Осколки чёрного зеркала

      Нотр-Дам. Величественный, гордый, прекрасный парижский собор возвышается над Сеной, над городом и, кажется, надо всем миром, как возвышался много лет до этого и будет возвышаться после. Эсмеральда стоит на той самой смотровой площадке, куда когда-то привёл её Квазимодо, и смотрит на пылающее солнце, уходящее за горизонт. Тонкая фигурка, кажущаяся такой хрупкой в сравнении с величественной громадой собора, похожа на объятый пламенем факел. Пламя горячее, яркое, обжигающее горит не только снаружи, но и внутри. Эсмеральда трясёт головой и зажмуривается, пытаясь хоть чуть-чуть успокоится. Да, этот пожар из странной смеси злобы, страха, сомнений и разочарований сжигает её душу уже давно.       Цыганка вновь переводит взгляд на линию горизонта и вздыхает. Закат сегодня прекрасен, как никогда. К цветам, которыми он раскрашивает небосвод, можно подобрать сотню эпитетов, но ей на ум приходит только один. Кровавый. И всё, больше ни одного. Впрочем, это и понятно — когда ты с детства видишь вокруг столько смертей и казней, сколько видела она, подобные сравнения надолго застревают в голове. И Эсмеральда до сих пор с ужасом вспоминает то, что видела. То, что очень хочет забыть.       Малышка-цыганка спит, тихонько посапывая, убаюканная колыбельной матери. Вокруг тихо, лишь слегка трещат костры, да изредка переговариваются у своих палаток ещё не уснувшие цыгане. Эсмеральда видит удивительный сон о ярком свете, льющемся с неба, о прекрасном мире, который готов принять её и её народ, о людях, способных стать верными друзьями. Губы растягиваются в нежной улыбке. Но небесный мягкий свет вдруг загорается алым и превращается в пламя, окружает малышку, опаляя жаром, однако та всё же видит, как весь её маленький уютный мирок вспыхивает и сгорает дотла. Бедняжка испуганно вскрикивает, распахивает заспанные глазки и вдруг понимает, что языки огня ей совсем не снятся. Тонкие тряпичные стенки палатки горят. А мамы нет рядом. И от всего этого становится так страшно, что худенькие ножки в одну секунду выносят на улицу. Но там, увы, от ада тоже нет спасения. Другие палатки превращаются в пепел, но шума огня совсем не слышно — его заглушают крики и стоны цыган. А среди смуглых лиц мелькают чужие, светлые, искажённые злобой и жестоким торжеством. Кто-то из табора подхватывает малышку на руки и бежит со всех ног в лес, но зелёные глаза по-прежнему смотрят в сторону сгорающего лагеря, а уши слышат крики и проклятия, которые выкрикивают горожане.       Лишь потом малютка-цыганка узнает, что они пришли, заручившись поддержкой священника, призвавшего расправиться с «нехристями». Лишь потом узнает, что чуть ли не третью часть табора арестовали и казнили прилюдно на площади под восторженные крики толпы, не жалевшей ни стариков, ни женщин, ни детей, которых среди арестованных было больше всего, ведь их ловить было легко. Только потом ей скажут, что мама больше не вернётся, и прижмут к груди, даже не пытаясь унять рыдания. Всё это будет потом. А сейчас её уносят подальше от кровавого зрелища, которое уже никогда не забудется.       Эсмеральда с силой сжимает руки и стискивает зубы, чтобы не закричать и не заплакать. Воспоминания режут, рвут, раздирают её и так измученный разум. Особенно те, что связаны с матерью — такой доброй, заботливой и нежной, потерянной слишком рано. В голове лишь один вопрос: «зачем?». Тогда табор добрался до города только к вечеру, внутрь никто не заходил, все были слишком уставшими. Неужели нужно было быть столь жестокими? Одна девушка, потерявшая семилетнего брата в ту ночь, сбегала в город и увидела казнь. Прибежав тогда обратно, бледная, с трясущимися руками, она рассказала всё, в частности, что священник одобрил это зверство.       Взглянув на синее небо, она вспоминает глаза одного парня, прибившегося к цыганам в каком-то городе лет десять назад. Родители отдали его учиться богословию, но ему это пришлось не по душе, и он сбежал с табором. Такого доброго и весёлого человека Эсмеральда не встречала до тех пор, а после… Таким же человеком был Квазимодо. Тот юноша, кажется, все звали его Габриэль, своей улыбкой всегда привлекал к себе детей и, чтобы их развлечь, рассказывал разные истории и притчи, а порой говорил о той вере, в которой воспитывался. Родители-цыгане, конечно, не очень-то хотели, чтобы их детей приобщали к чужой вере, но не запрещали посещать несостоявшегося священника, ведь он всё преподносил в такой сказочной форме, что дети не воспринимали его слова, как проповеди, и даже не задумывались о том, правильную ли веру они исповедуют. Тогда и Эсмеральда приобщилась к христианству. Она, хотя и не говорила этого, всё же немного верила. Только это секрет.       И сейчас эти воспоминания всплывают. Цыганка хмурится и вспоминает всё по чуть-чуть, понемногу, восстанавливая память по крупицам. Первой на ум приходит история Иисуса Христа. Да, точно. Сын Божий, который умер мучительной смертью, распятый на кресте, чтобы искупить грехи человечества, и простил тех, кто обрёк его на гибель. Ребёнком Эсмеральда так прониклась этой историей, что расплакалась — столь сильно тронуло её это великодушие, поразило такое удивительное милосердие. Но потом на ум приходят истории о крестовых походах. То есть, люди шли убивать во имя того, кто так бескорыстно пожертвовал собой? Дальше память отказывается работать, напоследок выдавая, как подачку, одну лишь фразу: «Бог есть Любовь». Но именно это воспоминание оказывается самым ценным. Горькая усмешка кривит губы. Да, всё именно так, как она и думала. Во имя Любви не творят такие зверства. В детстве Эсмеральда не понимала, как можно было так поступать: славить милосердного Бога и убивать, прикрываясь его волей. Как можно мучать во имя того, кто завещал любить всех ближних, как самих себя? Теперь, увы, она это прекрасно понимает. Понимает, что все эти песнопения и восхваления — лишь жалкая мишура, бесполезный фарс. Почти никто по-настоящему не верит.       Зелёные глаза впиваются в ярко-алые пятна облаков у горизонта. Совсем такой же закат, как и в тот день. Тогда она стояла здесь же вместе с Квазимодо. С губ срывается тихий горестный вздох, взгляд устремляется в сторону кладбища. О, несчастный горбун! Да, он отпустил Эсмеральду, прекрасно видя, как она была влюблена в другого, и даже какое-то время казался счастливым, обретя, наконец, новых друзей и всё же вырвавшись из башни, столько лет служившей ему клеткой. Но сердце не выдержало груза свалившихся на него бед и потрясений. Именно Эсмеральда первая узнала, первая увидела его мёртвым. Такой разрывающей на части боли она не испытывала уже много лет. В тот день она потеряла лучшего друга.       Мир кажется таким ярким и прекрасным, что хочется смеяться и петь, танцевать ещё неистовей, чем когда-либо. Народ стал терпимей к цыганам, любимый человек рядом, друзья тоже. Жизнь прекрасна. Она поднимается по лестнице, ведущей на колокольню, благо, запомнила путь, несколько раз пройдя его. Теперь-то уж не заблудится. Осматривает стол, заваленный красивыми фигурками людей и стружкой. Но Квазимодо нигде нет. Это слегка удивляет. Обычно он всегда встречал её. Эсмеральда крутится на месте, пытаясь разгадать эту загадку. Вдруг голову приходит мысль. Быть может, звонарь ещё спит? Девушка быстро добегает до комнаты и аккуратно стучит в дверь. Но отклика нет. Боже, да что же происходит?! Рука тихонько толкает дверь, и та бесшумно открывается. Да, Квазимодо действительно здесь. Лежит на кровати, сжавшись в комок, и от этого кажется таким же беззащитным, как и тогда, на площади. Какой-то странный холодок подкрадывается к сердцу, сжимая его с такой силой, что становится трудно дышать. — Квазимодо… — тихо зовет цыганка, присаживаясь у кровати и нежно касаясь руки. Вокруг тишина. Сердце начинает стучать чаще, разгоняя по венам кровь вперемешку с липким страхом. — Квазимодо, проснись, — снова зовёт и не получает ответа. И только тут ощущает, что чужая рука холодна, как лёд, будто… Будто у мертвеца. Нет! — Квази!!! — кричит Эсмеральда, срывая голос, и крик отражается от каменных стен, оглушая её саму. По щекам текут горячие, как лава, слёзы. Смирись, Эсмеральда, ты снова потеряла того, кто тебе дорог.       Глаза снова обжигает огнём, и Эсмеральда зажмуривается. Квазимодо, этот добрый и нежный юноша, у которого душа была чище и светлее, чем у многих «благочестивых» горожан. Он не должен был умирать. И как такого ангела мог вырастить такой демон, как Фролло? Воспоминания накрывают с головой, заставляя задыхаться и глотать ртом воздух, как выброшенная на сушу рыба.       Да, Фролло точно не был человеком — не может человек быть столь жесток, просто не может. Или человечество уже настолько прогнило? Нет, в это не хочется верить. Клод Фролло — не человек, а демон, существо, одержимое жаждой власти и похотью. О, Эсмеральда прекрасно знает, что он хотел с ней сделать. Увы, некоторые её подруги и ровесницы прошли через подобный позор и унижение, ведь цыгане — не люди для почти всего мира, а лишь жалкий скот, коим можно воспользоваться, как пожелаешь. По коже пробегают стаи мурашек, и девушка обнимает себя руками, пытаясь успокоиться. Из памяти до сих пор не могут исчезнуть грубые пальцы на запястье и горящие адской злобой глаза за пеленой огня и дыма. Эсмеральда даже готова проклясть себя за ту выходку на площади, во время танца. Правду ей сказал архидьякон: было глупо дразнить Фролло. Но, помнится, когда она поделилась этими мыслями с Квазимодо, тот сказал, что она ни в чём не виновата. Если б это было правдой.       Клод Фролло — отличное доказательство её правоты. Он назывался служителем господа и при этом убивал невинных, считал себя святым, не замечая, что руки по локоть в крови. В его сердце не было ни капли доброты или милосердия. И не сравнить это сердце со льдом, железом или камнем — в них и то больше тепла. Как спокойно он признался в убийстве матери Квазимодо! Как будто это не страшный грех, а богоугодное дело. Даже бедного малыша, оставшегося сиротой по его вине, он вырастил только потому, что боялся наказания господа, а не из чувства раскаяния. Но даже самой жестокой тирании рано или поздно приходит конец.       Эсмеральда понимает, что это грех — радоваться чьей-то смерти, но не может себя заставить пожалеть этого монстра. Всё же небо его наказало. До сих пор перед глазами стоит образ ожившей каменной горгульи и Фролло, летящего с криком в огненную пропасть. Демон вернулся в ад, где ему самое место. Цыганка, не сдерживая себя, смеётся, немного истерически, порой срываясь на хрип. Наверное, тот миг, когда она вышла из собора навстречу новому радостному дню, один из самых лучших в её жизни. Рядом был родной табор, друг Квазимодо и Феб, любимый Феб.       Девушка вздрагивает, нервно глядя вниз. Ей кажется, что среди тихого шума ветра она слышит голос капитана, зовущий её по имени. Нет, не может быть. Слишком уж здесь высоко. Мысли рассеиваются, как туман, и приходит осознание того, зачем она вообще сюда пришла. Она просто сбежала. Тогда, полгода назад, ей казалось, что любовь Феба так же крепка и безусловна, как и её. Цыганам немного надо — вольный воздух, да любовь. Но, как только Эсмеральда нашла любовь, стала терять волю. Она так сильно любила, что была готова на всё. Она не возражала, когда её имя — родное, красивое, древнее — сменилось грубым и непривычным «Агнесса»*. Не сказала ни слова, когда Феб принёс ей вычурные тяжелые платья и велел снять «нищенские лохмотья». Продолжала любить, когда ей было велено выучить правила этикета и вести себя скромно. Правильно говорила мама: любовь делает людей глупыми. Долго же пришлось идти к этой истине. Сейчас, раздумывая над этим, цыганка понимает, что по-настоящему её любил именно Квазимодо. Он бы не пытался её менять. Слова Феба вновь звенят в ушах, раня в самое сердце. — Пойми же, Эсмеральда! Я дворянин. Свадьба с простолюдинкой — уже протест против всех правил. Если ты не станешь хотя бы чуть-чуть похожей на благородную, мы не сможем быть вместе. Я не могу жениться на уличной плясунье. Я же люблю тебя, поэтому и прошу об этом. Только так мы сможем пожениться спокойно. И, верите ли, она поверила! Поверила, как маленькая девочка, которой сказали, что до звёзд можно достать рукой. Глупо, глупо. Обряд крещения проносится перед глазами как-то нечётко, как мираж в пустыне. А вот долгие нудные уроки этикета вспоминаются отлично. Ещё встречи с какими-то благородными особами. О да, это не забудешь, даже если захочешь. Знатные девицы — бледные и гордые — смотрели на неё, как смотрит свора собак на загнанного на охоте оленя. Они презирали бродяжку-цыганку, глядя с высоты своего положения. Но, увы, не могли не чувствовать себя уязвлёнными — красота Эсмеральды здесь, среди стен, казалась ещё более яркой и обжигающей. А что же сама Эсмеральда? А она жалела этих глупышек. Платье стягивало грудь так, что было трудно дышать, туфли натирали ноги, украшения казались цепями — а они всё это обожали и не представляли себе иной жизни. Но она другая. Девушке, которая выросла свободной, никогда не научиться жить в клетке, даже в золотой. Но Феб так не считал. Ему не была нужна девушка-цыганка, ему была нужна красивая жена. А ведь Эсмеральда очень рисковала, решив связать с ним жизнь — цыгане не очень-то жаловали новичков (тот же самый Габриэль был скорее исключением, чем правилом). За такое решение вполне могли прогнать из табора. Эсмеральду от этого спас лишь тот факт, что во Дворе чудес её все обожали за доброту и смелость. И она рисковала ради того, чтобы просто услышать от Феба три простых слова: «Я тебя люблю».       Цыганка гордо вскидывает голову и с вызовом смотрит на расстилающийся внизу Париж. Поднимает руку и аккуратно гладит свою старую рубаху, такую родную, пахнущую ладаном и травами. Нет, Феб, тебе не вытащить из этой души свободу, даже не пытайся. Конечно, сердце отзывается тянущей болью — любовь в нём всё ещё горит. Но, Эсмеральда уверена, это ненадолго. Любовь к свободе сильнее. Ладонь сжимает висящий на шее серебряный крестик. Это первая цепь, которой Феб пытался приковать её к себе, к этому месту. Рука с силой распрямляется, и узел на верёвочке развязывается. Она Эсмеральда, а не Агнесса. Девушка сжимает крест в последний раз и, размахнувшись, бросает в расстилающуюся перед ней бездну. На секунду ей кажется, что она слышит звон от удара о камни площади. Глупости. Эсмеральда фыркает и с презрением косится на брошенное платье, белеющее в темноте подступающей ночи. Не для неё оно создано, не ей им владеть. И ей всё равно, что подумает Феб, не найдя невесту дома. Зелёные глаза в последний раз оглядывают горизонт и закрываются. Тихий вздох разносится в тишине. Пора. — Джали, — тихонько зовёт цыганка свою верную козочку. Та тут же встаёт и, бодро стуча копытцами, ластится к ногам. — Не бойся, больше мы не расстанемся. Тихие шаги всё удаляются и удаляются. Эсмеральда уходит, чтобы снова стать свободной. А старая колокольня пустеет. Теперь единственные её жители — три старые замшелые горгульи.