groomed for revenge

      Вспышки красного и синего, бьющие повсюду от Чонгука, как водоворот, были незабываемы. Было головокружительно наблюдать, как огни на крыше полицейского крейсера кружатся, завораживая. Возможно, они были созданы именно для этого — гипнотизировать преступников и злодеев, заставляя от сжимающего изнутри страха превращаться в образцовых граждан. Если так, то это была плохо продуманная деталь, поскольку всё, что он делал — создавал хаос каждый раз, когда они вспыхивали в шумных районах Сеула. Тем не менее он полагал, что это была в какой-то степени необходимость. Постоянная потребность полиции заявить о себе, и нет лучшего способа сделать это, как появиться на полуночных улицах, пародируя дискотечный шар. Казалось бы даже фары машин были расположены стратегически, и он зашипел, когда раскалённый металл капота вонзился в его бедро, прожигая жаром ткань его джинсов. Может и это тоже был план по их реабилитации. Реабилитации преступников.       С другой стороны на это место попал только Чонгук. Если бы он посмотрел вокруг, то увидел, что его товарищей и врагов заталкивают в крейсер резкими движениями, а не как его, прижавшегося щекой к капоту. Он уже знал это, поэтому не шевелился и уставился на сирену. Если он будет смотреть достаточно долго, то велика возможность ослепнуть. Заманчиво было сделать это, позволив им сжечь его сетчатку и спасти от необходимости смотреть на офицера, который сейчас слишком туго затягивает наручники на его запястьях.       Чонгук отметил, что форма ему не идёт, как и всегда, а глаза изо всех сил стараются смотреть поверх его плеч, будто не замечая. Всё, что он мог видеть, было тёмно-синим и блестящим металлом капота, но даже тогда он знал, что форма выглядит на нём неуместно. Для внешнего мира, возможно, так оно и было. В конце концов он был хорошо подогнан, немного маловат — нарочно, ведь так сказал он. Это должно было заставить его выглядеть более здоровым, чем он был на самом деле. Услышав это, Чонгук молча усмехнулся, но высказать своё мнение не решился. Ведь хоть он и вёл себя так, словно хотел умереть, на самом деле это было не так.       — Клянусь, однажды я убью тебя.       Нет, полицейская форма не подходила к широкой фигуре его отца, каким бы красивым и здоровым он в ней не выглядел. Она выглядела фальшиво, как дешёвый костюм на Хэллоуин, который полагалось носить всего один день, а потом спрятать и забыть навсегда. Тем не менее, он носил его изо дня в день, поддерживая видимость Хэллоуина круглый год. Даже значок выглядел фальшивым, как треснувший пластик, когда он сверкал в своём золотом великолепии на его бедре.       Он этого не заслуживал.       Чонгук хмыкнул сквозь крепко стиснутые зубы, ухмыльнулся слишком широко и слишком самоуверенно, когда отец рывком поднял его с капота и запихнул на заднее сиденье патрульной машины. Возможно, это был гнев, но скорее всего это были наркотики, которые подпитывали его уверенность. Он никогда не смотрел трезвым на отца так, и ему хотелось дать себе пощёчину. Но это было забавно. Он не знал, сколько раз слышал, как отец говорил это, слышал, как ему снова и снова грозно шептали одну и ту же угрозу: всё лает, но не кусается. Иногда Чонгук жалел, что не сделал этого — что не попробовал сделать это лишь для того, чтобы отплатить ему тем же. Даже если бы он сам знал, что не сможет, пальцы всегда слишком трясутся, а ноги слишком слабы, чтобы попытаться лишь дотронуться до отца...       — Ещё раз, Чонгук. Ещё раз и клянусь Богом.       — Не произноси имя Господа всуе, — невнятно пробормотал Чонгук, челюсть болела от грубого обращения, а разум был тягуче медленным, приятно затуманенным от прилива адреналина и того яда, что всё ещё циркулировал в его организме.       Его отец громко зарычал, крутя ключи от машины так сильно, что Чонгук отдалённо почувствовал, будто это его собственные пальцы. Он почти слышал, как металл протестующе заскрипел, угрожая сломаться под мощной хваткой. Отец опустил окно, чтобы крикнуть что-то своим коллегам, что-то о том, что должен отвезти его в участок в городе, но Чонгук не был в этом уверен, слишком занятый попытками облегчить головокружение, прижавшись виском к прохладному окну, чтобы действительно заботиться о том, что было выкрикнуто вовсе не ему. Во всяком случае, каждый день одно и то же дерьмо.       Потом они уехали, и Чонгук просто сидел, гадая, стошнит его или нет, когда радио разрывалось вызовами в машине. Он надеялся, что так и будет продолжаться, хотя бы для того, чтобы увидеть выражение удивления и ужаса на лице отца. Но он этого не сделал. Он никогда этого не делал, даже когда хотел.       — Что это было на этот раз? — спросил его отец голосом, похожим на яд, сочащийся густой кислотой с его языка, как будто он действительно ожидал, что Чонгук ответит и покается в своих грехах. Чёрта с два он это сделает.       Юноша небрежно пожал плечами и послал ему самую широкую издевательскую ухмылку, какую только смог изобразить, удивляясь тому, с какой уверенностью он это сделал. Его синющие и кровоточащие губы от жестоких ударов и болезненных поцелуев натянулись, треснув в нескольких местах. Чонгук высунул язык, чтобы стереть маленькие капельки крови. Желудок скрутило от горечи.       — Зачем спрашивать, если ты и так всё знаешь?       В любом случае это всегда был один и тот же сценарий. Каждый вечер так похож, что это было почти смешно — больная рутина, которую Чонгук не мог или не хотел нарушать. Он никогда не перестанет удивляться, почему его отец ещё не забронировал все клубы в Сеуле, чтобы поймать его с поличным. Это всегда начиналось с ссоры между ним и отцом, иногда его отцом и матерью — что-то, из-за чего Чонгук непременно всегда вставал между ними. Он мог это выдержать, по крайне мере, ему нравилось притворяться. Это всегда было эмоционально, всегда физически и всегда односторонне. В равной степени страх и ненависть разрывали Чонгука изнутри, как физически, так и морально, пока ничто, кроме бутылки соджу и грамма кокаина, не сможет притупить его боль.       После того, как спор заканчивался, обычно ушибленным глазом или вывихнутыми запястьями, Чонгук уходил на остаток ночи, пока отец не находил его запертым в каком-то клубе, впиваясь руками в его плечи, когда толкал в крейсер, бормоча тихо о том, что с ним собираются сделать, когда они вернуться домой. То, что они оба делали, было действительно жалко. Чонгук знал, что есть более важные дела, которыми должен заниматься его отец, и всё же он проводил бесконечные дни в погоне за ним только ради того, чтобы выбить из него всё дерьмо. А Чонгук? Что ж, он был жалок, позволяя себе гаснуть, вместо того, чтобы что-то с этим сделать.       Эта ночь ничем не отличалась, как хомяк, застрявший в бесконечной петле своего драгоценного колеса. Чонгук вышел из дома ровно в двенадцать утра и собирался вернуться в лучшем случае рано утром. Его ночь закончилась слишком быстро, едва он успел закончить драку, в которой участвовал, как двери распахнулись, вышибалы были оттеснены в сторону, чтобы позволить отцу вытащить Чона на ночную улицу. Кровь юноши всё ещё пульсировала, ревя в ушах от выброса адреналина в организм, настроенный на режим борьбы или бегства.       В такие ночи, как эта, ему хотелось, чтобы отец просто взял его под стражу — бросил в камеру и дал ему протрезветь там, вместо того, чтобы использовать это как предлог, выбивая из него дух.       Старший из них снова зарычал, громко и свирепо, обещая хорошую взбучку, когда Чонгук не ответил ему. Но какой бы ответ он не давал, это никогда не меняло ситуацию, поэтому он продолжал смотреть на отца — на его глаза, такие же тусклые, как кожаные сидения крейсера. Чона никогда не заботили его угрозы, ведь он никогда ничего не делал на публике. Он мог бы зашипеть на него, чтобы тот вёл себя приличнее, или выбить ему зубы, но юноша знал, что пока кто-то наблюдает, ему ничего не грозит. Вот почему он обычно испытывал свою удачу, совершал глупости вместо того, чтобы воспользоваться возможностью и вздохнуть полной грудью хоть минуту. Мужчина бросал угрозу за угрозой, обещание за обещанием о самой мучительной и изощрённой смерти, но на самом деле он никогда этого не делал. Нет, может он избивал и ломал его, пока тот не начнёт истекать кровью и не захрипит, но он никогда не поднимет на него руку на публике. Для этого он слишком гордился своей формой.       Но лишь они переступят порог дома — всё изменится.       Какое-то время они кружили по городу — Чонгук это понял по тому, как они дважды проехали мимо одного и того же знака «Макдональдс», прежде чем направились на знакомую дорогу домой, шины визжали на крутом повороте. Отец никогда не отвезёт его в участок, никогда официально не арестует ни за одно из бесчисленных преступлений, в которых, как знал юноша, он был виновен. Не потому, что он не хотел, а потому, что наоборот хотел этого. Настолько, что у него сводило пальцы от желания бросить его в ближайшую камеру и дать сгнить там. Он уже много раз давал об этом знать, но не смел из-за страха, что его понизят в должности, и всё из-за дерьма, которое творил его сын.       Только когда Чон почувствовал, как его голова ударилась о стекло, он медленно начал возвращаться к реальности, видя всё будто в замедленной съёмке в лёгком тумане. Чтобы не упасть вперёд и не врезаться в подголовник, когда отец резко нажал по тормозам, всем своим весом надавив на бедную педаль, юноше потребовалось собрать все свои силы, каждую унцию мускулов, от чего живот неприятно скрутило.       Путешествие в дом было таким же жестоким, как и всегда: одна большая рука была прижата к его голове, а другая упиралась ему в спину. Пальцы в волосах сжались, срывая пряди с головы, когда дверь распахнулась. Отец протащил его немного внутрь, бормоча проклятия под нос, прежде чем швырнуть его на пол, опрокинув при этом вазу. Визг матери Чонгука из глубины дома невозможно было не услышать, громкий и болезненный, пока она смотрела, как её сын ползёт по полированному дереву, задевая керамические осколки. Сердце юноши сжалось от горя, охватил стыд за то, что он снова заставил глаза матери наполниться слезами.       Но сейчас он не мог думать об этом, вообще ни о чём. Ничто другое не имело значения, кроме необходимости стиснуть зубы, чтобы они не хрустнули, когда кулак отца коснулся его челюсти в быстром и тяжёлом ударе. Чон едва успел перевести дух, как его схватили за воротник футболки и оттащили к стене.       В такие моменты, когда глаза отца будто застилала красная пелена ярости, у Чонгука не было никакой возможности защитить себя. Иногда, будто мужчина хотел, чтобы его сын мог нанести ответный удар, он снимал с него наручники, прежде чем нанести первый удар, но не в такие дни, как эти. Нет, в такие моменты не было ни милосердия, ни снисхождения. Запястья Чона всё ещё были связаны, прижаты к спине, толстый металл впивался в кожу, а плечи болели под неудобным углом. Он мог бы выругаться, назвать мужчину трусом за то, что он не позволил ему освободиться, за то, что не позволил ему защищать себя, но он никогда бы этого не сделал — все его слова были бы напрасны.       За пределами своего дома, где Чонгук надевал свою лучшую маску бравады и вёл себя, как типичный уличный хулиган, он был непобедим. Он выигрывал бой за боем, зарабатывал столько денег, что не знал, куда их девать, кроме как тратить на алкоголь и наркотики, а иногда и на подарки матери. А в своём доме? Там он был всего лишь хрупким ребёнком с широко раскрытыми глазами и дрожащими коленками, а от страха скручивало всё тело так же туго, как струны гитары, при виде отца. Поэтому он никогда не защищался, никогда не осмеливался поднять руку на мужчину, если только это не было бы сделано для защиты матери. Эти мысли вызывали у него тошноту, заставляли ненавидеть то, что он видел в зеркале. Что он был за человек?       Но он мало что мог сделать против человека, который с шести лет разрывал его душу, само его существо, как папье-маше.       Он слышал, как мать слабо кричала на них, умоляя мужа отпустить сына, слабые руки тянулись к ним, будто пытаясь оторвать их друг от друга, но не достаточно близко, чтобы сделать хоть что-то. Они тряслись, как и всегда, и Чонгук не винил её. Если бы не его горло, обвитое этими большими грубыми пальцами, это могло бы быть её, и юноша был только рад принять боль вместо неё. Он мог сделать хотя бы это.       Она больше даже не пыталась просить мужчину быть аккуратнее, давно отказавшись от этого. Поскольку знала, что он не может и не будет.       Время, когда эти руки гладили Чона по голове и спине, вместо того, чтобы сжимать до хрипоты горло и бить его по лицу, давно прошли, забыты и похоронены, гния в самой глубокой части воспоминаний. Иногда он даже задавался вопросом, были ли они вообще реальны, или это воспоминания были чем-то, чем разум снабдил его, пытаясь облегчить жгучую боль внутри.       Мужчина повернул свою голову всего на несколько секунд, проецируя всё своё внимание на дрожащей женщине, шипя о том, чтобы она вела себя тихо и спокойно, из-за чего его хватка на горле Чонгука ослабла ровно настолько, что он смог сделать большой глоток воздуха, облизав языком потрескавшиеся губы и чувствуя на кончике кровь и пот — жгучая смесь заставила его невольно задохнуться, насколько позволяло сильное давление. Это был мимолётный миг облегчения, когда зрение начало возвращаться, а время словно замедлялось с каждым новым дрожащим словом матери, но на самом деле оно прошло слишком быстро. Всё закончилось так же внезапно, как и началось, когда отцовская ладонь оторвалась от его горла, лишь костяшками пальцев впиваясь в кадык. Он почувствовал, как хнычет от боли, высоко и жалко, звук, скапливаемый в глубине горла. Его отец зарычал, глаза горели.       — Пожалуйста, вы разрушите стену, — умоляла его мать, плача, как всегда сцепив руки перед лицом. Это был единственный способ, заставляющий его подумать о том, чтобы остановиться. Должно быть что-то в глубине его души всё ещё чувствовало какую-то жалость к миниатюрной женщине. Чонгук мог видеть это в его глазах, даже если он отказывался признавать это. Либо это, либо мысли о разрушении драгоценной мебели в дорогом доме, либо ощущение, что юноша медленно теряет сознание в его хватке, заставило его остановиться.       Ничего более.       Прошло совсем немного времени, прежде чем отец с тихим рычанием швырнул сына на землю, как грязную и безвольную тряпку. Чон почувствовал, как ключи от наручников легли ему между лопаток, и решил, что должен быть благодарен за то, что они у него есть. Он не всегда мог позволить себе такую роскошь. Он снова заскулил, подсознательно вжимаясь в себя ещё глубже, когда отец нанёс ему довольно слабый удар ногой в живот, крепко упираясь ботинком между рёбер и наваливаясь, улыбаясь, когда тело под ним стало хрипеть и дрожать из стороны в сторону.       Чонгук слышал, как он пробормотал что-то о том, как сильно хотел бы, чтобы его сын был кем-то другим, но не был уверен. Всё болело, пульсации и жжение вспыхивали во всех частях его тела, а в ушах звенело, заставляя закатывать глаза от боли. Излишним было бы говорить, что какое бы лекарство он ни принимал раньше, чтобы заглушить боль, они больше не работали. Приятная дымка, в которой он ходил всю ночь, исчезла, не оставив ничего, кроме острой боли.       Не было лучшего способа протрезветь, чем хорошее жестокое избиение, что Чон понял уже давным-давно. Он мог поклясться в этом.       Входная дверь захлопнулась с такой силой, что задрожали стоявшие рядом с ней растения в горшках, рамы для картин на стене подпрыгнули, опасно близкие к тому, чтобы упасть на пол и разбиться вдребезги. На мгновение воцарилась тяжёлая тишина, единственными звуками которой было прерывистое дыхание Чонгука и тиканье кухонных часов. Затем мать подошла к нему, присела на корточки и, дрожащими, но опытными руками расстегнула наручники. Как только металл упал с его кожи, он почувствовал, как её большие и указательные пальцы массируют обнажённую плоть, пытаясь восстановить кровообращение в его руках, не причинив ему слишком большой боли.       Её пальцы были мягкими, а прикосновения ещё мягче, но самым мягким был её голос — тихий и усталый, когда она спросила, что он сделал на этот раз, будто вовсе и не знала. Юноша понимал, что мать всё знала, но каждый раз задавала один и тот же вопрос. Будто хотела, чтобы он признался в этом, либо ради неё самой, либо для того, чтобы ему стало хоть немного стыдно. Она никогда не ждала ответа сразу, потому что знала, что Чонгук не сможет говорить, погрузившись слишком глубоко в себя и свои мысли, делая это каждый раз в целях защиты. Они столько раз уже проходили через это всё вместе, оставаясь рядом друг с другом, пока Чон хныкал, прижимаясь к женщине всем телом и пытаясь дышать.       Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. В непрерывном бесконечном круге, который изначально казался невозможным, но через некоторое время становился естественным — как и должно было быть.       Кашель сотряс грудь, сопровождаемый болезненным стоном, когда он почувствовал, что его разум возвращается к нему, глаза, полные тумана, быстро заморгали, когда взгляд сфокусировался на полу. По дереву, по подбородку текла слюна, смешиваясь с кровью и превращаясь в светло-красный сироп. Чонгук поморщился при виде этого зрелища, испытывая больше отвращения к способности своего тела производить такие отвратительные вещи, чем от мысли о том, почему оно туда попало, прежде чем он медленно поднялся.       Затем он повернулся, чтобы посмотреть на свою мать; его хрупкую, красивую мать, которая не должна была смотреть на такие вещи — не должна была терпеть боль, наблюдая, как люди, которых она когда-то любила больше всего на свете, снова и снова уничтожают друг друга. И всё же она делала это каждый раз, а Чонгуку становилось всё тяжелее.       — Мне очень жаль, — всё, на что он был способен, держась за её, пускай и худые, но сильные плечи, когда встал, слишком пристыженный, чтобы встретиться с ней взглядом.       — Тише, не говори сейчас, — отчитала она его, вероятно, чтобы уменьшить повреждение голосовых связок, но он видел, как она разочарована. Ясно, как день, разочарование сияло в её блестящих глазах, непролитых слезах, вызванных не только страхом потерять ребёнка из-за его отца, но и потому, что этот ребёнок губил себя ничуть не легче, проживая каждый день, как в аду.       Чонгук знал, что на этот раз он ошибся, в конце концов, он почти всегда ошибался. Он знал это, знал, что это ранит его мать так же сильно, как и раздражает его отца, и именно поэтому он делал это. Может, он и был дураком, но дураком умным.       — Ты что, под кайфом? — тяжело выдохнула его мать через некоторое время, проводя пальцами по чужому лицу скомканной салфеткой, которая была у неё в кармане, мягко касаясь ободранной кожи.       — Был, — поправил юноша, не видя смысла скрывать столь очевидную вещь. — Но сейчас я трезв. По-другому и не может быть, — заверил он с дерзкой ухмылкой, делая всё возможное, чтобы приподнять настроение им обоим. Едва расслышал, как женщина спросила, что он принял в этот раз и нужно ли ей вызвать скорую, когда провожала его за руку к кухонному столу.       — Ничего серьёзного, — снисходительно махнул рукой, пытаясь улыбнуться, потому что, насколько он помнил, это было правдой. Чего он не помнил, так это того, что он делал за два или около того часа до момента, как отец вытащил его из клуба, но это было скорее во благо неизвестным. Хоть его нос и зудел, а кожу покалывало, будто миллион крошечных муравьёв бегали вверх и вниз вдоль его позвоночника, но матери не обязательно было знать о потенциальном участии кокаина во всём этом хаусе. Впрочем, это ведь действительно не имело особого значения.       Её плотно сжатые губы показывали, что она совершенно не одобряла его извращённое чувство юмора, и Чонгук стыдливо отвёл взгляд на свои дрожащие ноги. Женщина продолжила протирать его влажной тряпкой, нежной рукой вытирая смесь крови и слюны с его подбородка. Он почти усмехнулся от того, как сильно это напомнило ему о том, как она вытирала морковное пюре с его лица, когда он был ребёнком.       Может, в каком-то смысле, он всё ещё был маленьким. Упрямым и глупым.       — Мне очень жаль, — снова прошептал юноша, постукивая пальцами по столу. Мать на мгновение остановилась, уставившись на него пристальным взглядом, который не собиралась смягчать, пока он не не встретился с ним, чтобы продолжить вытирать его кожу, уверенная, что сын больше не отводит взгляд.       — Тогда зачем ты это делаешь? Почему ты всё время извиняешься, но делаешь одно и то же снова и снова?       Чон прикусил покрытую синяками губу, снова опустив глаза, несмотря на безмолвные крики матери не делать этого.       — Я не знаю, — соврал он, ведь знал. Он знал, зачем он это делает, и знал, что не остановится. Просто не хотел в этом признаваться.       Его мать глубоко вздохнула, ущипнув себя за переносицу.       — Самоповреждение — это не выход, Чонгук. Это не остановит его.       Её слова были подобны удару, направленному прямо ему в грудь, холодному и жестокому, какими никогда не могли быть кулаки отца. Её слова сочились правдой, от которой он старался сбежать и никогда не сталкиваться, и были направлены прямо туда, где было больнее всего. Чонгук мог сказать каждому, кого знал, что он веселился, дрался и спал с людьми, потому что искренне верил, что это весело, потому что ему было больше нечем заняться. Но его мать знала — знала, что это было вовсе не так. В то время, как другие люди могли бы взяться за нож или бритву, пытаясь облегчить сердечную боль, Чонгук будет напиваться до беспамятства и раздирать себя на маленькие кусочки, пока от него не останется ничего, кроме пустой оболочки из плоти и костей.       Юноша зашипел, зажмуривая с силой глаза и плотно сжимая губы, потому что ему нечего было сказать. Он знал, что она была права, он помнил, как всё это началось и стало способом, чтобы позабыть насколько ужасна его жизнь.       Но в этом всё и дело. Вот так всё и началось.       — Дело не в этом, — ковыряя пальцами штанину.       Дело не только в этом.       — Тогда что, Чонгук? Что? — настаивала она, скрестив руки на груди.       Потому что ему нравится это.       — Я не знаю.       Потому что это заставляет его чувствовать себя живым.       Мать снова вздохнула, её плечи поникли в знак поражения, а выражение лица смягчилось. Она никогда не могла злиться на него слишком долго, всегда сдаваясь. Снова и снова она сдавалась — будь то её тщетные попытки сопротивляться насилию мужа или попытка сказать «нет» широко раскрытым щенячьим глазам Чонгука. Временами юноше хотелось накричать на неё за это, встряхнуть и крикнуть, чтобы она встала и боролась за себя хоть раз в жизни, чёрт побери. Но он никогда не сможет этого сделать. Нет, его мать была слишком дорога для него. Слишком красива, вывернутая наизнанку истошными криками и слезами.       Он не мог опуститься до своего уровня и причинить ей боль. Он умрёт раньше, чем это случится.       — Что же мне с тобой делать... — устало прошептала она, проводя рукой по волнистым волосам. Она выглядела ещё тоньше, вероятно, из-за стресса, но всё же умудрялась выглядеть мягкой и живой. Чонгук ничего не ответил, сцепив большие пальцы и тяжело сглотнув. Он не мог ответить на этот вопрос, как бы ему этого не хотелось.       — Иди прими душ, я не могу подлатать тебя до этого, — несмотря на повисшую тревогу и напряжённость, уголки губ женщины растянулись в слабой, но искренней улыбке, из-за которой Чон невесомо ощутил чистую любовь, которую она излучила. Она не была похожа на отцовскую, наполненную злобой и глупой гордыней, даже не была похожа на его собственную, сломанную и неровную. Нет, она была по-настоящему тёплой, заботливой и любящей.       Чонгук сделал, как его просили, не видя смысла и не имея сил спорить. В конце концов, он всё ещё был на взводе — боялся, что отец может войти в дверь в любой момент. Поэтому он поднялся по лестнице в ванную, уже сбросив рубашку, чтобы сэкономить драгоценное время. Тяжело стягивая узкие джинсы и поворачивая кран, заставляя воду течь, он стонал от боли, но справился, как и всегда, привыкший терпеть.       Горячая обжигающая вода творила чудеса с его ноющими мышцами, и, несмотря на жжение, просачивающееся из открытых ран на груди и спине, он с облегчением отметил, как становится легче. Некоторое время юноша стоял неподвижно, наслаждаясь ощущением воды, стекающей по его дрожащему телу. Если бы угроза израсходовать всю горячую воду из запаса в доме не висела бы над ним ярким маяком, Чонгук мог бы остаться там навсегда — отгородиться от мира и просто жить в душе, где чувствовались тепло и защищённость.       Увы, так не будет никогда, и он сам был причиной этого слишком много раз, поэтому, стряхивая с себя наваждение, юноша бросился, чтобы схватить бутылку детского масла, которое мать купила для него. Нежный уход, без запаха.       Она купила его специально для таких ночей, когда он ложился спать с бóльшим количеством синяков и ссадин, чем обычно. Это самое лучшее средство от открытых ран и воспалённых мышц, поверь мне, сказала она, протягивая бутылку. Он тогда лишь кивнул, не желая идти против собственной матери, особенно когда она так сильно заботилась о нём, несмотря на всё, через что он заставил их обоих пройти. Он сделает всё, о чём попросит его мать.       Почти всё.       Едва выйдя из ванной, юноша почувствовал характерный запах чая и быстро натянул на себя сменную одежду, которую мать оставила ему раньше, слегка улыбнувшись пушистым жёлтым носкам, лежащим сверху. Это был подарок его бабушки, которым он редко пользовался, но очень дорожил. Они были тёплыми, когда он, пошатываясь, спускался по лестнице, одной рукой придерживаясь за металлические перила.       — Пойдём, — сказала мать с улыбкой, пододвигая стул. — Давай подлечим твоё лицо, да?       Чон почувствовал, как его сердце сильно забилось под рёбрами, и резко отвернулся, сжимая край своей футболки побелевшими от напряжения пальцами и прикрывая это действие притворным покашливанием. Она этого не заслуживала. Она не заслуживала терпеть его.       Его мать была занята тем, что ставила аптечку на стол, когда юноша сделал первый глоток, обеими руками обхватив керамическую кружку, а его лицо обдал густой и пьянящий аромат специй.       Это стало чем-то вроде ритуала между ними. Он приходил домой весь в синяках и ссадинах, и она ругала его в течение минуты, пока промывала раны, заставляя его извиняться по крайней мере два раза, прежде чем она провожала его в душ суровым взглядом. Когда он возвращался, то обнаруживал ожидающую его чашку чая, сопровождаемую материнской мягкой улыбкой. Раньше это была ромашка из-за её успокаивающего действия, но несколько лет назад мать перешла на чай, прочитав что-то о целебных свойствах гвоздики.       Аптечка была одной из тех дорогих — большая сумка на молнии, в которой хранились два раскладных клапана с несколькими отделениями, содержащими всё, что было нужно для оказания первой помощи. Женщина только закончила оглаживать один из пластырей на его щеке, убеждаясь, что края гладкие, прежде чем сесть на стул, всё ещё роясь в сумке.       — Ты выиграл?       Она уже не в первый раз задавала этот вопрос, но, несмотря ни на что, в её голосе всегда звучала неуверенность. Как будто она пыталась убедить себя, что до тех пор, пока он не проиграл, это нормально. Нормально, что он делает это и никак не может остановиться. До тех пор, пока он не проиграл, она готова была каждый раз обрабатывать его раны, даже если Чонгук видел, как сильно она это презирает.       — Выиграл, — его голос был хриплым и напряжённым, скорее всего из-за удушающей хватки отца. Юноша закашлялся , пытаясь немного прочистить горло, прежде чем сделать ещё один глоток чая. Мать с улыбкой наблюдала за ним, протягивая руку, чтобы погладить его по влажным волосами.       — Хорошо. По крайней мере ты не зря так поступаешь.       — Мама, — явно пристыженный её словами, Чон тяжело выдохнул, когда она встала, чтобы убрать набор, спрятав его за пачкой муки и двумя коробками хлопьев в шкафу над раковиной. — Не делай этого.       — Что не делать? — промурлыкала она в ответ, крутя ручку крана перед собой и регулируя температуру воды. Её плечи двигались под тонкой тканью свитера, когда она мыла руки, заставляя желудок Чонгука сжаться в болезненном спазме, замечая, насколько худее и слабее стало её тело.       — Не принимай это просто так, — продолжил юноша, где произнесённые слова слишком знакомого разговора пузырились у него во рту. — Сопротивляйся, дай мне пощёчину или ещё что-нибудь! Что-угодно! — он умолял.       Женщина замерла на секунду, рука повисла в воздухе, пока она обдумывала свои действия, прежде чем перекрыть подачу воды. Её глаза были холодными, пустыми и всё же такими печальными, когда она повернулась, чтобы заглянуть ему в глаза, молча оценивая выражение мольбы и страха, прежде чем заговорить.       — Зачем мне калечить тебя ещё больше, когда твой отец и так справляется с этим? Это, очевидно, не работает.       — Это потому, что он...       — Потому что он всегда так делал, — отрезала она, прикусив губу. — Я знаю это.       Затем она снова улыбнулась и села перед ним, положив руку ему на колено. Это должно было утешить, но Чон почувствовал, как её прикосновение обжигает его сквозь спортивные штаны.       — Вместо этого я лучше ударю твою совесть, — юноша почувствовал, как дрожит её рука, резко контрастируя с довольно дразнящей улыбкой, которую она ему подарила.       — Мама, пожалуйста.       — Пожалуйста, что?       Чонгук, не имея сил больше сдерживаться, ударил сжатыми кулаками по ногам, удивляя их обоих, когда его пятки вонзились в пол, будто ребёнок, закатывающий истерику.       — Давай уйдём. Давай убежим, ты и я. Нам это не нужно. Ты этого не заслуживаешь.       Улыбка матери смягчилась, когда она подняла руки, чтобы помассировать его затылок.       — Я не могу этого сделать, — устало.       — Почему нет? Я могу работать, я могу помочь тебе. Мы может найти где-нибудь жильё, например... Джоам-ри или что-то в этом роде.       — Чонгук.       — Мне всё равно где, пожалуйста, — он чувствовал, как его горло нещадно болит, а голос был не больше, чем задыхающийся шёпот, и всё же он не хотел останавливаться. Если он будет умолять достаточно долго, то, может быть, она послушает его на этот раз, и они уйдут до того, как вернётся отец. Он, не колеблясь ни секунду, срывался на шёпот, полный отчаяния и страха, цепляясь руками за её суставы и сжимая с такой силой, что кожа белела от напряжения.       — Не причиняй себе ещё больше вреда, — её голос предательски дрожал.       Она могла лишь смотреть на него тускнеющими пустыми глазами, как и всегда. Это был не первый раз, когда они разговаривали об этом, и, конечно же, не последний. Несмотря на мольбы Чона, каждый раз, когда он поднимал эту тему, ему казалось, будто внутри матери умирает частичка её самой, как-будто сама мысль о том, чтобы собраться с духом и уйти, истощает её. То тлеющее желание побега, которое ей пришлось оставить ещё в самом начале, медленно таяло и оседало пеплом в глубине. Юноша знал, что она хотела сбежать, из них двоих именно она желала этого больше всего, но ничего не делала. Она ни разу не пыталась сбежать, и он искренне не мог этого понять. Её ничто не сдерживало.       Чонгук не мог уйти, потому что она всё ещё была там.       — Сынок, — голос стал мягче. — Я в порядке, — ложь. Она лгала, и оба это знали. Она была не в порядке, не могла быть в порядке, и Чона раздражало, когда она это говорила. Его так тошнило от этих слов, от этого притворства и каждодневного обмана, что он почувствовал, как к горлу подступает желчь.       — Это не так, — настаивал юноша сдавленным шёпотом, блуждая глазами по её телу. Он знал, что под тёмной рубашкой и на её щеках были синяки, даже если она изо всех сил старалась скрыть их. Шарф здесь, свитер немного великоват там, с таким густым макияжем, что гейше было бы стыдно. Тем не менее, Чонгук точно знал, что они были там, ведь видел, как его отец помещал их туда чаще, чем он мог сосчитать.       — Я в порядке, — настаивала женщина, тыча пальцем ему в грудь. — Но ты — нет, и я хочу, чтобы ты ушёл. Забудь обо мне и уходи.       Юноша ничего не мог поделать, только разинул рот от нелепой просьбы, заходясь в сиплом кашле. Оставить её? Вот так просто?       — Что... Я не могу этого сделать! Ты с ума сошла? — испуганно.       — У тебя есть своя жизнь, сынок. Я лучше увижу, как ты уйдёшь, чем проведёшь свою жизнь в барах с дорогим алкоголем и Бог знает чем ещё...       Чонгук резко сжал челюсти, чувствуя, как заскрежетали зубы друг о друга.       — Это не так уж и серьёзно, — попытки спорить, но никакие мужество и сила в данный момент не могли заставить его чувствовать себя тем, кто сможет терпеть такую жизнь и дальше.       Они стояли так некоторое время, молча и неподвижно, пока она не решила встать с тяжёлым вздохом, повернувшись к нему спиной. Он знал, что это было не более чем отвлечение, что-то, что она делала, чтобы попытаться заставить себя сдержать подступающие слёзы.       — Отдохни немного, родной. Я разбужу тебя завтра до его возвращения.       Это тоже было частью их рутины: мать будила его раньше, чем отец возвращался с ночной смены. Каждое такое утро было тяжёлым, ведь отец был необычайно раздражён после долгой ночи патрулирования улиц Каннама. Каждое такое утро он всё ожесточённее вымещал свою злость на нём, не раз оставляя без сознания. Возможно, именно поэтому мать начала будить его так рано. Однако в последнее время Чонгук начал задаваться вопросом, не делает ли она также это и для себя, чтобы попытаться уменьшить душевное бремя, связанное с наблюдением за избиением своего сына.       У него больше не было сил спорить, не сегодня. Вместо этого юноша встал и обвил руками талию матери, уткнувшись подбородком в её макушку. Она была такой маленькой и хрупкой. Тяжелый ком застрял в горле.       — Я люблю тебя, — прошептал он ей в волосы, тяжело дыша. Он говорил это недостаточно часто, даже если бы взял себе за правило говорить это хотя бы раз в день. Если бы он мог, он говорил это раз в две минуты, чтобы она никогда об этом не забывала.       Женщина застыла в его объятиях, и теперь её руки лежали поверх его собственных, мокрые и холодные от воды. Несмотря на это, Чон почувствовал тепло, которое можно было описать лишь как материнская любовь, когда её большой палец с нежностью пробежал по его запястью.       — Я тоже тебя люблю, — губы матери растянулись в улыбке. Чонгук видел, как она отражается в окне напротив.       На тумбочке стоял стакан с водой, в котором маленькие пузыри воздуха свидетельствовали о том, что он стоял там довольно давно. Юноша улыбнулся этому зрелищу, полагая, что мама, должно быть, поставила его туда, пока он скрывался в душе. Рядом лежала пара обезболивающих, которые почти блестели в тусклом свете его спальни. Чонгук, не теряя времени, зачерпнул их, запивая большим глотком воды, почти не обращая внимания на боль при глотании. Он даже не потрудился выключить лампу, когда залез под одеяло. Изнеможение сделало его тело вялым и тяжёлым. Не было и дня, чтобы к концу его не одолевало истощение, и он знал, что это из-за его довольно... авантюрного образа жизни.       Авантюрный.       Чонгук усмехнулся собственному описанию. Горькая усмешка тронула его губы.       Безрассудный было бы правильным словом.       Тем не менее, он не мог остановиться. То, что началось, как побег, как способ утопить свои печали и забыть о ненавистных глазах и холодных кулаках отца, превратилось в привычку — зависимость, то, чего он жаждал и к чему стремился. Будь то алкоголь, наркотики или грубые руки, прижатые к его обнажённому телу, он искал всё это; отчаянно, как моль, привлекаемая огоньками пламени. Всё, что угодно, лишь бы доказать, что он всё ещё чего-то стоит в этом мире.       Это было то, что он любил, как бы хреново это ни было. Это было нечто, что заставляло его чувствовать себя живым среди окружающего хаоса. Он знал, что всё рушится, и ему не нужно было, чтобы кто-то говорил об этом. Он не был глупым или слепым. Он знал, что медленно убивает себя и всех, кто ему дорог, но никто, кроме отца, не пытался помешать его миссии камикадзе. Как будто его отец не был тем, кто зажёг спичку, которая дала начало бушующему аду, который был единственной реальностью для Чонгука в первую очередь.       Он повернулся на другой бок, чтобы зарыться ушибленной щекой глубоко в подушку, не обращая никакого внимания на боль, вдыхая тёплый аромат их стирального порошка. Это был запах дома, его мамы, его единственной стабильности в жизни. Если и был кто-то, кто мог остановить эту глупость и положить конец всему, то это была его мать. Она могла бы. Всё, что для этого требовалось: «Чонгук, пошли» — и он бы бросил всё в одно мгновение и ушёл бы вместе с ней. Но она никогда не говорила этого, поэтому он не останавливался и продолжал гореть в своём личном круге ада.       Он знал, что это несправедливо — винить её в своих поступках. Он мог бы остановить себя, если бы захотел. Проблема в том, что на самом деле он этого не хотел. Не видел смысла в том, что единственный человек, ради которого он готов был жить, даже не хотел этого сам. Так Чонгук и засыпал, усталость тянула его конечности и разум в глубокий сон, подпитываемый остатками наркотиков в организме, тёплого чая и материнской любви. Странная смесь, но это было именно то, что могло так точно описать жизнь Чон Чонгука.