***
Его одежда — пёстрые, разноцветные лохмотья, висят клочьями, как остатки старого растерзанного матраса; создают впечатление взорвавшегося конфетти; выдают в нём шута и фигляра, уличного балагура с большой дороги, который днём попросит монетку «Христа ради», а ночью прирежет пусть даже и за ту самую монетку. Его пальцы с чёрными, коршунскими когтями усеяны бесчисленным количеством сверкающих колец; шея увита цепочками, как удавкой; в левом ухе огромная золочёная серьга. Всё барахло, конечно, подделка и мусор. Ничего не стоят все эти побрякушки точно так же, как четыре блестящих зуба, украшающих челюсть, хоть он и любит бравировать своими безделушками. Улыбаться, скалиться коронками, словно они из настоящего золота. Ведь он же шут и клоун. Паяц, петрушка. Он весь — подделка, как и его украшения. Конструкция из трёх, поставленных друг на друга бочек выглядит неустойчиво, но Самаэль восседает на верхней, словно на троне, и не зря. Он ведь в самом деле король, самопровозглашённый лидер, единоличный монарх. И кому есть дело до того, что его подданные и королевство — толпа бродяг и нищих, разбойников, аферистов, проституток, беглых семинаристов, уличных артистов, цыган, христорадников и маньяков. Его королевство — последние из парижского общества XV века, дно, худшие из худших. В мрачной, в грязной эпохе, кишащей болезнями, паразитами, язвами и войнами. Здесь всё дышит смертью, тлением, разложением и гнилью. Здесь рекой льётся кровь и дешёвое пойло, а Самаэль сжимает в руке бутыль с самой отвратительной в его жизни выпивкой. Аляповатое перо свисает на глаза с широкополой шляпы. Самаэль сдувает его в сторону, делает глоток из бутылки, окидывает мутноватым, хоть и абсолютно осмысленным взглядом свои владения и их обитателей. Это его вотчина, его ном. Грудь теснит чувство счастья, эсхатологического восторга, и хочется ликовать. Сжигать и разрушать. И смеяться, смеяться, смеяться, пока бьют, презирают, рубят на куски. Сумасшедшее, ненормальное желание встать вне общества и его норм, по ту сторону от условностей, правил и традиций. Быть созданием ночи, тенью. Самаэль уже был лордом и аристократом, теперь хватит, теперь время быть правителем других слоёв населения.***
Откуда-то со стороны звучит музыка. Кажется, один из балаганных оркестров решил дать залп, порадовать вакханалию саундтреком. Вся толпа, словно единый организм, внезапно подчиняется этой безвкусной трели, словно дудочке крысолова, пускается в неистовый пляс. Самаэль и сам пританцовывает на своей бочке, кривляется, строит гримасы. Посылает воздушные поцелуи шлюхам, влюблённым в него по самые гланды. Каждая из них мечтает стать его королевой, но он не слезает с бочки, не спускается вниз, к ним; строит из себя бога воров и трикстера, который появляется и исчезает, словно ветер. И императорский венец свой — шляпу всегда с собой уносит. Не носить шлюхам короны лидера бродяг. Самаэль пьёт, как не в себя, неизбежно сваливается со своего трона куда-то в грязь, но всё-таки поднимается на ноги. Картинка перед глазами пляшет не хуже нищих, голова кружится, а грудь разрывается от счастья и упоительного чувства свободы. Пожалуй, он здесь задержится. Он будет терроризировать Париж, бегать от стражи, резать глотки, пить, курить и не только табак, трахать шлюх и, может быть, даже каяться. Рыдать, прислонившись лбом к холодному камню готических соборов, чувствуя себя маленьким и обездоленным сиротинушкой. Он будет сидеть в тюрьме на одной корке хлеба, дразнить инквизиторов, веселить их, расчёркивая их лица улыбками. Самыми лучшим из существующих способов — ножом. Он будет поднимать парижский сброс на восстание. Самаэль, наконец, будет счастлив.