с ними случается.
— Ты уверена в этом?
— Они ни словом о том дне не обмолвились, так что память их чиста, Ибрагим. Не тревожься за них.
Ибрагим какое-то время молчал, ловя ртом воздух, и затем отвернулся. В сердце заклокотало беспокойство. Хатидже бы никогда так не ответила. Никогда. Даже лишившись рассудка, она бы уже проклинала Хюррем или, на худой конец, себя за глупое решение взять с собой на Рамадан детей. Особенно в логово людей Мустафы.
— Почему она пыталась покончить с собой?.. И так внезапно, — размышлял про себя вслух Ибрагим, растирая лоб. — Что заставило её пойти на этот шаг?
— Она говорила, что не допустит чего-то, — вспомнила Хатидже, посмотрев на свои ногти. — Хм, может ли быть такое, что она не готова была увидеть, как теперь низко упадёт её сын в глазах народа? Ведь слухи разбегутся быстро...
Губы Ибрагима ошеломлённо приоткрылись. Он ведь уже слышал эти слова, когда они с Хюррем упали с моста в море. Тогда она сказала, что
"не допустила" бы повторения гибели своей или Нико. Она имела власть над своей жизнью... В таком случае смерти, всеведение, постоянная гибель шехзаде Селима... всё это складывалось только в одну картину.
Змея сбрасывала свою чешую и перерождалась после смерти. И могла это делать по своему решению. Вот откуда она черпала свою силу и наглость. Ибрагим перерождался вместе с ней, начинался новый цикл, но он при этом не сохранял память о прошлом — и именно потому Хюррем могла крутить им, как жалкой несведущей марионеткой. В таком случае его головные боли были лишь давлением от невыносимого количества самых разных воспоминаний, которые разрывали его рассудок на куски в том числе из-за дара Мефистофеля... И чем чаще эта женщина решала умереть и исправить какую-то свою ошибку, тем сильнее с каждым циклом становились его боли.
Вот откуда она знала рецепт лекарства.
И тогда получалось, что и второе «средство» от его головных болей, которым она воспользовалась в качестве крайней меры...
Ибрагим замер. Что-то не сходилось. Если Хюррем знала об этом лекарстве и использовала его ранее, то, получается, в прошлом она подпускала его к себе
так близко, непозволительно близко. Но в таком случае почему она была настолько яростно убеждена, что именно он убил Селима?
В убийстве мальчишки Ибрагим не видел никакого смысла для себя, как бы ни пытался, как бы много ни думал об этом. Он знал, что был жестоким и порой бессердечным, но за этим всегда таился какой-то мотив. Здесь его не было. Его бы ничто не заставило убить сына султана Сулеймана, не будь на то
очень веской причины. Даже страдания Хюррем не входили в этот список... Наверное.
С другой стороны, если всё раз за разом повторялось — и Хюррем зачастую даже его безрассудные поступки предсказывала, то, получается, он гипотетически мог дойти до убийства султана Селима из ненависти к Хюррем за то, что она помыкала им, пользуясь его немощью? Вроде как поначалу он бы действительно на подобный грех не решился, но потом, узнав правду, изменил своим принципам?
В общем-то, это было на него похоже. Ибрагим сжал руки в кулаки и смочил горло слюной. Теперь его мучили другие вопросы. А могло ли быть так, что он уже приходил к этим выводам раньше? Что, мол, ярость от узнанной правды его может захлестнуть настолько, что он окажется способным убить Селима — и всё заново повторится? И, понимая это, он отказывался от этой затеи?
Это же логично, ведь до этой идеи он дошёл довольно просто, в этом не было никакой загадки.
Тогда почему Селим продолжал умирать раз за разом? Что могло заставить Ибрагима забыть о том, что его смерть всё равно заставит Хюррем обернуть время вспять?
Теперь не стыковалось другое: в его памяти горел довольно ярко один эпизод — как он сбрасывал её с балкона. Ибрагим слышал истошный крик, и голос был так похож на его собственный, что сомнений не оставалось: Нико был свидетелем этому в прошлом. Вот почему она так слепо доверяла ему. Нико ведь в каждом цикле влюблялся в неё... значит, он всё же выбирал эту женщину, а не собственного брата.
Дикость. Это всё было настолько неестественно, настолько противоречило всему, что он знал, что это не укладывалось в голове. Ибрагиму захотелось обхватить голову руками и застонать от злости и досады. Он не знал, с чего начать, не знал, чему верить, чтобы отыскать наконец ответ. Он смертельно устал. Ему было больно. Вся спесь с него слетела, будто её и не было. Игры кончились: он уже и молил о пощаде, и пытался остановить её от самоубийства. Всё без толку. От собственного бессилия хотелось волком выть. Где же был ответ? Не бывает загадки без разгадки!
— Ты так задумчив, любимый, — прошептала ласково Хатидже, потянувшись и разгладив подушечкой пальцев морщинку между бровей супруга. — Неужели тебе что-то в голову пришло? Может, ты поделишься этим со мной?
Он медленно повернул голову и посмотрел ей в глаза. На губах горел один вопрос.
— Тебе не хочется спросить, почему я пытался спасти Хюррем?
— Что? Спасти Хюррем? О чём ты говоришь, Ибрагим? — встревоженно нахмурилась Хатидже, наклонившись ближе к мужу, чтобы как следует рассмотреть его лицо. — Когда Хюррем сделала то, что сделала, рядом с ней был Николас. Тебя настигли боли, и ты довольно быстро потерял сознание... Ах, Аллах, ты совсем ничего не помнишь?
Ложь. Она врала ему. Ибрагим совершенно точно это знал, потому что помнил, что у него руки были по локоть в крови Хюррем. Такое не могло привидеться — всё было слишком реально. И это не было старым воспоминанием.
Ибрагим тут же нашёл в себе силы приподняться на постели, чтобы поднести к лицу Хатидже свою руку, где под ногтями должна была остаться запёкшаяся кровь Хюррем.
— Смотри, Хатидже. Что ты видишь?
Она обвела взглядом совершенно чистую руку.
— Что я должна увидеть, Ибрагим? — Волнение всё сильнее искажало черты нежной султанши. Она зябко поёжилась и укуталась в шаль. — Ты снова видишь то, чего нет? Может, позвать лека...
Паргалы прорычал что-то сквозь зубы, резко поднёс к глазам руку, посмотрел на свои пальцы, покрутил кистью, но и сам не обнаружил ничего. Идеально подстриженные ногти, идеально чистая кутикула.
— Ты отдала приказ отмыть с меня всю кровь? — Он вонзился в неё пугающим взглядом.
— Ибрагим...
— Хватит врать мне, Хатидже! — не сдержался визирь, повысив голос и тотчас сорвав его из-за долгого молчания. Султанша испуганно отпрянула от постели мужа. — Довольно постоянно врать мне!
Спазмы врезались колючими иглами в его глаза и виски, и Ибрагим с воем впился руками в волосы. Он хотел прекратить всё это любой ценой, но не понимал как. Его попросту всё сводило с ума.
— Ибрагим... С тобой что-то дурное творится... Скажи же мне, что с тобой, я прошу тебя, не отталкивай меня! — попросила его Хатидже, робко коснувшись плеча.
Ибрагим сразу же скинул её руку и остекленевшим взглядом вонзился в её лицо.
— Хватит! Я знаю, что ты пытаешься сделать! Я видел, как ты смотрела на меня, пока я спал. Довольно изображать волнение за меня, Хатидже! Я знаю, что ты хотела со мной сделать, так что довольно! — Он беспощадно вылил на неё всё, что чувствовал в этот момент, и сгорбился на постели, подмяв под себя ноги и окружив голову руками. — Если я убью кого-нибудь, мне станет легче? Иблисово пламя... Это настоящий ад, и я не могу из него выбраться...
Осознание своей ошибки вдруг стало всеобъемлющим, удушающим. Теперь даже смерть не могла принести ему свободы. Если Хюррем не добьётся своей проклятой цели, ради которой заключила контракт, всё неизбежно начнётся заново. И вполне возможно, что в том числе и по этой причине она не хотела или не могла умертвить его — возможно, из-за контракта с Мефистофелем их души были связаны. В прямом смысле.
Исходя из логики, Ибрагим не мог умереть, не получив то, что хотел, — ведь тогда дьявол не мог забрать его душу. В этом была суть контракта. Но и Хюррем это касалось. Они были заложниками своих желаний.
Хатидже тем временем поднялась с краешка постели, уютнее укутавшись в шаль, и опустилась обратно на кушетку. В тоненькую кисть вновь лёг томик "Божественной комедии". Ибрагим медленно перевёл взгляд с одеяла, которое рассматривал, на итальянскую книгу, за которой пряталась его жена.
— Хатидже... — У него попросту не было слов, чтобы выразить своё недоумение и возмущение её поведением.
Только что она была
почти похожа на обычную Хатидже. И вновь в мгновение ока обратилась своей противоположностью.
— Какое однобокое видение, если поразмыслить, — не обратив на него внимания, озвучила свои тихие измышления Хатидже и перелистнула страницу. — Мне кажется, Данте слишком романтизировал место, куда попадают заблудшие и гнилые души. Он выставляет шайтана измученным тяжбами о том, чтобы сделать жизнь грешников невыносимее. Так, будто грешники без него бы стояли в паре шагов от Райского Сада.
Ибрагим увидел, как скептично скривились губы его жены. Она перелистнула ещё одну страницу.
— Какая глупость. Дьяволу достаточно быть наблюдателем — и люди сами утопят себя в грехах. Это же так очевидно. Сколько ни читаю, не могу понять, что тебя так восхищает в этой истории, Ибрагим. Она же совершенно плоская. Создана лишь для того, чтобы глупый человек научился перекладывать ответственность за свои поступки на шайтана. Так ведь гораздо проще жить.
— Тогда зачем ты читаешь это? — напряжённым голосом спросил он тихо.
Вдруг за страницами книги он услышал смешок, от которого у него мурашки пробежались по всему телу. Хатидже лукаво посмотрела на него из-за корешка книги и мило улыбнулась.
— Я хочу стать тебе ближе, Ибрагим. Хочу лучше понять тебя. Это моё единственное желание, — напоследок она чуть склонила голову и прохладно улыбнулась, отчего ему захотелось взять в руки кинжал, который он неизменно хранил под подушкой.
Ибрагим поджал губы, чувствуя всё нарастающую тревогу от нахождения рядом с Хатидже. У него не осталось сомнений, что в ней что-то переменилось — и не слегка, а совершенно кардинально. Когда Ибрагим находился на грани между жизнью и смертью, на Хатидже лица не было: она сутками могла прореветь над его страдающим телом. Когда погиб их сын, она была похожа на приведение. Когда умерла Валиде Султан, она молчала несколько недель и частенько отказывалась от еды, глотая своё горе. В такие дни Хатидже была совершенно оторвана от реального мира.
А сейчас перед ним будто сидел другой человек.
И если бы не дары Мефистофеля, он бы никогда не посчитал подобное возможным.
— Ты помнишь день, когда мы впервые увидели друг друга, Хатидже? — негромко спросил он, внимательно наблюдая за реакцией жены.
Та лукаво сощурилась и чуть отклонила голову.
— Что за странные вопросы, Ибрагим? Ещё и так внезапно...
— Не помнишь? — с вызовом бросил он.
Хатидже терпеливо вздохнула.
— Это было в Манисе, тогда впервые расцвели тюльпаны в саду валиде. Там, неподалёку от яблоневого сада, было возвышение, с которого открывался вид на площадь, где мой брат встречал янычар. В тот день ты играл ему на скрипке, и я увидела тебя, — мечтательно прикрыв веки, прошептала Хатидже. — Моё сердце навсегда лишилось покоя в тот же миг, как я услышала твою игру.
Ибрагим уже не слушал её, догадавшись, что память Хатидже и впрямь не подводила. Со стоном поднявшись на кровати и стараясь не делать резких телодвижений, он опустил стопы на холодный пол. Хатидже озабоченно оглядела его и нахмурилась.
— Тебе не стоит вставать, Ибрагим. Отдыхай.
— Что случилось в том доме, Хатидже? Кто-нибудь выжил?
Плечи султанши опустились, и она горько покачала головой.
— Нет. Эбусууд-эфенди тоже скончался, да упокоит его душу Всевышний... Выжили только мы и дети.
— Снаружи было много свидетелей, — вспомнил Ибрагим, мрачно сдвинув брови на переносье. — Кто-нибудь понял, что в доме был Повелитель?
— Кто-то несомненно догадывается, в конце концов, там был Абдулла-эфенди, — уклончиво ответила Хатидже. — Но меня беспокоит кое-что другое, Ибрагим.
— Что именно? — Паша насупился.
— Хюррем, — вздохнула султанша, покачав головой. — Я ошибалась насчёт неё, Ибрагим. Смерть моего брата изранила её сильнее, чем я могла представить. Смерть Мустафы и положение Валиде Султан, которое она совсем не заслуживает, не принесли ей никакой победы. Каждый день она живёт в муках. И эта агония будет лишь усиливаться.
— Какая агония? Что с Хюррем? — нетерпеливо спросил он.
— Когда я её навещала, у Хюррем всё ещё был жар. Она была в бреду и говорила... странные вещи. Очень странные вещи.
— Например? — напрягся визирь.
Хатидже изобразила задумчивость, поводив глазами по сторонам, словно подбирала правильные слова.
— Я помню, что её подёргивало в конвульсиях... словно она дралась с кем-то. Потом мне показалось, что она задыхается, будто невидимые руки душили её. Я подумала, что по её душу пришли джинны.
— И что было дальше?
— Она начала звать на помощь твоего брата Нико. Просила помочь ей... — Из её уст вырвался судорожный вздох, и она влажными глазами посмотрела на мужа. — Убить тебя... Это было неразборчиво, но я это слышала. Я так испугалась, Ибрагим! Ещё и Михримах была рядом с ней, моя бедная племянница... как же она, должно быть, испугалась. Как Хюррем могла довести себя до такого? Подумала бы о детях. Как же маленький Джихангир? Что будет с ним, когда он увидит тот ужасный шрам, что остался на шее Хюррем?
Чувства шехзаде Джихангира Ибрагим пропустил мимо ушей. Он сосредоточился на другой мысли.
Хюррем, по-видимому, снились сны наподобие тех, что посещали его самого. Из памяти Ибрагима прорывались наружу воспоминания о прошлых жизнях, которые они переживали, и Хюррем настигала та же участь. Хатидже сказала, что Хюррем умоляла Нико
убить его. Но Ибрагим прекрасно знал, что в этом не было никакого смысла. Всякий раз, когда он оказывался на пороге жизни и смерти, Хюррем безо всякого заранее заготовленного плана бросалась ему на помощь.
Морщины на лбу Ибрагима разгладились, и он посмотрел на Хатидже. Та тревожно изучала его лицо, и визирь, приглядевшись, разглядел, что в глазах его жены настоящей обеспокоенности не было. Она врала ему. Теперь он видел это довольно чётко и окончательно убедился в справедливости своих подозрений.
— Я понял, — бесстрастно отозвался Ибрагим и опустился обратно на подушки, бесцветно уставившись на полог кровати.
— Это всё, что ты можешь сказать, Ибрагим? — спустя секунду тишины донеслось до его ушей.
Вот оно. Хатидже даже не успела скрыть разочарование в голосе. Значит, она ожидала совершенно иной реакции от него. Разумеется, гнева.
— Я сейчас слишком слаб, чтобы думать об этой змее, Хатидже... — Визирь закрыл глаза в подтверждение своих слов и тяжело выдохнул. — Если она сейчас в таком состоянии, значит, не может удерживать меня здесь насильно. Когда мне станет лучше, я сам с ней поговорю. Я выведу этого шайтана в женском обличье на чистую воду.
— Ах, Ибрагим, прошу тебя, держись от Хюррем подальше, — попросила жалобно Хатидже и, потянувшись к мужу, поцеловала его тыльную сторону ладони. — Посмотри, что она сотворила с тобой. Я не перенесу, если с тобой что-то случится...
Больше у него не было желания что-то ей доказывать. Он чувствовал каждой клеточкой кожи, что не мог больше ей доверять. Тогда, в том горящем доме, он ни разу не услышал крика Хатидже. И сейчас, отбросив гордыню, Ибрагим даже замечал, что его жена откровенно переигрывала. Она отличалась от той Хатидже, которую он знал, но действовала она осознанно, взвешенно, была терпеливой и внимательной. Ибрагим понятия не имел, что её изменило, но что он точно делал не так, так это кричал на неё и пытался капризно призвать к ответу.
Действовать нужно было иначе. За каждым осознанным действием крылся мотив. Нужно было его найти, а до этого — умело мимикрировать.
Ибрагим шевельнул рукой, которую держала в своих ладонях Хатидже, и мягко накрыл её пальцы своими.
— Когда я был на этой грани между жизнью и смертью, Хатидже... Я понял, что устал. Я хочу уехать. Если Нико хочет остаться Визирь-и-Азамом, если того требует его алчущее сердце... так тому и быть. Значит, на то воля Всевышнего. Там, на собрании Абдуллы, у меня была возможность подумать о строках из Священного Корана. — Он устало распахнул глаза, посмотрел в потолок и постарался сделать так, чтобы в его глазах отразились только горечь и смирение. — Отчего я продолжаю роптать на судьбу, если сам являюсь виновником всего, что со мной стало? Ты ведь сама однажды сказала мне эти слова... когда я поступил низко и предал тебя. Теперь я понимаю тебя, Хатидже.
"Как-то я писала тебе письмо... В то время мы были в разлуке. На нашу встречу не было никакой надежды. Меня хотели выдать за другого. Я писала, что дух мой покидает меня, а сердце обливается кровью... что отныне я буду лишь притворяться, что всё ещё живу. Вот что я писала. И сейчас я чувствую то же самое. Но я не воспротивлюсь. Не возьму на душу грех. Я покорно склоню голову перед своей судьбой... Я решила развестись с тобой, Ибрагим".
Ибрагим слишком хорошо знал, как жена его мыслит. Хатидже считала, что пожелала слишком многого, а обретя это, заплатила сторицей своим счастьем. Её всюду с тех пор преследовали гордыня, тревога, ревность и разочарование. Минуты счастья оказались лишь обманом, когда он годами обманывал её, предаваясь утехам с их дворцовой калфой.
Достоинство Хатидже Султан всегда было лишь бравадой, за которой таилась уязвлённая женщина, всю жизнь прожившая под абсолютным контролем матери и брата. Бедная пташка, рано лишившаяся мужа, обещанная другому, обескрыленная, ранимая, чувствительная и богобоязненная. Она пожелала искренней любви с простым хранителем покоев, но не смогла справиться ни с ревностью, ни с гордыней — и Ибрагим, которого она так любила, оказался ей неверен. Их первенец умер ещё в утробе, второй сын тоже скончался. Тогда Хатидже едва не свела счёты с жизнью.
Она поверила, что пожелала для себя слишком многого — и Всевышний раз за разом наказывал её за это. Хатидже молчала, но в минуты одинокой молитвы он слышал её шёпот, обращённый к Аллаху. Она просила прощения за свою наглость и непомерную жадность. Умоляла подарить ей хотя бы покой со своей семьёй.
В глубине души она считала себя недостойной всего, что имела. Поэтому, когда он изменил ей с Нигяр, она сказала, что смирилась.
Сейчас он сказал ей то, что она всегда мечтала услышать. Хатидже хотела, чтобы Ибрагим хоть раз в жизни отказался от всего, что ей подарил брат-Повелитель,
ради неё и их общего счастья.
Ведь отказываться-то он отказывался... Но ни разу не выбирал её взамен. Он каждый раз складывал печать и сбегал в одиночку, оставляя её позади.
Ибрагим негромко вздохнул, чтобы это выглядело естественно, и повернул голову, чтобы увидеть, как растрогана его жена, ведь ответа на его слова так и не прозвучало. Но на лице Хатидже Султан не дёрнулся ни единый мускул.
— Теперь, услышав это самой, я понимаю, как глупы и наивны тогда были мои мысли, Ибрагим, — прохладно отозвалась Хатидже, и в груди Ибрагима что-то глухо рухнуло вниз. Его супруга отпустила его ладонь и поднялась с кушетки. — Самое великое богатство, которое мы можем получить в жизни, — это плоды нашего труда, нашей веры, нашего стремления... Сдаваясь, мы обесцениваем всё, через что прошли, все жертвы, которые принесли. Ты был столько раз на пороге гибели, стал Великим Визирем, укрепил наше государство... Мой брат дал тебе то, что ты заслужил по праву, и ты не должен так просто от этого отказываться. Твои мысли продиктованы волей Хюррем, а не твоей. Ты устал, измождён, а потому твою душу терзает слабость... но скоро это закончится. Скоро наступит покой, которого мы так хотели для своей семьи. Я обещаю тебе это, Ибрагим.
Подарив ему напоследок улыбку, его жена зашагала в сторону выхода из покоев.
— Я отдам распоряжения, чтобы тебе приготовили твои любимые блюда, любимый. Ты должен набраться сил. Отдыхай.
Оглушённый этими словами, он смотрел жене вслед и не мог поверить в то, что услышал. Нет. Сомнений быть не могло: Хатидже бы никогда не произнесла такие слова. Сознательно или нет, в расстроенных чувствах или нет, но она никогда бы не сказала ему такое, когда он сам предлагал ей тихое счастье где-то вдали от дворцовых распрей, как она всегда и мечтала.
Спазмы сдавили ему голову. Ибрагим сморщился и откинул голову на подушки, позволив себе застонать от боли. Если он попытается ещё что-то вспомнить, то это разорвёт ему голову на куски, поэтому оставалось размышлять над тем, что было известно.
Хюррем пыталась убить себя в том доме, чтобы начать цикл заново и избежать очередных ошибок — он это понял. Получается, в том и был её дар от Мефистофеля, но что-то ему подсказывало, что Хюррем не сформулировала бы своё желание именно таким образом. Ей бы хватило ума понять, что в перерождениях было слишком много условностей и парадоксов. Мефистофель был услужлив и не менее хитёр, о том писали все те "сумасшедшие", что сталкивались с ним в течение своей жизни и воспроизводили этот опыт в мемуарах. Ибрагим прочитал их все, прежде чем рискнуть озвучить своё желание в день затмения.
Глаза визиря распахнулись, когда две совершенно разные мысли в его голове вдруг соприкоснулись. Слово "власть" в устах Хатидже казалось ему чудовищно неестественным. Догадка озарила его голову и даже дала силы подняться с постели и подойти к футляру своей скрипки, где Хатидже отыскала его договор. Второй раз он сжигать его не решился и теперь снова открыл, чтобы прочитать стихи, которые сочинил в тот день.
Ибрагим тогда хотел лишь одного — полной
власти над всеми людьми вокруг себя. Он писал о том, как мечтал держать в своих ладонях нити жизней всех вокруг себя. Всех, кто считал себя выше него, потому что он был рабом. Ибрагим мечтал видеть их насквозь, знать каждый их шаг наперёд, потешаться над ними и их жалкой наивностью. Но по-настоящему он желал всего этого только из-за слепой жажды
свободы. Жажда избавиться от мысли, что он раб, раз имеет такую сверхъестественную власть над другими.
За всем этим крылось желание видеть султана Сулеймана насквозь, а также Хюррем, Хатидже, всех визирей в Диване, всех своих недругов и фальшивых союзников. Знание давало силу и власть — Ибрагим был в этом убеждён. Они все должны были стать его рабами, а он — их господином.
Руки Ибрагима задрожали. Формулировки казались вполне конкретными, но теперь он понимал, что любую часть его желания можно было выкрутить наизнанку и проинтерпретировать по-разному. Ничто в контракте не защищало его от того, что чьи-то мысли и чувства будут ему недоступны — например, из-за схожей связи с Мефистофелем, как в случае Хюррем. Или что дар обратится против него. Ибрагим считал себя таким умным, что не подумал о последствиях.
Ведомый поднявшимся в груди гневом, Ибрагим смял контракт в руке и швырнул его обратно в футляр. Всё, что он знал о сделках с дьяволом, было ограничено опытом и преувеличенными впечатлениями "жертв" Мефистофеля, о которых он читал в мемуарах. Никакого диалога для уточнения формулировок в контракте не было предусмотрено. Разумеется, в том и была
шайтанова хитрость.
И на все эти мысли его навела несвойственная Хатидже реакция. Ибрагима затрясло от странной, совершенно дикой и безумной мысли. Он не мог почувствовать её мысли, как не мог почувствовать мысли и Хатидже, и Нико. Если отбросить идею, что он сумасшедший, который придумал контракт, которого нет...
Значило ли это, что Николас и Хатидже тоже могли чего-то пожелать в день затмения? Нет-нет, этого просто не могло быть. Это же смешно. Хатидже была богобоязненна до ужаса, и во времена затмения, когда она ещё "была собой", подобное ни за что не пришло бы ей в голову. Да и Нико... Нет, это было слишком большим совпадением, а в совпадения Ибрагим не верил.
С другой стороны, обоих в день затмения он не видел. И Хюррем сказала, что Николаса именно он приглашал в столицу, хоть того и не помнил. Впрочем, доверять своей памяти Ибрагим и сам до конца не мог. Если бы только Хюррем доверяла ему чуть больше, он смог бы выудить из неё недостающие кусочки пазла.
***
— Ох, матушка, как же так могло случиться? У меня до сих пор в голове не укладывается... — тихо причитала Михримах, поглаживая руку Хюррем. — Селим... Аллах, ну что за порывистый дурак! Как он мог так поступить с вами? Предать ваше доверие, ослушаться вас и угодить в ловушку...
Хюррем слушала вполуха, бездумно глядя в точку перед тобой, пока лекарка меняла повязку на шее своей госпожи. В другой руке у султанши лежало письмо. Письмо от человека, которого она некоторое время назад считала союзником и который в одночасье превратился в шакала, на которого и был похож.
Этот вшивый хорватский пёс Рустем вздумал угрожать ей. Не успели раны на её теле зарубцеваться, не успели тела погибших в том доме остыть, как он тут же воспользовался случаем. Превратил разруху в шанс возвыситься.
"Госпожа моя, прекраснейшая и могущественная из всех султанш, Валиде Султан Хазретлери.
Ваш верный цепной пёс Рустем в замешательстве... Нет ему покоя больше, терзают его муки совести, как если бы бесы откусывали бы от его плоти по кусочку день за днём.
В городе волнуются воды... Люди негодуют. Ходят гнусные шепотки меж их устами, переливая грязные слухи о вас и нашем государе. Ваш ничтожный раб проходит каждый день мимо вдов и детей, оставшихся сиротами в тот самый день, и чувствует, как растекается раскалённый металл в глотке его.
Но не в силах ваш раб вымолвить ни слова. А ведь вина на его сердце висит неподъёмным грузом и жжёт ему сердце каждый день.
Сегодня меня навестили люди и отвели к новому стамбульскому кадию, тому, что заменил Эбусууда-эфенди Хазретлери, да упокоится его душа в Раю. Он спрашивал меня, известно ли мне что-либо об этих слухах, известна ли истина мне. Слухи, говорит он, ходят, что наш юный государь устроил резню в священный для мусульман день. Осквернил память своего отца и своего покойного брата. Всемилостивейшая моя государыня, Хюррем Султан Хазретлери, раб ваш... смолчал.
Но он знает, как велика сила слова даже такого ничтожного пса, как он сам. Единственное, что согрело его душу сегодня, это лик вашей дочери, нашей Михримах Султан Хазретлери. Ваш ничтожный раб готов поклясться на Священном Коране, как отпустили его сердце тревога и боль, как разлились в его душе тепло и сладкая патока любви... О, ваш раб, будто безумец, влюблён в Солнце и Луну, что непостижимы для него, недоступны...
Но ваш раб так испуган, что любовь эта может спалить его дотла и развязать ему его ничтожный язык, на котором горят ваши с Повелителем имена... Но ваш раб уверен, что боль его и агония утихнут, едва только лучи его Солнца и Луны коснутся его да согреют.
Просит ваш раб, госпожа, смилостивиться над ним и сказать всего лишь одно слово... чтобы ничтожный раб Рустем тотчас взлетел до небес, до вашего Райского Сада..."
— Гнусный предатель... — прошипела едва слышно Хюррем, сжимая в ладони письмо. — Язык его развяжется... Я его отрежу, чтобы нечему было развязываться.
— Что вы сказали, матушка? — удивилась Михримах, скосив взгляд на грамоту в ладони Хюррем. — Или же вас письмо чьё-то огорчило? От кого оно?
— Никому не доверяй, кроме своей семьи, Михримах, — напутственно произнесла Хюррем, сжав ладонь дочери в своей. — Жадные люди летят на огонь, не боясь сгореть и обратиться пеплом. Такие люди опасны. Они продадут тебя за пару медяков, если представится шанс.
Михримах оторопела на мгновение, но поняла, что это было очередное нравоучение матери, с которым пренепременно стоило согласиться. Она кивнула.
— Вы правы, матушка... Но как же отличить жадных от тех, кто амбициозен? Кто хочет для себя лучшего будущего?
— Никак. Это одни и те же люди. Они хотят того, чего недостойны, — процедила тотчас Хюррем, отвернувшись и убрав от себя руку лекарки. — Всё, довольно, хатун. Можешь быть свободна. Найди Сюмбюля и скажи ему прийти ко мне. Немедленно!
Лекарь поклонилась и, собрав свои вещи, удалилась вон из покоев госпожи. Михримах с опаской поглядывала на мать, которая отбросила от себя письмо в другую сторону дивана и, сгорбившись, спрятала лицо в ладони. Она выглядела смертельно уставшей, вымотанной, хотя всю неделю практически не поднималась с постели.
Когда тело Хюррем внесли во дворец слуги, измазанные в её крови, а Михримах увидела огромную рану на шее матери, у неё едва не остановилось сердце. Все обиды были тотчас забыты, и в мыслях у султанши были лишь постоянные молитвы о выздоровлении валиде. Она молилась Аллаху день и ночь, плакала у постели Хюррем, храбрилась, когда та приходила в сознание, сидела с Джихангиром и говорила, что мама не хочет "пугать" сыночка своим болезненным видом. Михримах не пускала Баязида в покои тогда, когда там был Селим, потому что это несомненно бы закончилось дракой. Баязид во всём винил старшего брата. Иногда он с такой ненавистью смотрел на Селима, возомнившего себя великим султаном, что казалось, будто он и впрямь готов причинить ему боль.
В один момент Михримах так испугалась, что вскоре после смерти отца лишится и матери, останется одна, что этот страх её по-настоящему парализовал. Она ни на шаг не отходила от валиде, всячески стараясь дать ей понять, что дочка рядом, что она заботится о ней и не бросит.
Но Хюррем это было как будто безразлично. Она постоянно спрашивала только о Селиме, контролируя каждый его шаг и приём пищи, не вставая с кровати. Валиде всё чаще предавалась молчаливой задумчивости, что для неё было несвойственно. Что же так ранило её валиде? Теперь ещё и это письмо, от которого она стала ещё мрачнее.
Селим не рассказывал о том, что случилось в тот день, когда мама и Хатидже Султан отправились в город на первый намаз Рамадана. Он упоминал только о предательской ловушке, во время которой разбойники и ранили их валиде. Должно быть, он чувствовал ужасную ненависть к тем, которые посмели притронуться к их драгоценной матушке, и потому был молчалив и угрюм.
Ещё и Малкочоглу так переживал о состоянии Хюррем Султан, что каждый день по нескольку раз ловил Михримах в коридорах, чтобы спроситься о здоровье Валиде Султан. Сердце Михримах каждый раз готово было выпрыгнуть из груди. Неужели он использовал это как повод, который давно искал, чтобы сблизиться с султаншей? Ведь Малкочоглу не был близок с её матерью.
Гюльфем-хатун поведала ей по секрету, что Бали-бей тайно вздыхает по девушке, которая никогда не будет принадлежать ему. Но Бали-бей ведь всегда так строго следовал правилам, что не мог от них отступить. Ему было стыдно даже предположить, что его запретные чувства окажутся взаимны. Он ведь даже не догадывался...
Щёки Михримах вновь вспыхнули. Быть может, если Бали-бей в такой сложный период поддержит Хюррем Султан и всячески будет ей помогать, она всё же даст согласие на их брак? Она бы хотела увидеть его лицо, когда ему сообщат о такой радостной новости. Быть может... всё это ужасное несчастье случилось по воле Аллаха? Чтобы Михримах помогла матери начать доверять Бали-бею, а потом наконец обрела счастье, которого никогда не знала?
Михримах поёрзала на месте, размяв пальцы.
— Матушка... Уже время ифтара. Может, вам принести ваш любимый вишнёвый щербет? — вкрадчиво посмотрев на профиль матери, спросила юная султанша. — Мне хочется позаботиться о вас. Вы выглядите очень уставшей.
— Я могу и слуг попросить, Михримах. Ты не калфа, чтобы приносить мне питьё, — вяло отозвалась Хюррем.
— Я бы калфу и попросила, — весело улыбнулась Михримах, хитро выгнув бровь. — И потом бы принесла сюда. От двери до вашего дивана.
Михримах обрадовалась, увидев, что плечи Хюррем тихонько задрожали. Валиде искренне посмеялась над её неловкой шуткой, хоть и совсем слабо.
— Тогда обо мне позаботилась бы калфа, которая это принесла, и благодарила бы я её, а не тебя.
Шестнадцатилетняя Михримах горделиво фыркнула и поднялась с дивана, расправив руками платье.
— Я могу и сама сходить до кухни, валиде. — Приосанилась она с нескрываемым достоинством. — Я уже не та маленькая избалованная султанша, какой была раньше.
Призрачная улыбка коснулась губ Валиде Султан.
— Ладно, я выпью щербета, Михримах. Сходи, если хочешь. А я немного посижу в тишине и подумаю, — с этими словами Хюррем откинулась на подушки дивана и, положив локоть на спинку, уставилась в окно.
