Сгоревшие сказки

Уют царил только в его углу, и если раньше это бы удивило, разозлило, принесло бы ни с чем не сравнимое удовольствием и чувство превосходства, то сейчас стало привычно-раздражающе, как ноющая боль в отсутствующей конечности, которую приноравливаешься не замечать. За столько времени Птица научился. Птица, если честно, не считал, сколько времени прошло, в глухой комнате без дверей и окон это было невозможно, просто в какой-то момент он проснулся и понял, что находится здесь совершенно один. Второй угол был завален выцветшими полотенцами, растянутыми свитерами, от старости потерявших всякий цвет и теперь просто сваленных огромной горой, в том углу было тихо, не было слышно ни рыданий, ни тихих всхлипов, ни причитаний и тревожного бубнежа. Птица, теоретически, знал, что Тряпка где-то там, но найти его не получалось. Не так чтобы он действительно пытался. (не так чтобы он судорожно рыл и перебирал эти горы старой прохудившейся ткани в желании добраться до дна, в попытках понять, жив ли Тряпка вообще, но тряпье всё не заканчивалось, оставаясь точно стылый камень на братской могиле). Два других угла, до этого вечно заваленные всяким хламом, по авторитетному мнению Птицы, разумеется, памятными вещицами и фотокарточками, теперь пустовали, являя собой стерильную чистоту больничных, некогда белых, но пожелтевших от времени стен. Тот, кому раньше принадлежала щедрая половина этой комнаты... Теперь его просто не было. Птица не особо понимал, что думал по этому поводу, но с каждым мгновением, как он глядел на эти стены с облупленной в нескольких местах штукатуркой, его все больше накрывало растерянностью и страхом. Не так чтобы он часто на них смотрел. (не так чтобы он с громким злым криком бросался на стены, скреб когтями по бетону, в попытках найти ответы оставляя за собой длинные прорехи и соскабливая крошащуюся точно мел штукатурку). Уют царил только в его углу комнаты, и от этого мурашки пробирали вдоль хребта, даже если Птица был не в курсе, что способен на такое чисто теоретически. Тишина, некогда будучи столь желанной, теперь давила на плечи неподъемным грузом, затекала в уши болотной тухлостью и звенела там, одолевая, пока Птица не начинал говорить в слух или просто рычать. Рычать долго не выходило, горло всё же уставало, поэтому время от времени, пока не впадал обратно в спячку, больше похожую на дрёму в мареве лихорадки, Птица начинал говорить. Голос отражался эхом от пустых стен, если он сидел в пустующей части помещения, граница между ними уже давным давно стёрлась, позволяя ему заходить туда. Птица говорил, говорил о планах захвата власти, о том, как приятно будет пытать некоторых людей, о том, как ему нравится слышать предсмертные крики людей, сгорающих заживо в огне правосудия, о том, как приятно было бы вонзить когти кому-нибудь в горло, пропарывая тонкие мышцы, раздирая до крови и наслаждаясь страхом и болью в чужих глазах. Птица говорил о пытках, о вероятных схемах махинаций, о том, что можно не ограничиваться Петербургом, можно пойти дальше, искупать в крови всю Россию, весь мир, ублюдки множились каждый день, и даже за границами Питера им было бы, что делать, он бы обязательно нашел способ распространить свою власть. (Птица говорит об искусстве, картинах, стилях написания, архитектуре, коде. Птица говорит о мягких игрушках, сладкой вате, горячем шоколаде с парой зефирок и ложкой сахара, кривясь от того, насколько сладко это звучит. Птица говорит до хрипоты, открывая для себя ещё и факт того, что может охрипнуть, Птица теряет счёт времени, говоря о чем-то, что никогда не было интересно ему самому, но интересовало его... соседей. Никто из них не возвращается, привлеченный интересным разговором, никто из них не напоминает Птице, что его часть времени управления давно уже истекала, никто не говорит ему вдруг заткнуться, потому что он мешает сосредоточиться.) Однажды Птица сдаётся, опускает руки. Он берет несколько свитеров побольше, утаскивает их на свою часть комнаты, на секунду замирая по старой памяти перед исчезнувшей границей, до этого не позволявшей что-то брать из чужого угла, да и вообще,тебе позволявшей так свободно перемещаться. Но границы все ещё нет, нет даже намека на нее, только выжженная непонятно чем полоса, змеящаяся по полу, стенам и потолку, как шрам на чистой коже, ублюдское напоминание о былых временах. Птица не смотрит на потолок больше, не обращает на полосу никакого внимания, утаскивает несколько свитеров к себе, вьет из них подобие гнезда, норовящее развалиться при первом же вздохе, но... Птица устал. Птица ужасно устал, у него подгибаются колени и крылья черным плащом волочатся по полу, отягощая спину, у Птицы нет сил на перфекционизм и переделку. Птица засыпает в гнезде из отдающих сыростью и пылью свитеров в надежде никогда больше не просыпаться. Птица открывает глаза, и потолок все такой же белый, но на нём нет привычной полосы, напоминавшей о некогда существующем разделении, на нем есть только дрянного качества штукатурка, облупившаяся в нескольких местах. В ушах снова мерзко пищит, но Птице требуется несколько мгновений, чтобы понять. Так звенит не тишина. Так звенит какой-то прибор, свидетельствующий о том, что человек пришел в себя и его пульс анормально ускорился. Птица рывком садится и его тошнит на такой же белый пол больничной палаты. Ощущений слишком много, по глазам бьёт свет, в носу свербит от количества запахов, тело ощущается слишком живым и в то же время совсем мертвым, неподвижным, деревянным, таким, каким оно никогда не было. Птица отключается, впервые за все годы своего существования падая в спасительный обморок.