Безупречные и падшие

Саундтрек: Placebo — Protect Me From What I Want (Protege Moi)

За год до.

      Поместье Ноттов.       После побега из Мунго Теодор бродит из одной комнаты своего родового викторианского имения в другую, перебирая имена домовиков. Но никто на его зов не отзывается.       Пусто. В его доме совсем пусто. Не было никакого смысла проходиться по запылившимся комнатам и коридорам. Но Тео зачем-то проходится, словно по аллее памяти. Все вокруг напоминало о том, что когда-то тут было совсем не пусто.       Когда-то от высоких потолков этого вестибюля отражался живой заливистый девичий смех, пока Тео поднимался вслед за его белокурой обладательницей по лестнице, слушая ее забавные истории. Когда-то на том диване в гостиной они с Дафной проводили время вместе. Когда-то в его спальне спала она. Когда-то глубокими ночами они с ней прокрадывались на кухню, чтобы перекусить. Когда-то Дафна любила, не прибегая к помощи эльфов, что-то сама сварганить и скормить ему. И Тео нравилось. Дафна делала это место домом. Но он не придавал этому большого значения, принимая как должное. И со временем ее присутствие становилось все менее заметным. Ее смех все меньше и меньше звучал в этих стенах, пока вовсе не исчез, и на смену не пришел ее тихий плач, доносившийся до него временами в бессонные ночи то с противоположной стороны постели, то из душевой... Но и тот исчез.       Осталась лишь тишина. Без Дафны тут совсем тихо.       — Фриц! — в который раз рявкает Теодор имя самого старого и преданного его роду эльфа, перевернув на своем пути пару колдографий на комодах. Они все равно пустые. Все семейные колдографии с отцом он давным давно сжёг.       Наконец домовик появляется, материализуясь и конспиративно оглядываясь по сторонам. Фриц вводит в курс дела хозяина, кратко рассказывая о нынешнем положении вещей. О новых законах содержания домовых эльфах, которым молодой лорд Нотт не соответствует. О том, как остальные ноттовские домовики, находясь под министерской опекой, стали слишком образованными, чтобы работать за бесплатно.       Теодор слушает всё это и ушам своим не верит.       Невероятно. Королева грязнокровок лишила его не только невесты, но и, мать ее, прислуги!       Спускаясь в подземелья, Теодор хочет лично убедиться в том, что его коллекция артефактов действительно разорена.       — Все разграбили! — сокрушается престарелый эльф, семеня за угрюмым волшебником. — Ничего не оставили! Она… — переходя на злопамятный скверный полушепот, ведает Фриц. — Эта предательница мисс Дафни привела хитителей сюда, господин.       Невыразимцы оставили каменную стену распахнутой, уходя с его гребаным имуществом. И привела их сюда она. Теодор знал это, ещё когда торчал в психушке. Но что-то внутри до последнего не хотело верить в то, как она теперь с ним поступает.       Ступая черными лакированными туфлями по мрамору, Теодор проходит в опустошенный артефактный зал. Мужские шаги громко отдаются эхом от высоких потолков. Оглядываясь по сторонам, Теодор останавливается в середине и, всплеснув руками в воздухе, запрокидывает голову, срываясь на надрывный хохот, отражающийся эхом от пустующих помещений. Она хочет его смерти. О да, совершенно точно хочет. Стереть его род с лица земли. Чтобы его не существовало. Нотт не был поклонником своей фамилии или корней, но такое надругательство над фамильной коллекцией всего его долбаного рода… о чем-то говорит.       Потом Фриц рассказывает, что Дафна сделала, когда узнала, что он рисовал ее.       Помимо артефактов, его единственной отдушиной было писать с нее портреты. Только чтобы Дафна не знала. Иначе лишний раз подумает, что властна над ним. И что же стало, когда она узнала? Она почти всё сожгла.       — Сука, — злостно выругивается он, насмеявшись в потолок. — Эта чертова сука! Ничего не меняется…

***

Саундтрек: HEALTH, Ghostemane — JUDGEMENT NIGHT (SIDEWALKS & SKELETONS RMX)       Замок Блэков.       — Скажи сколько нужно, Блэк. Три? Пять? Десять? Я создам столько взрывчатки, сколько потребуется. Для меня это не проблема. Они и близко подойти не смогут.       Регулус II, расхаживая по черно-белому мраморному полу, перебирает варианты тактики. Обычно он был хорошим стратегом, но иногда терял рациональность, когда дело касалось защиты его сестры. Остановившись, маг устремляет светло-серые глаза на Теодора, который всеми руками и своей слетевшей с орбит гениальностью готов воевать с кланом Диллинджеров-Забини.       Стоя у панорамного окна с черными рамами, распростертого от громадного куполовидного потолка замка, Нотт безэмоционально провожает уныло стекающие по стеклу капли дождя. Тучи нависают над Лондоном, пока она греется на солнце в Италии. Газеты разбросанные по журнальному столику отлично изображают, как замечательно ей живётся без него. Дафна мелькала в итальянской прессе в основном в разделах искусства и моды, но и о ее криминальном романе с местным мафиозным принцем порой находилось, что упомянуть в газетных колонках.       В двухгодичной изоляции Нотт думал, что договорился с самим собой, усмирив обиженного мальчишку в себе. Не для того Теодор путешествовал во времени, чтобы снова всё повторить. Но видеть, как тот, от кого зависит твое счастье, счастлив с кем-то другим… в особенности с тем, кто когда-то был другом… никак не выходит у него воспринимать хоть немного сносимым. Нотт хотел, чтобы где бы Дафна ни была, ее имя всегда ассоциировалось с ним. Чтобы она никогда не забывала, кому на самом деле принадлежит. Он не даст ей забыть. Дафна никуда не денется. Придет время, и у нее не останется выбора, кроме как вернуться к нему. Они должны быть семьёй.       Теодора вдохновили статьи английских писак о том, в каком свете те его представляют. Несчастный, брошенный и сведенный с ума сердцеедкой-невестой, что изменила ему с его лучшим другом. На этой почве у него созрел план, и Нотт связался с одной перспективной журналисткой тридцати лет… Сделав вид, что встреча в кафе случайна. Синди Кроуфорд не волновало, что он беглый псих. Не волновало, что он опасен. Ее волновала его трагическая история, которую Нотт, придерживаясь легенды, любезно и печально предоставил. В той обертке, в которой попавшая под его мрачное очарование женщина неосознанно желала. О том, какая плохая она, эта Дафна Гринграсс. Как закрутила роман за его спиной с их другом детства. Как упекла его в психушку. Как в сговоре с мафиозным принцем намеревалась свести с ним счеты и забрать всё его наследство. Теодору даже придумывать ничего не приходилось; он просто повторял сочинённые россказни Скитер, рассыпая крупицы правды о том, как разрывается его сердце от подобного предательства. Он сам чуть в это жертвенное вранье не поверил… Снова обманывая самого себя. А вместе с тем и окружающих. Журналисточка растаяла, позвав к себе на чай. В постели она обещала, как ей не составит труда в край ополчить против красивой молодой женщины, имевшей дерзость примерить на себя «мужские» амбиции, всё их патриархальное общество. Свой бизнес? Свобода от древних традиций? Ах, она ещё и красавица? С тянущимся за а.к.а Куфией общеизвестно очевидным, но покрытым полутайной гангстерским шлейфом? Это уже слишком много власти на одну юную леди не только для «Священных двадцати восьми семей», но и для обычных людей. Дафна Гринграсс ещё поплатится. И спустится с небес на землю.       — Как думаешь, сколько времени пройдет с того, как заберешь ее, и вся англо-итальянская мафия ополчится против? А узнав, что мы с тобой заодно?.. — отклонительно допускает Регулус и, поводив челюстью, переводит внимание на Айолу, сидящую немного поодаль за трапезой за маленьким круглым столиком с очередной газетой в руках. — Нет, — отвергает Блэк подобный план действий. — Их всех нужно убрать до.       Опустив взгляд через плечо, Теодор прослеживает, как Регулус принимается вновь рассудительно расхаживать за его спиной. Мантия волшебника черным мельтешащим из стороны в сторону пятном отражается в оконном отражении.       Блэкам что-то нужно от него. Теодор пока не разгадал что, но что-то им точно нужно. Близнецы вызволили его для дела, но утаивая для какого. «Узнаешь, когда будешь готов», — утверждали они. Он и не рассчитывал, что его освобождение было бескорыстным. На данный момент Теодору было известно только то, что Блэки готовы оказать содействие его цели по нескольким конкретным озвученным ими причинам. Первая: близнецам доставляла дискомфорт подвисшая угроза от могущественного врага, которого они себе нажили. Черная вдова и ее мафиозный клан. И хотя Блэки вернулись к своему затворническому образу жизни в своем замке, скрывая свое выживание, дискомфорт волей неволей перерастал в паранойю, что однажды на них дообрушиться месть за убийство Диллинджера. Поэтому Блэкам нужны союзники. Нужна армия. Вторая причина, по их словам, состояла же в том, что они его понимают. Его одиночество.       «Когда одиночки, вроде нас, пройдя сквозь шторм, сплочаются, — у мира нет шансов,» — говорили Теодору Блэки.       Что бы это ни значило…       Нотт знал, что какими бы союзниками Блэки ни были, люди в его жизни делятся в основном на два типа: на тех, кто предал, и тех, кто не понимает. Есть ещё один подтип, к которому Тео относил исключительно Дафну. Единичный в своем роде тип людей, которые его знают. По-настоящему знают. И от того любят и ненавидят. Блэки, по мнению Теодора, относились к тем, кто его просто знают. Это уже много, учитывая, что этому критерию до них соответствовала только она. Но вот понимать его слишком трудоемкая задача. Для этого его нужно не только по-настоящему знать. Любить и не ненавидеть.       А это что-то из ряда фантастики.       — Положим их до, — безразличным к последовательности тоном соглашается Нотт и, уставившись в грозовые тучи, злодейски кривит губы: — Неужели она, такая наивная, думала меня разоружить, забрав всю семейную коллекцию артефактов? — Он мрачно посмеивается, покачав головой. — Я создам новые артефакты. И как только они явятся в Англию, всю эту итальянскую свору положим.       Регулус утвердительно кивает.       Раздается фарфоровый звон чашки о блюдце. Саундтрек: Grimes, 潘PAN — Darkseid       — Вам, мужчинам, лишь бы войну развязать, да? — отложив газету, встревает Айола. — Собрались воевать с Королевой вуду? Ну, молодцы. Браво! — Ведьма наигранно аплодирует Регулусу и Теодору, затем берет чашку и с изяществом отпивает, колко подводя свое мнение: — …Гениальный план. Для самоубийства.       У Теодора вырывается тихий сардонический смешок.       — И это сказала та, кто чуть не сровняла Лондон с землёй, вступив с вышеупомянутой Королевой вуду в схватку.       Айола со скромной ухмылкой, взыгравшей на ее губах оттенка бургунди, откидывается на высокую спинку черного резного стула и обводит кончиками своих тонких длинных пальцев, зоостренных чернильными острыми ногтями, край чашки.       — На тот момент… я думала, что мне нечего терять, — объясняет она, поправив оборки своего белого платья викторианской эпохи. — Но терять всегда есть что. Всегда может стать хуже, чем есть. — Айола смотрит на брата, затем берет булочку и столовый ножик. — Чтобы не сделать всё только хуже, нужно действовать более разумно, — наставительно продолжает она, поставив занятые руки запястьями в стол. — Пересекать границы всегда успеем, вернуться за них обратно — нет.       Теодор вполоборота разворачивается к близнецам и парирует:       — Ах, ну да. Ты же у нее на поводу… — Он поддразнивающе ухмыляется Регулусу. — Поэтому-то вы сидите здесь, а не в Отделе тайн. Поэтому-то Малфой и Грейнджер сместили вас.       Вперив в Теодора пронзительный острый, как лед, взгляд и указав ножом в его направлении, бывшая Верховная ставит все точки над «i»:       — Мы сидим здесь, потому что у нас не вышло с революцией, Теодор. Мы сидим здесь, потому что Регулус убил Диллинджера, развязав войну. И план сорвался. Мы сидим здесь, потому что мы даём шанс другим. Мы не гонимся за властью, помнишь?.. Разве не ты пришел к нам со словами, что мы справимся лучше, чем ты? — Айола отвлечённо разрезает булочку пополам, выгнув темную бровь. — Что ж, мы не справились. Кто знает, может, справятся Малфой и Грейнджер…       Нотт исчерпывающий ответ ведьмы оставляет без комментариев, хладнокровно отворачиваясь обратно к окну.       — У тебя есть идея, да? — просекает Регулус, глядя на сестру.       Айола ему загадочно улыбается и, погружая нож в сливочное масло, чтобы аккуратно намазать на половинку булочки, принимается между делом выкладывать:       — За столько времени слежки за Дафной из газет, ты, Теодор, мог бы и почерпнуть побольше, если бы не был так ослеплён злостью. — Встряхнув с шелестом Пророк, Айола ножом указывает на серию колдоснимков Дафны из Италии в колонке волшебной моды. — Везде на каждом снимке у нее на шее висит эта симпатичная штучка… Скажи вот, носила ли она эту вещицу на постоянной основе раньше, хм? — уточняет она у Нотта, и, когда тот всем своим неподступным видом, лишь повернув голову, показывает, что нет, продолжает: — Так вот, я выяснила, — это снежный обсидиан. Камень в обиходе у колдуний вуду. Обсидиан отлично подстраивается под их чары слежения… — Айола откладывает газету и самодовольно принимается вновь намазывать масло на булочку, когда от этой информации у Нотта подкашивается его бровада, и он разворачивается полностью. — И, не сомневаюсь, снять или тем более расколдовать его без позволения владелицы — тебе не удастся.       — Так что даже если и заберёшь ее, за ней обязательно кто-нибудь придет, — подытоживает мысль сестры Регулус. — Где бы ты ее не спрятал. Но ведь поэтому-то нам и лучше для начала всех…       Айола по-дамски покачивает ножом в воздухе.       — Мой хороший, я не договорила. Для начала я уже сказала, что идея воевать совсем не элегантная. Надо быть хитроумнее, — улыбается она, распределяя масло по булочке. — Разве не ты у нас ас по артефактам, а, Теодор?.. Так вот, например, в музее древних артефактов в Шотландии есть один любопытный браслет, способный расколдовать любой оберег. Красивая вещица, между прочим, девушкам такие нравятся. Вот и преподнеси ту, так скажем, в качестве примирительного подарка своей Дафне… Думаю, и с магией вуду в ее обсидиане заодно справится должен. Угу, — кивает она сообразительно включившимся мужчинам, указав на них кончиком ножа. — Однако… грабить этот музей, широко известный своими экспонатами, было бы сли-и-шком опрометчиво. Это будет общественный феномен. Никто не грабил этот музей уже очень и очень давно. Все наверняка будут говорить об этом. Диллинджеры-Забини быстро поймут, кто и зачем ограбил это именитое место, быстро примут меры и навесят на девушку ещё больше всяких вещиц-вуду или того хуже вживят ей куда-нибудь. Поэтому… нужно сбить фокус с главной цели.       — Ограбить кучу других британских музеев, чтобы они не догадались, что является нашей целью, — заканчивает Регулус, мысленно уже развивая в своей голове детальный план.       Айола указывает на брата ножом в жесте «в точку».       — Ну да, ну да, мы же отменные грабители! — язвительно комментирует Нотт, растянув рот в дрянной ухмылке. — У меня, может, опыт и есть. Но вы двое, со своими пчелиными замашками, оставите жирную роспись на каждом ограбленном музее: «здесь были Блэки».       Регулус прельщенно ухмыляется, переглянувшись с Айолой.       — А кто сказал, что мы с Регулусом станем что-то грабить? — замечает она, по-лисьи улыбнувшись уголком губ. И, отведя взгляд от брата, принимается за намазыванием второй половинки булочки маслом, излагать вторую часть своего замысла: — В этом и состоит суть моего элегантного плана. Мы не скомпрометируем себя. Вместо этого ты соберёшь себе сторонников из бесцельно слоняющихся отпрысков Пожирателей Смерти. Уверена, они будут и рады примкнуть к чему-то большему, к кому-то, кто выдумает для них смысл их никчёмных богатеньких жизней. И этим кто-то будешь ты, Теодор, — завершает Блэк на впечатляющей ноте и откусывает булочку с маслом. А с превосходством прожевав и запив чаем, дополняет: — Всегда есть кто-то, кто выдумает смысл жизни для тех, у кого его нет.       Отвернувшись от близнецов обратно к окну, Нотт складывает руки в карманы брюк и обдумывает изложенный план.       Через сумеречное отражение Регулус видит, как изумрудную радужку глаз Теодора заволакивает по-нехорошему затейническая поволока, отражаясь одержимым отблеском. Вдобавок, словно аккомпанементом, подпевающим суровой лондонской погоде за окном, плечи темного мага начинают сотрясаться от нарастающего злодейского смеха.       Подойдя к сестре, Регулус опирается о резной стул с высокой спинкой, на котором та сидит. Айола поднимает черноволосую макушку на брата позади себя. Передние укороченные пряди длинных, оттенка египетской ночи, волос расходятся по обе стороны от лица ведьмы, когда она обменивается с близнецом только им понятными взглядами идентичных кристально-серых глаз.

***

Саундтрек: $uicideboy$ — Materialism as a Means to an End       Целое поколение английских чистокровных наследников остаётся в своем большинстве без всякого представления о том, где нынче их место в мире. В котором у отпрысков магической элиты больше нет привилегий. В котором нет опеки и наставлений от родителей, заключенных в Азкабан. В котором детей Пожирателей нигде не ждут с распростертыми объятиями, как обещали им с детства. Передающиеся из поколения в поколение идеи превосходства чистой крови стремительно канут в лету. Молодым лордам приходится скрепя зубы сносить новые навязанные принципы равенства, что на их опавшей чаше весов спускают чистокровных с прежних высот. В поствоенной суете отстройки магического общества о наследниках династии «Священных двадцати восьми» если и думают, то в самую последнюю очередь.       Когда находится тот, кто готов подумать о них, многие охотно хватаются за последний оплот привычного мира, где для их сословия выделено особое место.       Этим кто-то для них выступает Теодор Нотт. И его таинственные сообщники, придерживающиеся статуса инкогнито.       Теодору не составляет труда найти подход к каждому, проводя вербовку пожирательских наследников на засекреченной базе. В приглушённом фиолетовом освещении темного зала безымянного заброшенного монументального здания, где от громадного потолка отражается эхо низкоговорящего Нотта:       — …Хотят искоренить нас. Смешать исконно волшебную кровь с грязью. И у них отлично получается. Малфои уже потеряны. Видел этого предателя крови, ха? На побегушках у королевы грязнокровок, — потешается он, сидя в полумраке в середине зала на темно-зелёной кожаной софе. По обе стороны от темного мага в идентичных креслах сидят Блэки в капюшонах темно-фиолетовых мантий и готичных масках, направив их застывшие улыбки в сторону напротив сидящего Ноэля Эйвери, в чьих глазах с каждым словом Теодора, словно брошенными в костер дровами, разгорается чувство причастности. — Пока не поздно нам всем нужно сплотиться, Эйвери…       Внушив таким образом Ноэлю веру, что вступив в его ряды, тот приобщится к чистокровному сообществу и сохранит его традиции, Нотт отпускает наследника рода Эйвери преисполненным воодушевлением.       Оставшись в зале втроем, близнецы снимают маски. Айола взмахом палочки приманивает по воздуху следующее досье на имя Аарона Розье — и зачитывает на того имеющуюся у них ещё со времён своего членства в Верховном совете информацию:       — Кхм, что тут у нас… По лояльности: убежден в превосходстве чистоты крови. Но в отличие от своего погибшего во второй войне брата, Эвана Розье, в ряды Пожирателей Смерти вступать не спешил. Слабость: любитель культурно проводить время, — усмехается ведьма, пробегаясь по характеристикам этого персонажа, — во французских публичных домах. — Кто это составлял? — насмешливо уточняет она у брата.       — Кто-то из невыразимцев, — отвечает Регулус. Его внимание привлекает следующий пункт «увлечения и таланты», где значатся: руны и исследования магических свойств артефактов. Следом сказано, что Розье после войны сместил с должности в музее древних артефактов полукровка. В прессе тогда разгорелся скандал на этой почве. Аарон Розье со своими прежними связями возмущался громко, при том пытаясь сделать вид, что вовсе не против, чтобы нечистокровные волшебники занимали высокие должности. Его же якобы сместили только чтобы разбавить коллектив и не попасть под обвинения за отдавание предпочтения знатным фамилиям. Все закончилось тем, что Аарона все же уличили в предвзятом отношении к полукровкам и маглорожденным, когда стали тщательнее изучать его биографию и нашли грязное белье, а точнее то, как он любит проводить время в публичных французских домах за унижением маглорожденных женщин по факту их статуса крови. И ему не удалось под мнимым видом толерантности влиться в цивилизованное общество.       Блэки вновь скрывают свои лица за маскарадными масками и вызывают Аарона.       У Теодора мгновенно меняется риторика. Он не акцентирует внимание на идеях сплочения чистокровной прослойки волшебников, делая упор на раздувание проблемы со снижением их востребованности в престижных сферах. Помимо того, заговаривая с Розье то и дело на французском и ностальгируя вместе о Париже. Чем в совокупности быстро располагает волшебника к себе. И Аарон уходит, убежденный, что вступает в правое дело.       Вперёд выплывает очередной свиток.       — Грэхэм Монтегю. Лоялен идеям превосходства чистоты крови… — начинает зачитывать досье Регулус II. — По способностям: жестокий стратег, умение добиваться желаемого любыми способами. Слабости: Одержим спортом, навязчивыми идеями победы над чем-либо или кем-либо. (Был капитаном школьной сборной по квиддичу.)       — По качествам: преобладает хитрость, напрочь отсутствует мораль и нравственность, — продолжает Айола, зевнув. — В общем для грязной работы вполне сойдёт, — заключает она, вновь надевая на лицо маску. Им с Регулусом совсем не нужно, чтобы их бывшие марионетки и кто-либо вообще узнали, что они живы.       В зал входит вышеупомянутый кандидат. Теодор бесстрастно подбирает вариант манипуляций в своей голове, чтобы заинтересовать зацикленного на квиддиче и победах качка. И запросто тот находит: возможность выместить свой гнев за неудавшуюся спортивную карьеру на текущий режим. Не особо выкладываясь, Теодор лениво внушает Грэхэму, что во всех его неудачах виноваты грязнокровки, что составляют нынче сильную конкуренцию во всех сферах жизни, к которым раньше доступ тем был закрыт. И как это нужно прекращать. Ведь, кто если не они, наследники тех, кто построил все их магическое общество с давних времён, должен быть в приоритете. Не то в конце концов грязнокровки совсем оборзеют, нагнут их и поимеют, так что ничего сделать не сможешь. Нельзя отдавать им победу. Нельзя выходить из игры проигравшим… Саундтрек: Ghostemane — Trench Coat       — Когда это ты стал ярым чтителем чистоты крови, Нотт? — развалившись на зелёной кожаной софе напротив и перекинув одну руку на изголовье, протягивает своим басистым голосом Монтегю.       Его глубоко посаженные черные глаза в поисках подвоха всматриваются в Теодора, у которого на равнодушном лице написано, что все сказанное не слишком его интересует. Хотя слова звучат весьма красноречиво и убедительно.       — Ух ты, когда это ты взялся качать не только мышцы, но и наращивать извилины, а, Монтегю? — уклончиво дернув уголком губ, в подтрунивающей панибратской форме заговаривает Нотт.       — О, не сомневайся, у меня их достаточно, чтобы обвести вокруг пальца такого умника, как ты. Просто ты не замечал… — понижая голос до вкрадчивого, говорит Монтегю с неприятным скользким оскалом, взыгравшем на его хищном лице, — …пытаясь обвести тут всех вокруг пальца. Я развод за версту почую, я же всё-таки тот ещё разводила в школе был. Наши матчи всегда были полны подлян для гриффиндорцев, забыл?.. Ах да, тебя же, Нотт, ничего, кроме твоей невесты, не волновало.       — Хах, я такой высокомерный, да? Недооцениваю капитана? — коротко посмеявшись, риторически интересуется он у безмолвных Блэков. — Как это так я хочу всех надурить? — Теодор покручивает в руках палочку, улыбаясь на фоне своих тусклых безжизненных глаз. — Ну-ка, поведай мне, Монтегю.       Монтегю осматривает ноттовскую эксцентричную свиту.       — Хреновый был из тебя игрок, Нотт. Как тогда в квиддиче, так и сейчас в твоей этой затеянной большой игре. И против кого? Против грязнокровок, захвативших власть? — Монтегю ублюдочно кривит губы, сомнительно покачав коротко стриженной под ёжик черноволосой головой. — …Против Забини, не так ли? Он же таки угнал твою блондиночку. Ну, ловкач! — ржет он. — Ничего не скажешь… А, как я и говорил, тебя, кроме нее, ничего не интересует.       — ВАУ, да этот парень гений! — экспрессивно и утрированно восторгается Нотт, запрокидывая голову и на недолгие секунды заходясь угрожающим смехом под пронзительным вниманием Блэков. — Но ты, давай… полегче, капитан мегамозг, а то перегрузишь неокрепшие извилины. — Вернув своему лику хладное выражение, он елейно спрашивает: — В самом деле... откуда такая уверенность, Монтегю?       Оценивающе разглядывая Нотта с его психопатичным поведением, Монтегю делает свои выводы.       — Я, как капитан, знал всю подноготную каждого игрока в нашей команде… И ты, я смотрю, со школьных времён так и не вылез из-под юбки Гринграсс.       Предупреждающе покачивая пальцем, Теодор расплывается такой страшной улыбкой, что служит отличным напоминанием о том, что устроил на мосту в Вестминстере. Обводя двухметрового громилу ухищренным читерским взглядом, Нотт повышает градус манипулятивной риторики:       — А ты не так глуп, как я думал… Но и не так умён, как думаешь сам. Все, что у тебя осталось, это твои старые квиддичные амбиции. И они не работают при нынешнем строе. Мои амбиции же распространяются куда шире, чем твои, Монтегю. Скажи, ты ведь зол, а? — Тео наклоняется вперёд, облокачиваясь о свои колени и подначивающе скалясь. — На талантливых полукровок и грязнокровок, занявших твои потенциальные места в сборных? И не можешь выпустить эту злость, не так ли? А я вот свою выпущу. И могу сделать эту возможность реальной и для тебя. Ведь за мной пойдут люди. Какие же… так скажем, второстепенные цели преследую я лично, тебя колышить не должно, капитан дубина. Так что можешь валить и дальше пропивать свой потенциал со своими недоумками друзьями, или чем вы там занимаетесь… Или же присоединиться ко мне и стать кем-то значимым. Я много не потеряю от такого кадра, как ты. А вот ты… — Теодор, оголив зубы, по-скверному ухмыляется, — потеряешь.       В итоге Монтегю соглашается, но на прощание все равно как-то нагловато и гадливо Нотту улыбается.       — Теодор Нотт, да вы, сэр, манипулятор уровня Мастер… Снимаю шляпу, — театрально отдает должное Регулус II, вместо шляпы — в галантном жесте дани почтения снимая маску. — Но я бы на твоём месте не стал называть потенциальных последователей недоумками и дубинами, — вносит Блэк свои чисто профессионально-Верховные коррективы, поправляя угольно-черную шевелюру.       — Даже если они такими являются? — с полуулыбкой уточняет Айола, загадочно выглядывая из-под маски с гротескной улыбкой.       — Пусть и являются, — отвечает он сестре идентичной с ней полуулыбкой. — Но они должны чувствовать себя важными и ценными, чтобы приносить пользу.       — Не волнуйтесь, — машинально отзывается Теодор, уставившись впереди себя в одну точку с маниакальным блеском в своих остекленелых зелёных глазах. — Я сделаю так, что они пойдут на мою войну, как на свою. Кто там дальше?       Следующим приходит Майлз Блетчли, который не слишком отличается ото всех остальных. Азартный, хорошо управляемый, не обремененный большим умом молодой человек. Разве что запоминается Нотту некой боязливостью по отношению к себе, которая немного сходит, как только он объясняет, зачем к себе созвал сначала Монтегю, и следом же его.       — Так ты… новый Темный лорд, получается? — опасливо уточняет Блетлчи, поглядывая на ноттовских подельников в джокерских масках с широкими улыбками, оказывающих неизгладимое зловещее впечатление.       По пустому темному помещению, тускло освещенному фиолетовым светом, жутким эхом расходится психопатически-злоумышленический смех Нотта, от которого Блетчли начинает нервно постукивать ботинком по полу.       Темный лорд? Хах. Ну, допустим.       Он так пугает людей, что видели его на мосту в ту ночь? Он же псих. Логичный псих. Таких побаиваются совершенно оправдано. И Теодору начинает нравиться, что его боятся. Он уже не различает, какая из его личностей сидит на водительском, а какая на пассажирском сиденье его сознания. Обе они всё глубже погружаются во тьму, что застилает лобовое стекло. Впереди — одна сплошная неизвестность. Так какая разница, кто ведет. Для Тео есть только одна дорога, которую он знает.       К ней.

***

Саундтрек: BONES — HeartagramAdios       С зимы 2001 по весну 2002 британские музеи артефактов один за другим входили в копилку разграбленных. Никто не хотел связываться с подрывниками, владеющими темными искусствами, отдавая всё, что Теодор Нотт пожелает. В ход для запугивания шли созданные им бомбы. Французский банк, от которого остались одни руины, стал примером того, что сопротивление в таких случаях фатально. Новую неуловимую преступную группировку преследовали авроры, невыразимцы и — Нотт не сомневался — мафиози. Маскарадные маски скрывали лица музейных расхитителей. Он вселял в них паранойю своей таинственностью и наслаждался этим. Все подозревали, что это его рук дела, но ничем не могли доказать, что заправляет сим преступным маскарадом именно Теодор Нотт. Как невидимое зло, которое нельзя осязать, а значит и победить.       Блэки в криминал не ввязывались.       Близнецы все время проводят вдвоем. За излюбленными ими танцами в бальном зале, где Айола, наряжаясь в винтажные платья, к которым питает слабость, вальсирует с Регулусом II. Частенько ещё Блэков можно застать за играми в шахматы, которым научила крестников Нарцисса. Им нравится двигать фигурки. Внешний мир их уже совсем не волнует. Они потеряли к нему интерес. У Блэков был собственный мир, в который они никого не пускали. Королевская двойня удалилась из общества, приняв на себя роль зрителей наблюдающих за жизнью как за большим театром. И, как зрители, осведомленные побольше актеров, роль которых прописана от начала до конца, знали, что то всего навсего пьеса, написанная по чьему-то сценарию.       Изредка Айола и Регулус II выступали советниками сценариста сей пьесы — Теодора Нотта. Он жил в их замке, потому что не мог находиться в своем пустом доме, где каждый уголок напоминал о том, что счастья в нем больше нет. Дафны там больше нет.       Однажды Регулус II, заглядывая в гостевые покои, которыми они с Айолой обеспечили вызволенного разыскиваемого психа-преступника в своем замке, застал Теодора в тихом припадке. Он сидел на полу посреди хаотично разбросанных холстов, на которых изображена тьма тьмущая и ничего не разобрать. Опустив темно-каштановую растрепанную макушку и свесив локти с расставленных коленей, он сотрясался от беззвучного смеха.       И плакал.       Теодор не мог больше рисовать.       По памяти не выходило, хотя он помнил наизусть каждую черту Дафны, каждый изгиб ее тела. Рисунки выходили неживыми, ненастоящими. В них не было ее души.       И Тео хотел нарисовать что-то другое. Пытался излить боль в абстрактные странные неудачные картины в мрачных тонах, в неопределенной стилистике. Вышло не попыткой, а настоящей пыткой. В итоге все холсты оказались испорчены, листы бумаги изорваны в клочья. Всё было испачкано краской. Его подрагивающие руки. Пол вокруг Теодора очерчивал черный круг, в котором он сидел, как взаперти. У него ничего не выходило.       Он умел рисовать только ее.

***

Саундтрек: Ghostemane, Scarlxrd — маг       Шотландия, Музей артефактов.       Черные силуэты в маскарадных смеющихся масках орудуют внутри, перемещаясь по орнаментному мраморному полу. В ход идет черная магия, парализующая любого, кто встаёт у захватчиков на пути. Лидер группировки, на чьем лице белая маска с самой невменяемой, оголяющей зубы, кровавой улыбкой от уха до уха, кружит вокруг витрины с браслетом, разрушающим защитные обереги колдуний вуду. Позади него высокой тенью стоит Регулус II, сложив руки на поясе. В своей маске с таинственно-хитрой улыбкой Блэк наблюдает, как Теодор, ладонью в перчатке приложившись к стеклу и склонив голову над витриной, словно бы любуется артефактом икс, ради которого всё и было столь изощрённо затеяно.       За плечами стояли несколько месяцев мучительного ожидания, шесть ограбленных музеев — и вот эта вещь наконец перед ним. Поставив на стекло заколдованный ранее маленький глянцево-черный куб, Теодор произносит заклятие на латыни под невесомый элегантный взмах палочки.       И под аккомпанемент ноттовского «бах!» — защищённая от взломов витрина взрывается. Осколки дождем разлетаются по всему залу, попадая на парализованных работников музея.       Прихватив тяжёлый браслет, инкрустированный драгоценными камнями, и покрутив его в руках, Теодор запоздало оглядывает учиненные им бесчинства. Затем склоняется в театральном реверансе и протягивает певучим баритоном с лёгким французским акцентом:       — Pardonne-moi!       В ответ стоит тишина, в которой люди неподвижно и безмолвно истекают кровью. И Теодор ни с того ни с сего заходится маньячным смехом. Покрутившись на месте в центре музея с браслетом в вытянутых по сторонам, обернутых в белые перчатки руках, словно артист на сцене, он вдруг удручённо опускает руки.       — Смотрю на вас и будто в зеркало гляжу… — философски обращается Теодор к своим парализованным жертвам, в той или иной степени истекающим кровью. — Вы же сейчас не можете и крохи передать своей боли, не так ли? Застыли, как статуи! Взаперти со своими страданиями…       Метнувшись к одному мужчине, на чьем пораненном осколками лице застыло выражение нетерпимости и высокомерия к происходящему, но вместе с тем в глазах стоит боль от открытых ран.       — Что вы чувствуете, мистер? Вы мне ведь не скажете, да? — Теодор картинно сожалеюще покачивает головой. И, похлопав этого мистера по плечу, тут же переходит к работнице, которая стоит за стойкой. Навязчиво вглядываясь в лицо девушки, на котором все то же деловое невозмутимое выражение лица, как до того, как она успела сообразить, что попала под парализующие чары, он находит в ее глазах страх и муку от происходящего. Пока по руке работницы музея стекает кровь. — В ваш мир врывается злодей, вроде меня, берет вас под контроль, ранит… Но вы и слова вымолвить не можете! Как оно вам, а, держать всё в себе?       Расхаживая по залу и заглядывая каждому в лицо, Теодор останавливается у широко и радостно улыбающейся женщины, из чьих глаз на контрасте текут слезы. Деловито опершись о стойку, сумасшедший приближает к той свое лицо в маске со схожей, но откровенно натянутой ненормальной улыбкой.        — Невыносимо, да? — зловеще выдыхает он, затем в маниакальном восторге оглядывает зал, кладет руки в карманы мантии и, качнувшись на пятках, издает звучный припадочный смешок, отдавшийся эхом: — Х-ха-ха! Но вы не волнуйтесь, скоро чары спадут и вы сможете вновь выражать свои чувства, свою боль. В отличие от меня… Ваши раны снаружи.       Нотт задирает рукав мантии и в доказательство заклятием не дрогнув разрезает небольшой участок кожи на своем предплечье. Остальные захватчики стоят по кругу, удерживая темные чары, и как ни в чем не бывало за своим эксцентриком-предводителем наблюдают.       — Когда мы несчастны, мы довольствуемся болью, — выступает Теодор, гипнотически уставившись на то, как его белую кожу окрашивает темно-алая кровь. — Мы делаем больно другим, делаем больно себе. А что нам без счастья остаётся? Только пустота, существование, одиночество — по сравнению с ними боль становится желанной. С болью можно хоть что-то почувствовать… С болью ты помнишь, что ты жив… Только если ещё не притупился порог боли и живым не разучился быть. И не стал таким… — Он возвращает стеклянный взгляд от своего пореза к людям и довершает: — …Таким, парализованным, как вы сейчас. Ха… хха-хах-ха!       Пока темный маг бесновато хохочет, сгибаясь пополам, Регулус II, покачав на его плохое поведение головой, делает к Теодору шаг, чтобы, положив руку тому на сотрясающееся от смеха плечо, на ухо в полтона сказать:       — Заканчивай. Айоле это не понравится. Был уговор лишний раз не светиться. А ты тут расписываешься своими речами, кто тут был и зачем.       Его смех не сразу сходит на нет. Затихнув в конец и посерьёзнев, Нотт выпрямляется и с вызовом отвечает Блэку:       — За этим решил в этот раз поучаствовать? Боитесь, я натворю что-то из ряда вон? — Теодор проказливо улыбается под маской. — Так уж нужны глаза везде, не так ли? Что в этот ответственный момент мисс контролерша подослала тебя ими стать, а? — Он приближается к Регулусу II, так, чтобы сквозь щели в маске взглянуть в его ледяные серые глаза и процедить: — Я не нуждаюсь в няньках. Так своей сестрице и скажи.       Схватив Нотта за предплечье, Регулус II взмахом палочки заставляет его порез затянуться.       — А по-моему, ещё как нуждаешься. И она меня не посылала. Узнай Айола, что я здесь сейчас, она бы и сама тут оказалась.       Теодор, померив Блэка недолгим взглядом через щели в маске, со снисходительным смешком прогулочным шагом идёт на выход из музея.       Стоит темному магу с безумной улыбкой ступить за двери, как завывает сирена, оповещая о вынесенном из музея артефакте. И Регулусу II из-за представления, что Нотт устроил, приходится применить к работникам и посетителям музея массовое заклятие забвения, перед тем как наряду с ноттовскими приспешниками, один за другим испаряющимися в вечернем небе черной дымкой, тоже скрыться от подоспевших авроров.

***

Саундтрек: $uicideboy$ — Carrollton       1 августа 2002 года.       Теодор Нотт приходит самым последним под конец показа мод Дафны. У него нет приглашения. Но это не помеха, чтобы пройти через головорезов у входа. У него есть свои трюки.       Поднимаясь по лестнице, Теодор вертит в руке палочку. Музыка приглушенно доносится из зала. Он сходу насылает в двух головорезов Забини в форме охраны серию заклятий, и они быстро хватаются за палочки, отражая поток атак. Завязывается схватка. Лучи магии летят на лестничной площадке во все стороны, хлопки и хлесткие искры заглушает музыкальное сопровождение показа. Один из лучей пролетается у Тео прямо перед носом, когда он, взявшись за перила, с самурайской ловкостью уворачивается выпадом назад. В ту же секунду выпрямляясь.       Легко напевая себе под нос мотивчик деньрожденной песенки, Теодор в несколько особо искусных сверхбыстрых маневров палочки отражает шквал проклятий и молниеносно отправляет мафиози в отключку.       Наклонившись над ними, Нотт подчищает память о своем вторжении и с помощью Империуса отправляет на перекур. Затем накладывает на себя чары, отвлекающие внимание от черт его лица, открывает дверь, выпуская на лестничную площадку звуки модного шоу, и заходит внутрь. Держа руку в кармане черной мантии, где находится артефакт, который освободит Дафну от этого ошейника вуду в виде амулета, Теодор покручивает браслет между пальцев.       Месяц назад Тео видел отчёт в криминальных хрониках о громком по-гангстерски королевском прибытии Кобры и Куфии в Лондон. И ещё месяц назад ему подмывало сделать то, что он намеревается сделать только сейчас. Но все никак не получалось выбрать подходящий момент, Дафна нигде не появлялась в одиночку. Забини прицепил к ней конвой из своих самых опасных ребят. В многолюдной суете показа у Тео было больше шансов сделать всё максимально оперативно и… «потихому» как привыкли делать Блэки, навязав и ему свой стиль ведения дел. Не то что бы Нотт сильно близнецов слушал, но все же не хотел спугнуть этих заядлых конспираторов своими «безрассудными замашками с пироманской манерой разрешать проблемы».       К тому же сегодня ведь праздник. И у него есть сюрприз.       Встав позади рассаженных гостей, прессы и фотографов, Теодор принимается выжидать, пока модели дефилируют по подиуму в красивейших нарядах. Он ухмыляется, оценивающе проходясь по ним взглядом из-под своих лениво полуприкрытых век. Сбылась ее лесбийская кутюрная мечта: у Дафны же теперь целый отряд живых кукол, которых можно наряжать как только душа ее пожелает.       Когда на подиум наконец выходит создательница коллекции, Теодор скрещивает руки на груди, проходясь глазами по ее властному образу. Черты лица блондинки наполовину скрыты за широкополой шляпой. Фрак придает Дафне мужественности, а его розовый цвет женственности. Каким-то образом она всегда умела совмещать в себе сочетание из мужества и нежности. Чувственная стерва.       Дафну ослепляют вспышки колдокамер. Репортёры перешептываются. И уголок его губ ползёт в самодовольной ухмылке. Нотт держит пари, что все мысли в ее светлой голове сейчас занимает то, в каком свете общественность Дафну Гринграсс видит. В каком свете она предстает, решив оставить его позади. Ее имя всегда будет окутано его фамилией.       Но ухмылка Тео начинает ослабевать, когда он замечает, с какой тревожностью, спрятанной под надменностью, Дафна переживает реакцию публики. Ему легко удается заглянуть под эту маску гордыни, за которой она порой прячется, когда чувствует себя уязвимой, чтобы увидеть ее истинное лицо. Ему слишком это знакомо. Слишком знакома она.       Тео не представлял, чтобы он сделал что-то для оценки общества... Дафна же имела смелость это сделать. Затаив дыхание, в страхе, под множеством снобистских взглядов, осуждающих ее за то, что не следует их кодексу жизни. Под грузом лжи и предрассудков о себе, как о его печально известной невесте.       Тео не думал о том, как это повлияет на нее в таком большом масштабе. Его не волновали на тот момент мечты Дафны. Всё, о чем он мог думать, когда порочил ее имя, это чтобы она не забывала о нем, чтобы задумалась о том, какую боль ему причинила. Когда ушла и решила двигаться дальше. Когда он был не в состоянии сделать того же. Но вышло как всегда у них бывает. Он лишь навредил ей снова, отняв возможность дышать полной грудью.       Подобие ухмылки окончательно спадает с лица Нотта, как маска, когда к ней поднимается Забини. К Дафне тут же возвращается способность дышать. Забини что-то говорит ей, снимая свою гангстерскую шляпу и склоняясь в реверансе. И улыбка искреннего облегчения и счастья озаряет прекрасное лицо Дафны. Саундтрек: Post Malone — Love/Hate Letter To Alcohol (feat. Fleet Foxes)       Когда Забини опускается на одно колено перед ней, у Тео мутится перед глазами. Опустив сложенные на груди руки, он смотрит вперёд и видит перед собой как в кино: Забини делает ей предложение. Грёбаный фильм ужасов. Всё это не кажется Тео реальным. Дафна отнимает у него дыхание, когда говорит Забини «да». Отовсюду летят слепящие вспышки колдокамер, запечатляя выражение безграничного счастья на ее лице. Такого особого счастья, которого он не видел на ее лице ни в той, ни в этой жизни. Может, разве что только у маленькой Дафны из детства — с тем чистым небесным сиянием в ее глазах. И вот оно к ней возвращается. Она вся сияет. Такая счастливая.       Последнее время, что проводил с Дафной, Тео все меньше и меньше видел эту девочку из детства. Яркую, танцующую, заводную. А теперь видит. Но не с ним, а с Забини.       С Блейзом Забини Дафна прежняя.       С ним же… она была грустной, безумной и потухшей. Прямо как он сам.       У Тео из памяти всплывает перед глазами образ того, как Дафна в ванной в слизеринском мужском общежитии рассыпалась на части, повиснув на его плечах и вжимаясь лицом в его рубашку. Она молила не оставлять ее. Жизненная кинолента из множества моментов, когда она нуждалась в нем, потому что была сломлена, предстает перед ним. До Тео доходит: хоть и ненавидел причинять Дафне боль, он ломал ее, потому что она нравилась ему сломленной. Потому что тогда Дафна была как он… Потому что тогда она острее нуждалась в нем.       Не счастье объединяло их, а боль.       Нотт тушил Дафну, питаясь ее огнем.       А Забини… ее распалял.       Тогда в Мунго Дафна признавала, что счастлива без него… Мальчик внутри него не хотел в это верить, в то время как мужчина знал. Нотт обещал себе, что оставит ее в покое, чтобы не повторить историю. Но он снова это делал. Сколько бы не обещал самому себе высадить Дафну из своего седла, прочь из этой чертовой поездки с ним длинною в жизнь, Тео вновь пытался посадить ее к себе в седло. Чтобы ощутить ее тепло… Чтобы не быть одному…       Но чтобы рухнуть потом в бездну.       Утащив ее с собой.       Потому что не верил, что справится без нее.       До него доносятся перешептывания публики, повторяющей одну и ту же фразу «миссис Забини». И до Теодора доходит, как облако его фамилии расплывается над ней. И он — расплывается вместе с тем. Его будто не становится вовсе. Дафна одна подтверждала его жизнь в таком виде, в каком та действительно являлась. Без капли фальши и масок.       Его зелёные опустевшие измотанные глаза устремлены Дафне в спину, пока Забини кружит ее над подиумом.       Все силы покидают его. Вся жизнь утекает из него. Тео посещает внезапное чувство, что он отдельно ото всех на всем чёртовом свете. Тогда как все остальные лишь чьи-то неудачные воплощённые декорации.       Его душа ощущается такой изношенной и состарившейся раньше срока.       «Разве не этого сценария ты хотел добиться?» — спрашивает он у самого себя. — «И что теперь?! Что теперь делать мне? Скажи, ты ведь должен знать!»       Но ему никто не отвечает. Теодор обманул самого себя. И ему теперь нечего сказать себе. Нечего посоветовать, когда ложь привела к финишной прямой. Тео понимает, что не слышал собственный голос у себя в голове с тех пор, как узнал, до чего Дафну его действия на мосту довели. Он сдался, затих. В этот раз Тео действовал в одиночку. Мальчик в нем вырос, становясь тем, в кого так не хотел перевоплотиться. Своим альтер-эго из будущего, до чьего уровня тьмы теперь дорос сам. Внутренний голос, лишь умудренный большим опытом, никогда не переставал быть им самим. Не сторонним злым двойником. Теодором Ноттом.       Тео срывается с места, желая убраться отсюда. Лестничная площадка встречает удушающей пустотой. Никто не увидит, что он был здесь. Никто не узнает, что случилось с ним. Никто никогда не узнает…       У него на глазах выступают слезы, застилая сменяемые ступеньки под ногами.       Накидывая капюшон мантии на голову, Тео слышит сверху стук каблуков. Это ее шаг, ему даже не нужно оборачиваться. Но ноги скорее ведут его прочь. Руки толкают железную дверь, ведущую на улицу, где Тео в вечерней тишине берется за палочку и накладывает на себя чары невидимости. Все происходит так быстро, что он не успевает осознать последовательность своих действий и их намерений.       Привалившись к фонарному столбу, Тео откидывает на него голову и восстанавливает сбивчивое дыхание. Дверь отворяется, выпуская выбежавшую Дафну. Он сглатывает, проясняя заплывший взгляд, и смотрит вблизи на ее лицо, вновь выражающее тревогу. Дафна расхаживает туда сюда, накидывая на голову свою шляпу, и с отрезвляющей уверенностью достает палочку. И его ладонь ненароком или намеренно тянется в карман мантии, где находится артефакт.       Отперев спину от столба, Тео бесшумно приближается к Дафне почти лицом к лицу и всматривается в ее грозовые глаза. Ее неровное дыхание доходит до него, и Тео склоняется к Дафне ещё ближе, желая ощутить то на своей коже. Желая вдохнуть ее родной запах, он никак не может тот сыскать. От Дафны исходит незнакомый ему аромат, лишь отдаленно напоминая тот букет оттенков, к которым он привык в ней. Она теперь пахнет иначе. Другим мужчиной. Из его уст срывается разочарованный выдох, который доходит до Дафны, вместе с дуновением, что он производит, когда вынимает из мантии браслет.       Веки девушки прикрываются, когда она глубоко вдыхает.       Тео устремляет взгляд на ладонь Дафны и видит обручальное кольцо, что надел ей на безымянный палец Забини. Его рука с артефактом начинает подрагивающе опускаться. Он снова болезненно поднимает глаза на ее лицо.       Распахнув веки, Дафна застывает в опасении, словно парит в полете и боится вот-вот упасть, лишившись крыльев.       Его ладонь тянется к ее лицу, но, остановившись на полпути, подавляемо опускается. Похоронив соблазн, как планировал, забрать ее. К Тео приходит понимание, что не простит себе, если отнимет у Дафны ее жизнь снова.       В последний раз с разрушительной печалью взглянув на нее, он сглатывает выступающую пелену слез, бредёт как в страшном сне за угол — и уносится прочь в нестабильной трансгрессии.       Она действительно больше не нуждается в нем... Но он все еще нуждается в ней.

***

Саундтрек: clipping. — Stab Him in The Throat       У журналистки в квартире безвкусный выбор цветовой палитры. Теодора раздражает каждый элемент вокруг. Слишком мягкий диван под ним. Слишком оранжевые стены. Слишком теплые горчичные оттенки древесины. Что он здесь делает вообще? Ах да. Эта женщина на полу с обесцвеченными волосами перед ним делает ему минет. Просто отвратительный.       Или это Дафна и Пэнси его избаловали?       Раньше ему было все равно, кто и как. Но сейчас он отчего-то замечает, как язык двигается не так, не там, не в том темпе. Размышляя над этим с почти вялым пенисом, Нотт вспоминает одну из причин, зачем вообще ходил раньше к другим женщинам. Из-за Дафны. Чтобы, когда она ревновала его, чувствовать себя нужным ей. А сейчас в этом нет никакого грёбаного смысла.       Она не знает. Ей все равно.       — Мерлин, всё... довольно, — оттолкнув фальшивую блондинку от себя, Теодор убирает член в штаны и застегивает молнию.       Проклятье, они определенно его избаловали...       Синди Кроуфорд ужимками пытается его соблазнить вновь, но Нотт отшвыривает ее от себя с неджентельменским отвращением и направляется в сторону входной двери. Голос внутри напоминает, что женщина тут ни при чем, и стоит злиться лишь на себя за то, что присел журналистке на уши, чтобы с помощью той иметь рычаги влияния на Дафну… Но звучит этот голос приглушенно на фоне, не особо влияя на общую картину.       — Это всё из-за помолвки твоей бывшей? — повышенным голосом разнюхивает Синди. — Она расстроила тебя? Так я могу это исправить! Завтра же выпущу новую статью о том, какая эта сука протеже Черной вдовы! Мало обобрать тебя хотела на пару с мафиозным принцем, так ещё и напоминает везде о себе... Из головы у тебя не выходит! Ну, я устрою ей такую популярность, что..       Развернувшись и оборвав писаку на середине предложения, Нотт являет такой неистово злой взгляд, что та теряет дар речи.       — Я в ваших услугах, мадам, больше не нуждаюсь. Чтобы больше даже имени ее из-под своего грязного пера писать не смела!       Хлопнув дверью, он осточертело от всего бредёт по улочкам жилого квартала. Дорога ведёт его в никуда. На душе пусто, темно и мерзко. Теодор не представляет, как заполнить эту разрастающуюся черную дыру внутри себя. Он не стал слушать Блэков, предрекающих, что рано или поздно ему придется-таки воспользоваться артефактом и надеть тот Дафне на руку. Он не слышал самого себя, чтобы решить, что же, черт возьми, ему теперь делать. Упасть замертво и ждать, когда ей понадобится? Возможно, никогда.       Что там говорила ему делать Дафна, когда посещала его в психушке? Ах да. У него же есть ребенок.       Тео усмехается в небо и останавливается.       Может, стоит хотя бы взглянуть?..       Пэнси все же была не чужой женщиной, как эта дурная затея в лице легковерной журналисточки. Своего рода подруга-суккуба. Конечно, которую он обрюхатил и чуть на этой почве не лишился жизни, когда та покусилась на жизнь его невесты… Но кто не без греха. Да и по сравнению с тем, какое массовое убийство чуть не провернул он, Пэнси на его фоне просто дилетантка.       В общем и целом… взвешивая все её плюсы и минусы, пока шатался по улице… Нотт приходит к окончательной характеристике Паркинсон для себя:       Чокнутая, но минеты делает шикарные.       Хотя вот, чтобы его хоть немного понимать, как раз и надо быть немного ненормальным. Тоже плюс.       В заключение размышлений от безысходности Нотт приходит к выводу, что ничего ему все равно не остаётся, кроме как попытаться последовать совету Дафны, касательно Пэнси.       И, пока не передумал, — переносится на территорию владений Паркинсон.       Во внешнем дворе дома, навевающего антураж старой вампирской готики, виднеется какая-то деятельность. Ступая по верху холма, Теодор разглядывает через ограду затеянный на лужайке пикник. Паркинсон с ребенком на руках ест чизкейк с рук некой длинноволосой брюнетки, которая кормит то ее саму, то мальчишку двух лет. Похоже, у Паркинсон очередной лесбийский загул. Пытаясь вглядеться в дитё у матери на руках, он приближается слишком опрометчиво.       Плохая идея…       Стоит хозяйке поместья заметить незваного гостя и узнать в нем Теодора Нотта, как она с нешуточной яростью в глазах передает сына на руки, как оказывается, Парвати Патил и настрого велит уносить того в дом. Сама же, подобрав с расстеленного пледа волшебную палочку Патил, левитирует глыбу из камня и… как замахнется со всего крутого размаху в его направлении. Тео не успевает среагировать, поздно хватаясь за палочку, как в него летит эта глыба, врезается под дых и, напоминая всю боль от повреждённых внутренностей, сбивает с ног.       — Следующее проклятье будет смертельным! — выкрикивает Пэнси со страшной ненавистью, наблюдая, как Нотт отлетает на землю от силы удара. — Сунься только ещё сюда, мудила!       — СУКА ТЫ ПСИХОВАННАЯ! — жалобно и яростно выкрикивает он, еле еле отползая подальше.       Пока эта злая ведьма наслаждается тем, как он корчится в муках.       — Вот смешной сукин сын… — злорадствует Пэнси, уморительно посмеиваясь. Затем, подрываясь на носочках, чтобы казаться выше, угрожающе выкрикивает: — В КОМУ ОПЯТЬ ЗАХОТЕЛ, А? Я ТЕБЯ, КОЗЕЛ, В НЕЕ В ДВА СЧЕТА ОБРАТНО ОТПРАВЛЮ!       Нотт стенает от боли в сломанных ребрах, прижимая руку к туловищу и несчастно причитая:       — …Сучка паршивая.       Пэнси снова заносит палочку, воспылав ещё более страшной волной гнева. Но из дома выбегает ее подружка и обхватывает обеими руками, пытаясь утихомирить пыл заключённой под домашний арест преступницы. Пока Тео, скуля от боли и катаясь по траве, пытается нащупать свою потерянную палочку, чтобы уносить отсюда ноги поскорей.       Поглаживая Пэнси по макушке и прижимая эту мелкую злобную стерву к себе, Патил лепечет о том, как учила ее тушить в себе извергающуюся волну гнева с наставлениями усыпить этот вулкан ярости. В конце концов той каким-то чудом удается зашаманить вырывающуюся психичку, бранящуюся так, что прикрыл уши бы самый отпетый матрос. Обняв Пэнси со спины, индианка с одновременно ласковыми и командующими уговорами «Пэнс, милая, не надо! Детка, домой!» — утягивает возлюбленную за собой в дом, пока та с особым живодерским блеском в черных глазах показывает отцу своего ребенка жест перерезания горла с красочными обещаниями, что «грохнет его нахрен», а также «обеспечит реальный ад», если ещё раз приблизиться к ним с Пирсом.       Нотт срывается на болезненный ужасно неестественный хохот и даже приподнимается, чтобы карикатурно повторить ее жест с перерезанием горла.       — О, ты бы оказала мне услугу, дорогуша!       И тут же падает обратно в траву, продолжив безудержно хохотать.       Как будто всё, что с ним было до, не реальный ад.       Из-за сломанных ребер его смех сходит на хрипящий скрип. Так скрепя нащупав свою палочку, Нотт откашливается и как можно скорее самоудаляется с особо опасной для себя территории. Зарекаясь, больше сюда не ногой. Соваться к Паркинсон от безысходности не стоит того. Он ещё не настолько обезумел, чтобы желать полечь от руки этой психованной стервы.       Однозначно с минетами к Пэнси Паркинсон больше не по адресу.

***

Саундтрек: BONES, Lyson — CousinEddie       Поместье Гринграссов.       На следующий день Тео, открывая кованые ворота, свободно входит во двор родового имения Дафны и проходит в главные парадные двери. Его тут же встречает домовиха Труди, приветствуя и спрашивая к кому господин Теодор пожаловал, ведь «мисс Дафни тут уже как пару лет не появлялась». Но смурый волшебник отрешенно оставляет эльфийку без внимания, монотонным шагом в прострации ступая по знакомым светлым коридорам и щурясь от яркого освещения, исходящее от настенных витиеватых канделябров.       В восточном крыле Теодор находит постояльцев за распитием чая в одной из главных комнат. Там Донателла Гринграсс чему-то поучает свою младшую дочь с выпуском Ежедневного Пророка в руках, на развороте которого фигурирует модный дебют и громкое заявление ее старшей дочери.       Донателла и Астория обрывают беседу и со стуком фарфора о блюдце опускают чашки с чаем, когда нежданно негаданно в комнату врывается он. Лицо Теодора смахивает на каменное изваяние, когда он проходит в комнату как к себе домой, отодвигает стул на дальнем краю прямоугольного стола из дерева — и как ни в чем не бывало вразвалку и вполоборота усаживается. Пока Донателла и Астория, — обескураженные появлением в своем доме сбежавшего из сумасшедшего дома преступника, — обмениваются неоднозначными взглядами, Теодор отстранённо осматривается по сторонам, задерживая особое внимание на том месте, где по традиции у Гринграссов на Рождество ставится ель.       Затем расплывчатый взор Теодора падает на хозяйку дома, в мгновение ввергая ту в усилившееся напряжение своей затаившейся враждебностью. Астория на фоне кивает Труди, и та наливает внезапному гостю чай.       Теодор берет чашку в руки и, располагаясь по-домашнему, отпивает. После чего приманивает газету прямо у Донателлы из рук и, демонстративно разворачивая ту перед собой, принимается огрубелым апатичным голосом зачитывать вслух:       — «Дойдут ли загадочные семейные распри Гринграссов, если верить заявлению их первородной наследницы, до суда? И почему только блеснувшая на своем дебютном лондонском показе кутюрье Гринграсс вообще желает судиться с собственной матерью?»… — Теодор посылает миссис Гринграсс деланно-впечатлительную улыбочку, по-удобней устраиваясь на стуле. — «Что, если дело в преждевременной дележке наследства, которого вполне могут взбунтовавшуюся, втянутую в мафию будущую миссис Забини лишить?» — цитирует он, сквозь зубы выплевывая брачный статус, который по отношению к Дафне в своей статье Рита Скитер использовала. — «Стоит ли ожидать удачного грабежа в законе от с наскока провозглашенной современной черной вдовы, на счету которой имеется фиаско с умерщвлением бывшего жениха? Или всё-таки будущая свекровь мисс Гринграсс не давала невестке уроков жизни?»… И бла-бла-бла.       На этом Теодор отшвыривает на стол газету и запрокидывает голову, истерично рассмеявшись.       — Решительно настроена Дафна, а? Что думаете делать, мадам? — интересуется он, каверзно поставив локти в стол и натянув улыбку на свое мрачное лицо, с озабоченными нотками в тоне. — Когда Визенгамот заставит говорить, хм?       — Визенгамот не сможет заставить меня говорить, Теодор, — вскидывает точеный подбородок Донателла под вопросительным взором Астории. — Если Дафна все же вознамерится сделать этот шаг, ей придется сперва доказать свои слова. Когда же начнет доказывать, то много чего всплывёт… Что ж, а нас всех она попросту потопит. Мне тогда уже не будет смысла что-либо говорить… — Миссис Гринграсс предельно спокойно подносит к своим едва уловимо изогнувшимся в ухмылке губам чашку. — За себя все скажет покойная Патриция.       — Что ты под этим подразумеваешь, мама? — в пол голоса, наклонившись ближе, вмешивается Астория.       Тео обманчиво безмятежно посмеивается, как тут, звучно поставив ладони в стол, медленно и угрожающе поднимается. Его лицо вмиг вновь каменеет, светло-зелёные глаза темнеют, отражая такую тяжесть, словно наливаются свинцом. Из рук Донателлы под его сверлящим взглядом вылетает чашка, пролетает через всю комнату и влетает в напольные часы.       Раздается громкий треск и музыкальный бой курантов. Чашка разбивается вместе со стеклянной дверцей от часов.       — Что ты себе позволяешь?! — вскакивает Астория. И тут же оседает, пригнувшись, когда следом со стола разлетается весь сервиз, разбиваясь о часы, стены и пол.       Донателла тоже подскакивает из-за стола, в крайнем возмущении и подкрадывающемся ужасе воззрившись на Нотта-младшего, который кажется совсем невменяемым.       Когда грохот утихает, Теодор и не моргнув с той же непомерной тяжестью в глазах наступает на женщину с маниакальными словами:       — Жила была одна… дементорша, которая задувала людей как свечи, ведь сама излучать свет была не способна. Задуй одну, вторую… — Теодор с повествовательным шармом имитирует задувание свечей, — они будут пытаться загореться вновь от других свечей… Но как-то выходит так, что и они теперь тушат остальных, — прискорбно вещает он и, расплываясь мучительной зловещей улыбкой, подводит свою казнительную речь:— …Пожила и хватит. Давно хватит! Сегодня потушат тебя, чертова дрянь.       Резко вынимая палочку из внутреннего кармана мантии, Нотт надвигается на попятившуюся, ошарашенную миссис Гринграсс, преисполненный одной целью — убить. Услышав из-под стола его жуткие слова, вперёд выскакивает Астория, загораживает собой маму и выставляет дрогнувшие руки перед Теодором.       — Что… что тебе моя мама сделала?! Отойди! — Он ее даже не слышит, и Астория, не зная, как ещё достучаться до него, пригрожает: — Я сейчас Дафну позову! Слышишь?!       Судорожно дыша, Донателла пытается выйти из-за спины дочери, но та ей не позволяет, вцепившись позади себя матери в руки.       Тут в проходе появляется хозяин дома, на ходу вопрошая:       — Что за шум?!       Гилберт надевает очки с носа на глаза. Перед ним предстают жена и дочь, отступающие от Теодора, своим отъявленным видом напоминающего ему Нотта-старшего.       — Папа, этот сумасшедший хочет убить маму! — объясняет перепуганная Астория.       Мистер Гринграсс спешно оказывается перед Асторией, загораживая женщин.       — Не дури, мальчишка, а ну, опусти палочку, — строго велит пожилой мужчина, вглядываясь в неистовые аффективные глаза Нотта-младшего, и плавно отводит в сторону его волшебную палочку.       Теодор сбивчиво дышит всей грудной клеткой, будто смотря сквозь отца и сестры Дафны, пока побелевшая Донателла отшатывается назад к стене.       — Права была Дафна на его счёт! — нервно вворачивает папе Астория. — Он же больной на всю голову! — Девушка выглядывает из-за отцовского плеча, чтобы едко высказать Теодору: — Зря из психушки сбежал, тебе лечиться надо!       Оттолкнув Теодора, мистер Гринграсс заметно мрачнеет от слов дочери. Статный седовласый мужчина в конце концов выхватывает из рук бывшего жениха старшей дочери палочку.       Как бы Теодор не горел желанием убить мать Дафны, он не осмеливается пойти против ее отца. Саундтрек: Woodkid — Guns For Hire       — Хоть не выдавай дочерей замуж вовсе! — сетующе выдыхает мистер Гринграсс. — Одни отморозки, что тот, что этот… — Гилберт, поправив воротник под джемпером, сначала косится на гневного молодого человека, едва не выпустившего кучу своих демонов наружу, затем оборачивается на Донателлу, привалившуюся к стенке с несчастным видом, — и с начинающимся тремором в руках указывает жене на Теодора. — Вот, полюбуйся, дорогая, какое ты будущее обеспечила для моей дочери!       От его слов Тео расплывается прегорькой улыбкой и уходит в тень угла, понурив голову. Папа Дафны представлял отдаленную авторитетную фигуру из детства. Гилберта Гринграсса разочаровывать было просто стыдно из уважения. Его вмешательство немного осветляет то темное помешательство, что захватило Нотта в адских муках отчаяния.       — С самого детства обрекла девочку на это! — беспокойным голосом продолжает отчитывать жену мистер Гринграсс.       — Тише, папа, тебе нельзя нервничать… — пытается успокоить Астория, в примирительном жесте приближаясь.       Но многолетнему удалённому спокойствию Гилберта Гринграсса приходит конец, и он выплескивает всё копившиеся десятилетиями упрёки съежевшейся Донателле:       — С пеленок ты обрекла нашу дочь на созависимость, в первую очередь не только магическую, но и ментальную. Ты заметила… ведь заметила, как она оторопела на своем показе одежды перед людьми? — огорчённо и примечательно припоминает жене мистер Гринграсс. — Дафна же глотка воздуха сделать не могла в одиночку перед всеми! А все почему, Донателла? Да потому, что с детства приучилась к этому мальчишке! А потом и к другому!.. Дафна понятия не имеет, как вообще самостоятельно жить в этом мире…       Со стороны слышится прискорбный смешок Теодора, на которого все смолкнув вновь обращают внимание. Он поднимает голову, срывающимся голосом, сквозь нарастающий грудной ироничный смех, проговаривая:       — Как и я. Как, блядь, и я!       На мгновение воцаряется тишина. Обдумывая поступки и их влияние, Донателла обводит Нотта-младшего невнятным взглядом, сглатывает и отказывается брать вину на себя за то, что сделала с Тео и Дафной.       — Думаешь, это моя вина? — выпрямившись, возражает она мужу. — А может, всё потому что ты избаловал ее, Гилберт? Как бы я нашу дочь не воспитывала, она всегда получала поблажки от тебя! Я выгоняю Дафну из дома — и что же делаешь ты? Снимаешь ей квартиру в Лондоне! Конечно, мое слово для нее не будет иметь никакого веса, когда, вместо того чтобы преподать дочери жизненный урок, папочка решает все ее проблемы деньгами!       — Какой жизненный урок Дафна бы получила, если бы осталась на улице, а, Донателла? Ты всего навсего дала бы лишнюю власть над ней этому ее гангстеру. У нее попросту не осталось бы другого выбора, кроме как жить у него. Домой бы Дафна не вернулась, поверь. Ты знаешь, какая она упрямая!       — Ну и как оно… вышло у тебя сделать ее независимой, а, Гилберт? — истерично посмеивается Донателла. — Все равно ведь Дафна живёт с ним! Более того, собирается выходить замуж! И, я тебя умоляю, не делай вид, что пытался активно участвовать в жизни дочери! …Знал ли ты, к примеру, что в школе с ней случилось нечто такое, о чем Дафна умолчала, и из-за чего просила меня забрать домой оттуда так сильно, что я даже представлять не хочу, что наша дочь скрывает…? Нет, дорогой, ты ничего не знаешь. По крайней мере не больше меня. После своего поступления в Хогвартс Дафна видеть тебя толком не видела! Что там говорить, и Тори! И… я! Но куда там, о нас ты вообще не думаешь!       Астория мечется глазами от одного родителя к другому, не зная, чью сторону следует счесть правильной.       Астория была маминой любимицей и обычно во всем прислушивалась к Донателле. Дафна же была папиной дочкой и всегда на стороне Гилберта в любых ситуациях. В детстве их папа уделял Дафне больше любви и внимания, но потом из-за ссор с Донателлой все чаще пропускал семейные праздники, выпадающие на каникулы дочерей, из-за чего сестры, учась в Хогвартсе, стали практически не ощущать отцовского присутствия в своих жизнях. И Дафна винила в этом мать. В то время как Астория, не ведая и малую долю причин раздора в семье, не понимала, кого ей винить. Часто она просто оставалась на каникулах одна. У папы были… дела? У мамы… кто-то явно был? У Дафны был Тео, и они вдвоем заменяли друг другу семью. А вот у Астории... никого не было.       Вердикт выносит Теодор, который так же, как и она, следил за словесной перепалкой семейной пары:       — Забавно… забавно, как вы пытаетесь перекинуть вину с друг на друга… — Привалившись к стене, он искривляет губы в омертвелой, отсутствующей улыбке, сопровождаемой остекленелым поблеклым взглядом. — Но спешу вас уведомить, дорогие несостоявшиеся родственники, вы поздно спохватились. Все закончится очень и очень плохо. И для меня. И для нее. Мы просто в один день умрем. Вот и всё. Конец. Занавес. Спасибо за участие. Вернее, за отсутствие, х-ха… — саркастично поправляется Нотт, вскинув палец. После чего, откинув голову на стену, заходится совсем потерянным, обречённым надсадным смехом: — Х-ха-х-ха-хха-ха.       В потрясении наблюдая за психическим срывом Нотта-младшего, Гилберт совсем сникает. От его сокрушительных порицающих слов мистеру Гринграссу становится настолько нехорошо и катастрофически беспокойно, что он на подкашивающихся ногах хватается за сердце.       Тут же спохватившись, Астория призывает стул и пытается посадить рухнувшего с сердечным приступом отца. Донателла незамедлительно спешит вызвать их семейного целителя по камину. Гилберт, опираясь на сидушку с помощью дочери в полусидячем положении, останавливает ее дальнейшие попытки усадить его. И, задыхаясь, севшим голосом выговаривает:       — Приведи… Дафну… Приведи… Я, кажется, умираю.       В камине отвлекающе вспыхивает ярко-зелёное пламя и на паркет из него ступает целитель. Он быстро проводит диагностику, пытаясь под встревоженными взглядами Астории, Донателлы и стихшего Теодора восстановить приток крови к сердцу Гилберта. Но спустя несколько попыток отрицательно качает головой, давая понять, что этот приступ мистеру Гринграссу не пережить.       — Приведи… — отчаянно вновь просит тот у Астории. — Мою дочь…       Плача, она в обиде всхлипывает:       — Я тоже твоя дочь, и я, в отличие от нее, здесь!       — Нет…       Астория дрожаще ахает.       — Нет?       Донателла хватает дочь за руку, пытается притянуть к себе и обнять, но та вырывается и всем своим исступленным видом требует объяснений подобного пренебрежения. Донателла едва уловимо качает головой, глядя на мужа.       Теодор выпрямляется.       — Тори, ты мне как дочь, — из последних сил произносит Гилберт. — Но… не моя родная кровь.       — А чья ещё?! — отталкивая руки матери, в слезах требует ответа Астория. — Чья тогда?!       Мистер Гринграсс задыхается, сотрясаясь, и из последних сил вымалвливает:       — Леонардо Нотта. Кто-нибудь приведите мою дочку, прошу…       Оборачиваясь в обомленном шоке на маму, Астория в секунды прокручивает в голове всю свою жизнь. Ей вмиг становится понятно, почему отец Дафну любил больше, а мать — ее. Ей становится понятно, что темноволосая она совсем не в бабушку. Но больше всего Асторию потрясает то, кем являлся любовник матери, приходящийся ей кровным отцом. Пораженно выпустив из себя весь воздух, Астория переводит взгляд на Теодора, почти безразличного к всплывшей семейной тайне, — и понимает, что для него их родство не секрет.       — Хорошо, я приведу ее, — проглотив ком слез, старательно сдержанно выдавливает из себя Астория. Она пытается отбросить от себя этот обман всей ее жизни. Отец Тео — и ее отец? Это ничего не меняет! Она не знает этого человека. Пытаясь вспомнить сейчас, что из себя представляет Леонардо Нотт, она толком ничего и припомнить не может, кроме того, что он Пожиратель Смерти, отбывающий пожизненное заключение в Азкабане. Ее отец сейчас умирает и просит привести сестру, это всё о чем Астории хочется думать.       Пошатываясь и отталкивая от себя руки Донателлы, умоляющей выслушать ее, Астория в слезах пытается пройти мимо Теодора, чтобы не столкнуться глазами с братом. Она слышит его обращение ко всем ним, проходя мимо без внимания.       Но он нагоняет ее в коридоре и припирает к стенке, наводя страх заволакивающей тьмой в своих ядовитых зелёных глазах.       — Ни слова Дафне, что я здесь был, поняла? — повторяет Теодор и, встряхивая опешившую девушку за плечи, настойчивее требует ответа. — Поняла, я спрашиваю?! — Она несколько раз панически кивает, вжавшись в стену, и он озабоченно разъясняет: — Если Дафна узнает, что я довел ее отца до гроба, она меня ещё больше возненавидит… Она никогда мне этого не простит, — на секунду уставившись в стену, угнетенно и виновато произносит он. И тут же, мотнув головой, вновь возвращается к угрозам: — Так что... если раскроешь свой рот, во всех красках узнаешь, что значит быть Ноттом. Будешь… сестрица, благодарить Мерлина за то, что не имела ничего общего с отцом, который воспитывает тебя круциатусом. Мать твою… Астория, да хватит реветь, отвечай! ПОНЯЛА?! НУ?!       Вновь грубо встряхнув ещё больше сжавшуюся, шмыгающую носом Асторию, он добивается от нее очередного пугливого кивка под бормотание:       — Д-да-да, я не скажу ей!       Астория, как испуганная лань, отскакивает от Теодора, когда тот ее отпускает. Ещё раз предупреждающе глянув на нее, Нотт уже начинает исчезать, когда уголки губ расплывчато растягиваются на его лице в очередном приступе безумного смеха, прозвучавшего на высоких мучительно-фатальных нотках за секунду до того, как темные вихри совсем заволокут его размывающийся силуэт. Как резко обрывается с хлопком аппарации.

***

Саундтрек: 070 Shake — Come Back Home       Две недели спустя.       Поместье Гринграссов.       Дафна третий час сидит в вестибюле и смотрит на парадную дверь.       В детстве после ссор с мамой она сидела так в ожидании, когда папа вернётся с работы. Стоило двери распахнуться, Дафна срывалась к папе в объятия, он целовал ее в макушку, выслушивал жалобы и вставал на ее защиту. Возвращая Донателле все те неприятные дурацкие оскорбления, которыми та в пылу за малейшее непослушание дочери разбрасывалась. Порой маленькая Дафна пряталась в гардеробе, как в своем «убежище», и сидела там часами, в обиде на холодность и строгость мамы, пока папа не придет и не утешит ее.       Но он больше не придет и не утешит.       Папа больше не сможет Дафну защитить от матери. Теперь ей придется противостоять Донателле в одиночку.       Когда Дафна подоспела с Асторией, в последний момент уцепившись за сестру в порыве трансгрессии, он уже не дышал. В сковывающем страхе и неверии опав на пол перед папой, Дафна не могла нащупать пульс. Гилберта Гринграсса унесли на носилках под белой простыней. От Донателлы, с рыданиями громко причитающей и с платком провожающей мужа в последний путь. От Астории, что сидела на диване и, поджав колени, тихо плакала. И от Дафны, которая до последнего смотрела в окно, наблюдая, как во дворе на левитирующих носилках уносят ее папу, накрытым белым простыней. С отчётливым ощущением, как этот момент трагедией впечатывается ей в память на всю жизнь.       Сейчас она всё ещё не может принять тот факт, что он умер. Сидя в вестибюле после похорон, Дафна все ещё хочет верить, что папа как всегда где-то там весь в делах и вот-вот придет домой. Она кинется к нему на шею, и они пойдут гулять по парижским бутикам. Но перед глазами печатью стоит картина того, как его навсегда уносят на носилках под белой простыней. И все детские надежды, что их семья станет хоть немного счастливей, остаётся только похоронить вслед за папой.       «Доченька, не сутулься, — все время раньше наставлял отец, и она тут же выпрямлялась. «Держи голову выше.» — И она держала.       Сейчас Дафна, ссутулившись, не может больше держать голову высоко.       У нее в руках колдография, на которой она восьмилетняя гуляет с папой за руку в парке во Франции.       В замогильной тишине родового поместья поникшие плечи Дафны начинают сотрясаться под рвущийся из груди всхлип. В черном одеянии наедине с собой она позволяет себе выплакаться. Слезы катятся по щекам девушки, и она не успевает стирать их платком. Сжавшись на стуле, Дафна прижимает платок ко рту. Пытаясь заглушить рыдания. Пытаясь проглотить боль.       Она же сильная.       Дафна не плакала на похоронах, где присутствовало так много через чур важных коллег папы, его друзей и родственников, что это не ощущалось ее личным горем, а очередным неким светским мероприятием, на котором нельзя показывать свои истинные чувства. Только строго следовать ритуальным традициям. И хотя люди подходили к ней и выказывали соболезнования, желая вывести первородную наследницу отошедшего лорда Гринграсса на эмоции, Дафна держалась излишне стойко. «Поплачь хоть для приличия», — говорила мать, заметив вдалеке репортёров и поглядывая на то, как Дафна утешает свою подвывающую тетю Гризельду, но сама к публичным гореваниям не присоединяется. Дафна не хотела плакать для приличия, она хотела попрощаться с папой в более уединенной обстановке. И не могла заставить себя показать свою скорбь во всеувиденье.       Лишь сейчас в одиночку она позволяет себе погоревать и выплеснуть все сожаления за то, что не была близка с папой последние годы его жизни. И все равно делает это как можно тише, чтобы никто из домашних не услышал.       Чтобы мама не услышала.       Дафне почти хочется вновь спрятаться в своем «убежище» в гардеробе, чтобы плакать там вдоволь. Но ведь, если сделает это... папа из «убежища» ее больше не заберёт.       И она останется там навсегда.       Донателла была в невиданной до сего ярости, когда за совместным с дочерьми зачитыванием завещания в отцовском кабинете узнала, что Гилберт оставил практически все наследство единолично Дафне. И выплеснула всю эту ярость за день до похорон прямо на Дафну под молчаливую обиду Астории с воплями о том, какой ее отец негодяй — всю жизнь развлекался и ничего ей не оставил, а Дафна негодяйка — грозится подать на собственную мать в суд и окончательно тем разорить. В отместку за порочные слова о своем только умершем папе Дафна съязвила, чтобы Донателла заглянула к своему заключенному в Азкабан любовнику и спросила с того крупную компенсацию за несчастный брак и разбитые судьбы. Тогда-то Астория впервые прервала молчание и вмешалась в очередную ссору между сестрой и матерью с вопросом, к кому за компенсацией обращаться ей, когда твой отец — оказывается не родной, а вот отец бывшего жениха сестры — родной, но абсолютно чужой.       С тех пор, не зная, как поддержать Асторию после этого вопиющего известия, Дафна находит в себе силы отвлечься от скорби и поднимается по ступенькам, чтобы заглянуть к младшей сестре.       Скрипнув дверью, она ступает к ней в комнату.        — Тори?       Дверь со скрипом закрывается за Дафной, когда она входит и видит младшую сестру на кровати — сжавшуюся в клубок и плачущую. Сняв черные туфли и забравшись к той под одеяло, Дафна обнимает Асторию со спины и приглушённым голосом произносит:       — Ты моя сестра роднее некуда, не переживай даже на этот счёт. И папа любил тебя как свою.       Астория мотает головой; ее косы трутся о щеку Дафны.       — Вчитайся в завещание, Дафна. Там ясно изложено его отношение ко мне и маме. Даже наше родовое поместье теперь переходит под твое домовладение, как к единственной кровной наследнице. А я… даже получается не Гринграсс. Кто я теперь?       — Ты — моя сестрёнка, Тори, — уверяет Дафна, сжимая ту в крепких объятиях в не меньшей растерянности. — Ты — Гринграсс, папа дал тебе свою фамилию, не глупи. Остальное… не имеет значения.       — Я по твоей милости незамужем, Дафна… — вдруг заплаканно припоминает Астория. — Мы с папой хотели всё устроить для тебя и меня через мистера Малфоя. У тебя была бы книга, а у меня… Но ты взяла и отказалась! Встала на сторону этой своей подружки Грейнджер! И куда мне теперь идти?       Дафна, привставая, пытается заглянуть сестре в лицо, отказываясь верить, что Астория всерьез переживает, будто останется ни с чем. Скорее просто обижается и драматизирует. Вполне справедливо, но разве эта вина Дафны?       — Я отдам дом тебе, Тори. Дом твой — так же, как мой. И, Мерлина ради, не вставала я ни на чью сторону. Я… — смятенно пытается оправдаться Дафна перед сестрой. — Не говори, что ты правда хочешь выйти за того, кто любит другую… А, Тори? Ты ведь не такая… У тебя есть достоинство. С Драко ты не была бы счастлива. Уверена, ты и сама его не любишь. Это всё мама тебе внушила, будто он тебе нужен.       Спустя минуту Астория в раздумьях разворачивается к старшей сестре. Затем смягчается и отворачивается обратно с едва слышным бурчанием:       — Может, ты и права… но что мне теперь делать, а, Даф?       — По крайней мере ты правильно сделала, что бросила этого полудурка Пьюси, — поддерживает Дафна. — Он не достоин тебя. И не слушай маму, на свете для тебя есть ещё множество ценных занятий, помимо замужества.       Астория рассказывала Дафне, что Эдриан стал относиться к ней хуже, когда узнал, что она лишилась девственности с Драко. Что же Астории теперь делать… Дафна могла сказать с точностью только одно: не выходить за кого попало, лишь бы не остаться одной. Завтра же она для финансовой уверенности младшей сестры проведет ритуал для совместного владения над родовым гнездом.        — А что с мамой? — с надеждой спрашивает она через минуты тишины в укрепившихся объятиях старшей сестры. — Ты же не станешь с ней судиться, правда ведь?       — Не сейчас, но…       — Но?! — вспыхивает Астория, размыкая объятия Дафны вокруг себя и приподнимаясь. — Ты посмеешь отнять и ее у меня? Ты хочешь, чтобы маму отправили в Азкабан, а, Дафна?!       — Я хочу, чтобы она перестала контролировать мою жизнь, Тори…       — Если сделаешь это… — размашисто стерев с щек слезы, в ультиматум ставит Астория, — …считай у тебя нет сестры!       Отняв у Дафны одеяло, она ложится обратно, отворачивается и накрывается им с головой.       — Тори… Ну ты прям как маленькая… — Дафна покачивает головой на сестру, спрятавшуюся от нее в «домике», прямо как в детстве, когда на нее обижалась.       Только в этот раз ее обида очень серьезна. По тому, как вздымается под одеялом тело Астории, Дафна понимает, что та плачет. Астория не выходит из дома, потрясенная своим происхождением и ложью в семье, раскрывшейся со смертью человека, которого считала родным кровным отцом. Все это, приобщившись к сложностям в личной жизни, выливается в депрессию, к которой, по словам их семейного целителя, сестры имеют предрасположенность.       — Ну, перестань… пожалуйста, Тори, — Дафна накрывает плечо сестры через одеяло, но та дёргает им, сбрасывая. У Дафны самой вновь начинают щипать глаза и сдавливать грудь. И она, сглотнув нахлынувшый поток слез от понимания, что не сможет противостоять матери, не потеряв сестру, сдается: — Я не стану, Тори. Мы решим все сами, ладно? — обещает Дафна дрогнувшим охриплым голосом. — Не стану… слышишь? Только, пожалуйста… не держи на меня зла.       Спустя мгновение перевернувшись и приподняв край одеяла, Астория впускает ее в свой «домик», как делала в детстве в жест примирения. И Дафна, с облегчением всхлипнув, скрывается с ней в нем.

***

      «Дафна Гринграсс свела своего отца в могилу из-за наследства!       Гилберт Гринграсс скончался от сердечного приступа, до которого его довела старшая дочь с требованиями сделать себя его единоправной наследницей. Меркантильность мисс Гринграсс не знает своих границ. Удовлетворив запросы капризной дочери, банкир Гринграсс долго в живых не пробыл. Его больное сердце не выдержало такого потребительского давления? Или, не получая финансовую поддержку от родителей в наказание за свой общеизвестный криминальный бунт и отречение от семейных устоев, избалованная аристократка решила действовать более решительно и изощрённо, компенсируя свой провал с присвоением богатства Теодора Нотта, который имел несчастье быть обрученным с этой коварной кровавой леди. Или вернее будет сказать: обречённым.       Стало известно, что ни вдова покойного лорда Гринграсса, ни его младшая дочь не получили полагающейся им доли имущества. Все от английского мэнора до французского шато прибрала к рукам с помощью своих манипуляций мафиозная кутюрье. Вишенкой на торте Дафне Гринграсс удалось не только ограбить «Гринготтс», но и стать его полноправной владелицей. Такая афера в законе должно быть своего рода инициация в небезызвестный мафиозный клан? Что ж, знаменитая Черная вдова может гордиться своей невесткой. А жертвам в лице родной семьи и бывшего жениха остаётся только посочувствовать.       Дафна Гринграсс, как проклятье, разрушает жизни всех вокруг себя.       Стоит ли опасаться, что в число жертв войдёт и ее любовный партнёр по преступлениям? Мафиозному принцу стоит быть настороже с этой самкой богомола. Что, если откусывать головы своим женихам для роковой блондинки окажется тенденцией? Вряд ли уж тогда Черная вдова будет рада, что обзавелась приемницей, разрушевшей жизнь и своего сына в том числе.» Саундтрек: Lana Del Rey — Summer Bummer (feat. A$AP Rocky & Playboi Carti)       Сжимая газету в трясущихся руках, Дафна пытается прочитать имя автора этой возмутительной статьи. Как проклятье… Она как проклятье… У нее плывут строчки перед глазами, дыхание сбивается от того, как долго и сильно она плачет. Внизу страницы — где добавлена колдография с похорон с надписью: «Снежная королева на похоронах отца и слезинки не проронила» — значится имя некой Синди Кроуфорд.       Сидя в комнате у Блейза и читая все английские статьи за год о себе, Дафна и не думала, что всё настолько плохо. Блейз старался оградить ее от прессы. Конечно, она знала, что про нее пускают нелестные сплетни, но это… переходит все границы. Эта журналистка буквально со смаком строчит все эти мерзости. Даже Рита Скитер не использует по отношению к Дафне столь откровенно переходящую на личности лексику.       Перед Дафной стоит целая стопка газет из тысяч слов ненависти. Ненависти, которая ей обеспечена от английского сообщества. Но хуже всего совсем не это, а то, как оболгали смерть ее отца, выставив ее виноватой.       А что, если и правда это ее вина? У папы начались проблемы с сердцем из-за нее...       Помотав головой, она отвергает эти мысли и не позволяет жестоким людям, со всех сторон винящих ее во всех грехах, залезть к себе в голову.       Дафна, захлебываясь слезами, пытается унять растущий ком боли от потери, несправедливости и лжи вокруг. Но у нее ничего не выходит: боль, как лавина, наваливается на нее, выливаясь в рыдания, от которых Дафне начинает не хватать воздуха, сдавливать грудь и сжимать сердце. Она снова задыхается, давясь неконтролируемым потоком слез.       В комнату в какой-то момент врывается Блейз, запоздало предупреждая:       — Детка, не читай… прессу.       Застав Дафну, обложенную всеми известными выпусками за год и рыдающую навзрыд без возможности нормально дышать, он ругается под нос, отшвыривает газету из ее рук в горящий камин и оказывается перед ней. И Дафна не вставая без сил приникает к его торсу макушкой, ощущая, как Блейз запускает в ее волосы на затылке ладонь и прижимает к себе.       Она слушает его спасительный голос, призывающий ее дышать.       Каждый вдох даётся Дафне мучительно.       — Почему они меня ненавидят, Блейз? — сквозь рыдания и сбивчивое дыхание наивно задаётся она вопросом, уткнувшись лицом в его рубашку. — Что я им сделала? Почему люди такие злые?       — Потому что ты слишком хороша для них, Даф. Потому что они обожают ненавидеть и принижать всех, кто лучше них.       Она поднимает на него свои небесные глаза, все ещё никак не понимая:       — Но почему я? Почему я? Почему бы не писать всё это о том, кто насилует, убивает и действительно рушит жизни?       — Женщин унижать легче всего, — объясняет Блейз, с сожалением бережно погладив Дафну по щеке. — А красивых женщин соблазн унизить вдвое велик. Людям только повод дай, чтобы попытаться принизить, приземлить кого-то столь возвышенного. И они за него охотно схватятся. Им незачем топтать того, кто и так растоптан.       Ладонь Блейза накрывает ее лопатки, когда Дафна разочарованно вновь приникает к нему. Успокаивающе поглаживая невесту по волосам и спине, Блейз дает ей время выплакаться, пока сам в прострации замышляет нечто недоброе.       Спустя какое-то время взяв лицо Дафны за подбородок двумя пальцами, Забини опускается перед ней — посуровевшим и мстительным.       — С завтрашнего дня эта журналистка не сможет написать больше о тебе и слова, Даф, — с убийственной решимостью обещает он, — потому что ей — к черту переломают пальцы.       Блейз заботливо, как маленькой девочке, вытирает Дафне своими большими пальцами с ее щек слезы. И Дафна, сделав заплаканный дрожащий вдох и проясняя взгляд, видит в темных глазах Блейза смертельную жестокость, в своем роде редкую в его арсенале на вид. По-настоящему лютую и смертоносную. Об этой смертоносности предупреждала Корделия, что по мнению колдуньи генетически может взыграть в Блейзе. Об этой смертоносности, что пробудить в нем способна Дафна, она и предупреждала.       Тревожное замотав головой, Дафна касается его красивого лица и с мольбой в голосе отговаривает:       — Н-нет, не надо, Блейз…       — Я видел, как подобное пишут о моей маме всю свою жизнь. Они думают, что и дальше могут это делать на сей раз с тобой. Безнаказанно. Но они крупно ошибаются. Я не позволю.       Корделия плевала на мнение общественности с самой высокой венецианской колокольни. Но она и не зависела от него. Как духовно, так и материально. И Дафна мечтает, когда-нибудь научиться делать так же. Стать независимой.       — Блейз… — Дафна старается прояснить разум от горя и печали и взять себя в руки. — Если ты сделаешь это, разве мы будем чем-то лучше? Мы только подтвердим их слова о том, какие мы плохие. И хоть когда-либо… отвечая на ненависть ненавистью получалось что-то хорошее?        Блейз огорченно опускает макушку. Ему невыносимо, что Дафне приходится переживать всё это. Он бы не только пальцы этой журналистке переломал за то, что посмела написать, когда у Дафны только умер папа, но и, — окажись того мало, — убить готов.       — Ты хочешь и дальше видеть всю эту ложь? — спрашивает он, притаившись, как хищник перед скрытым нападением.       Дафна кладет ладони по обе стороны от лица Блейза и поднимает его голову.       — Ты не такой, малыш, и, пожалуйста, не становись… — убеждает она, пронзительно заглядывая в его темные, все ещё твердо намеренные обрушить за неё возмездия, глаза. — Я… знаешь, я отправлю этой Минди… или как ее… цветы и назначу встречу, пусть увидит, что я не просто какой-то продукт сенсаций или картинка с обложки, а живой человек, — Дафна с надеждой смахивает с щек оставшиеся дорожки слез. — Может, она поймет, что заблуждается?       У Блейза не возникает больших надежд на ее намерения. Но с его сурового лица сходит тяжесть жестокости и трогает ласковая улыбка, когда он смотрит на ее печальные, но полные света глаза.       — Даф… ты в миллион раз лучше всех этих людей, которые вряд ли перестанут видеть в тебе то, что хотят видеть. — Он смягченно гладит ее по щеке. — Не стоит тебе растрачивать силы на то, чтобы пытаться повлиять на тех, кто уже и так решил для себя, как им удобнее думать, детка. Когда имеешь дело с тупицами, придется разговаривать на их языке. Иначе они тебя не поймут… Люди могли бы простить тебе твою красоту, детка, только в том случае, если бы ты показала свою слабость. Но ты сильная, Даф, и это бесит их вдвойне.       Черта с два Блейз позволит, чтобы Дафна обнажала душу перед всеми, когда у нее столько незаживших и новых ран. Чтобы любой смог воспользоваться этим и ранить ее ещё больше? Нет, не бывать этому.       Блейз берет поникшую Дафну за руку, и они мгновение сидят так в тишине. В скорби, которую он с ней разделяет. Пока газета, оболгавшая ее в горе и трауре по отцу, догорает в камине под треск поленьев.       Дафна хотела бы показать свою слабость, но прятала ту так глубоко в себе, что вытащи она ее на показ, пришлось бы истекать кровью. Она сковала вокруг своих ран слишком плотный щит, за который пропускала лишь самых близких, кто точно не заставит швы разойтись. Некоторые раны и от самой себя скрывая. Потому что стремилась быть сильной, и хотела выглядеть такой в глазах других. Красивая и сильная. Идеал? Но никто не ведал или не желал ведать, что под «идеалом» сокрыты сопоставимые тому страдания, которыми ей приходится расплачиваться.       — Мы уедем обратно в Италию, детка, хочешь? — раздается в комнате низкий баритонный полушепот Блейза. Он подносит ладонь Дафны к своим губам и покрывает поцелуями каждый ее палец.       Подняв на парня перед собой расчувствовавшийся любящий взгляд и снова всплакнув, Дафна чувствует, как тоскливо заныло по итальянским красотам ее сердце. За короткий промежуток времени в два года она ощутила там себя такой счастливой, какой за всю жизнь не ощущала в Англии.       — Хочу, очень хочу, Блейз. Хочу сыграть свадьбу с тобой там… — Она, шмыгнув носом, расплывается мечтательной улыбкой. И Блейз с ответной улыбкой берет невесту на руки, садясь вместе в кресло и усаживая ее к себе на колени. — Но… я не могу оставить Тори, — продолжает Дафна, с грустью уткнувшись в мужскую шею с глубокой тоской по отцу. — Ей очень нелегко сейчас. Она любила нашего папу, а оказалось… что он ей не родной. Не представляю, что она сейчас чувствует. Ещё мама то и дело пытается свести ее с кем-то из этих напыщенных идиотов, мнящих себя первооткрывателями… с этим патриархальным культом крови на простыне. — Дафна вздыхает. — Но Тори молодец, держится своих высоких стандартов и не разменивает себя по мелочам.       Дафне приходят на ум воспоминания о том, какими нелестными эпитетами их мать крыла Драко Малфоя; по мнению Донателлы именно он подпортил Астории жизнь. Не установки, которые вкладываются в головы из покон веков как девочкам, так и мальчикам. И которые Донателла сама продолжает вещать, пытаясь вклинить и дочерей в цепи брачной принадлежности первому мужчине. Только Астория в этом деле больше прислушивалась к Дафне, которая и с себя, и с нее эти цепи сняла. Чему Астория-таки да научилась у Донателлы, так это приспособлено обращать свою обезоруживающую женскую беспомощность в своих целях. Многим молодым лордам хотелось совершать подвиги ради хрупкой младшей Гринграсс. Астория же близко их к себе не подпускала, зная, чего на самом деле ухажёры от нее добиваются. В отместку принимала их широкие романтические жесты и скромно оставляла потом ни с чем.       И Дафне в том числе хотелось защитить младшую сестренку и окружить ее своей заботой, идя на уступки. Так и вышло с выставленным ультиматумом не судиться с матерью. Астория — осознанно или нет — манипулировала своей искренней беспомощностью, которая не могла старшую сестру не разжалобить. Дафна это понимала. Но также понимала, что Астория делает это без злого умысла, вероятно, желая лишь удержать сестру рядом, оттянув ее «безрассудную» свадьбу, запланированную в Италии, и не потерять любимую ей маму.       — Так бери ее с собой, — просто предлагает Блейз. — Подыщем ей кого-нибудь в Италии. — Забини харизматично ухмыляется. — Итальянцы не такие закомплексованные, как Пьюси, чтобы бояться конкуренции с талантами нашего Драко в постели.       Дафна вымученно улыбается, положив макушку Блейзу на плечо.       — Вряд ли она согласится… Тори домашняя девочка, не любительница большого мира. — Посмотрев через плечо Блейза в окно, за которым подвывает холодный поздний августовский английский ветер, Дафна с грустью замечает: — Лето кончается...       Островок счастья, на который ее хотел забрать Блейз, светил маяком, как пристанище, среди моря боли, грозившегося поглотить ее в надвигающемся шторме. В грёзах об этом Дафна находит временный покой, пока Блейз сладко приговаривает ей на ушко, подхватив на руки и относя в постель, что со временем заберёт ее в Италию.       Заберёт из тьмы на свет, где ей самое место.

***

      Тем временем в жилом лондонском квартале журналистка Синди Кроуфорд любуется своей статьей, подогревая чай за разговором с подругой по камину:       — По-моему, в этот раз ты перешла грань, Синди… Стоило хотя бы переждать момент траура, прежде чем строить такие скандальные теории… На самом деле весьма сомнительно это, что Дафна Гринграсс приложила руку к гибели отца.       Синди несёт чашку чая с лавандой, садится у камина в канареечного цвета кресло и закидывает ноги на журнальный столик, с ухмылкой делая глоток чая.       — Честно говоря, Тара, мне без разницы. После того, что эта змея сделала с Теодором Ноттом, я не удивлюсь, если она вскоре и мать родную не то что засудит не пойми за что, а без гроша в кармане оставит. Видела снимки с похорон? Она же как неживая. Ноль эмоций. Небось за всю свою привилегированную жизнь эта аристократичная сучка слезинки не проронила.       — Не знаю, Синди. Мутный тип этот Теодор… Тебя не смущает, что он беглый псих-преступник? Почему ты вообще ему веришь? Да и скорбят люди по разному…       — Так она же его в психушку и упрятала! — верещит Синди. — Ты не знаешь, о чем говоришь.       — Хм, а если верить словам подруги моей племянницы, что училась с Асторией Гринграсс… Нотт изменял невесте с ее школьной лучшей подругой — Пэнси Паркинсон. Хотя правда ещё ходили слухи, что Паркинсон была их общей бисексуальной любовницей, — сплетничает женщина из камина.       — О, эти слизеринские шлюшки, Тара… что сейчас, что раньше, — посмеивается Синди, причмокивая лимонный леденец и с гордостью глянув на хогвартский аттестат об окончании факультета Гриффиндор на каминной полке. — Уверена, они не только между собой в своих подземельях в «ножницы» играли, но и по рукам всей сборной Слизерина по квиддичу ходили… Между прочим, об этой Паркинсон подозрительно ничего не слышно, учитывая, что ее объявлял в розыск Аврорат, а потом выставленные ей обвинения и приговор просто скрывают от общественности… Как тебе такой сюжет: «Тайны распада слизеринского тройничка, или Как Дафна Гринграсс сломала судьбу не только своего бывшего жениха, но и своей любовницы,» — загорается журналистка новой идеей сенсационной клеветы.       Лицо подруги, окутанное пламенем в камине, отвечает ей свойской забавляющейся улыбкой.       — Поаккуратнее бы ты, Синди… Как бы эта Паркинсон тебе глаза не выколола. Ты слышала какая у этой ведьмы репутация — она же бешеная. Это уже не прилежная девочка из высшего света, как Гринграсс, которая, влюбившись в гангстера, увязалась за тем в криминал. Паркинсон — дочка Пожирателя Смерти не самого высшего ранга, получившего пожизненный срок, и сама же по всей видимости уголовница… Я это ещё к тому, Синди, что Гринграсс из тех девочек, которых в их династических семьях воспитывают, как будущих леди, проповедуя целомудрие. У этих чистокровок, помешанных на собственном превосходстве, есть что-то вроде внутреннего кодекса. С детства многие наследники «исконно волшебных кровей» заранее знают с кем свяжут себя узами брака, или по крайней мере ограничиваются в вариантах. А Гринграсс и Нотт общеизвестно были предначертаны друг другу с юности. И если верить подруге моей племянницы, которая общалась с Асторией Гринграсс, то именно у Нотта, Синди, были развязаны руки и, так сказать, расстегнуты брюки, чтобы прыгать из одной постели в другую.       — Ты что же, защищаешь эту суку, Тара? — чуть не подавившись чаем, нападающе наседает журналистка.        — Я пытаюсь посмотреть на нее с разных сторон, Синди. Нельзя доверять мужчине, которого бросила невеста. Особенно такому, как Теодор Нотт. Каким бы обаятельным он тебе не казался… Он обижен, зол и брошен. Конечно, он захочет отомстить ей. Так бывает, когда мужчина чувствует себя поверженным сильной женщиной… он сразу же становится как маленький мальчик.       — А вот люди думают иначе, — со стуком поставив кружку на столик, со скрывающей злость улыбкой стоит на своем Синди.       — Сама знаешь, люди не станут много думать, чтобы анализировать слухи… Они склонны верить источникам массовой информации. И ты, между прочим, послужила орудием в информационном убийстве репутации невесты криминального босса, Синди. Это не шутки… — выражает беспокойство женщина из камина под беспечное фырканье журналистки. — Как бы теперь по твою душу не пришла мафия, подруга. Вряд ли до тебя будет дело этому психопату Нотту. Он явно одержим бывшей. У них явно вроде тех долгоиграющих отношений, когда то желаешь друг другу в глотку вгрызться, то любишь до гроба. Именно до гроба. Он же Гринграсс не отпустит никогда, пока своей «любовью» с ласковой улыбкой в гроб не сведёт… Это сегодня она для него — последняя сука на планете. Завтра вполне закономерно вновь будет — богиня. Если уж совсем начистоту, Синди, на мой взгляд он тебя использовал… чтобы ты писала про его бывшую в негативном свете. Саундтрек: Ghostemane — Intro.Destitute       На этом оборвав, Синди завязывает с подругой ссору, а вскоре и вовсе заканчивает разговор по камину. Она не желает слушать, что повелась на манипуляции, став орудием мести. Журналистка лучше и дальше будет в блаженном неведении убеждать себя и других в том, какая Дафна Гринграсс сука, чем признает, что тот, кого она влюбленно идеализировала, оказался вовсе не тем, за кого себя выдавал, а она сама — идиоткой с мозгами в пудре.       Как и не признает, что бросили ее за ненадобностью больше писать о своей бывшей, велев, как Нотт выразился, чтобы имени той из-под своего грязного пера писать не смела.       Но Синди Кроуфорд приходится это признать слишком поздно.       От повторного любования своей статьей ее отвлекают шаги, раздающиеся с лестничной площадки. Эти шаги как-то через чур стремительно без приглашения настигают входную дверь в ее квартиру. И тут — БАМ! Входная дверь сносится с петель. Кружка выпадает из рук журналисточки. Замерев в кресле с газетой в руках, Синди запоздало осознает, что предостережения подруги о расправе от мафии — в самом деле ее настигают.       Но думать так Синди остаётся недолго. Потому что на пороге вслед за слетевшей дверью появляется высокая мужская фигура в черном. С накинутым на голову капюшоном мантии. И с изумрудными, застланными тьмой, глазами, которые Кроуфорд успевает увидеть, прежде чем в нее полетит, словно расходящийся от той же всепоглащающей тьмы в глазах, — ядовито-зеленый смертельный луч света.       Тело журналистки замертво обмякает с безжизненно распахнутыми глазами — и с грохотом падает на пол, словно сорвавшаяся с веревочки марионетка. Лицо убитой приземляется прямиком в газету со статьей, что обошлась ей ценою в жизнь.       В пороге стоит Теодор Нотт — хладнокровный и злой, как Сатана. С направленной на жертву палочкой. Без оглашения приговора или хотя бы обвинений — с его мстительно искривившихся уст впервые с откровенным желанием смерти слетает убивающее проклятие. И это беспросветное желание в Теодоре, включая его самого, некому было остановить. Некому осветить, чтобы хотя бы обличить среди поглощающей его Тьмы.       Он пытался сложить заряженное пулями оружие, но оно без его команды выстреливает гранатами.       Неисправное.