below zero

      Писк таймера нервирует его уже вторую минуту, хочется оторвать чертов самодельный аппарат и выкинуть в ближайший сугроб, переполошив всю живность, спрятанную под мягкой снежной шапкой. У него заканчивался фильтр, с каждым шагом дышать было сложнее, воздух словно густел, темной патокой пробирался сквозь щели маски, преодолевая слабое сопротивление фильтра и забирался через дыхательные пути в легкие, оседая в них прогорклым дымом. Фёдор снова останавливается, закрывает глаза и поднимает голову, всматриваясь в тяжелые, темные тучи, стараясь дышать так глубоко, как может. Небо не менялось уже почти шесть лет, свинцовым колпаком накрывая землю, не давая пробиться ни одному лучу света. Оно клубилось, подгоняемое ветрами, напоминало человечеству о совершенной ошибке причудливыми формами своеобразных облаков, насмехаясь над жалкими остатками когда-то великой цивилизации. Фёдор на пару секунд закрывает глаза, чувствуя как по виску стекает капля влаги, встряхивает головой и делает шаг. Ноги будто налились свинцом, он шел с самого утра, осматривая все более-менее уцелевшие дома, забирал то, что могло пригодится или то, что можно было сжечь. С главной базы выживших шли слухи о приближающейся буре, которая шла с самого севера и несла с собой медленную, мучительную смерть и подгоняла голодных мутантов.       Подтянув сползающую лямку уже забитого походного рюкзака Фёдор идёт к последнему дому, который огромной, мёртвой громадой выделяется в ледяном свете угасающего дня. У него было ещё два фильтра, один из них он сменит в доме, если найдет подходящее, закрытое и нетронутое помещение. Обычно он использовал подвалы, и погреба, выбирая плесень взамен радиационных отходов. В таком большом доме точно должен быть подвал, а если его не разграбили, возможно даже что-то съедобное. В первую очередь всегда грабят городские постройки, супермаркеты и аптеки, когда произошел взрыв мало кто из загородных жителей вернулся к себе, оставаясь в подобии лагерей для выживших, предпочитая променять хоть какую-то свободу и независимость на новый, диктаторский режим. У Фёдора ломит плечо от воспоминаний, он поджимает губы и шагает быстрее, проваливаясь тяжелыми ботинками в недавно выпавший снег.       Перед глазами плывёт, а в ушах начинает звенеть, он проверяет дом старым радиометром, который чудом ещё работал, смотрит на потоки радиоактивной энергии и проходит внутрь. Входной двери не было, деревянные ступени скрипят так, словно пытаются сообщить всему району о его присутствии, Фёдор морщится и встряхивает головой, задумчиво рассматривая прикрепленный к поясу дорожный фонарь. В сумраке были видны очертания перевернутой мебели, по углам жалась чернильная, неприятная тьма, из которой в любой момент могло выскочить что-то неизведанное, либо же давно известное. Фонарь мог помочь разогнать эту тьму, но в то же время мог привлечь кого-то снаружи. Не обязательно кого-то разумного, а заряд очков ночного видения нужно было экономить чтобы нормально вернуться домой.       Первое, что бросается в глаза это перевернутый диван, передвинуть ближе к стене и закрытый с двух сторон достаточно высокими тумбами. Выглядело как слабое подобие убежища, Фёдор осторожно заглядывает внутрь, видит гору смятого тряпья и вытягивает из самого угла шерстяное одеяло. Из горла вырывается почти облегченный вздох, в их доме не было отопления, а с каждым днем температура падала всё ниже, у него в рюкзаке уже было пара пледов, но все они были больше похожи на плотные простыни. Он аккуратно сворачивает одеяло, оно приятной тяжестью ложится в руки, скорее всего оно будет немного колоться, раздражая оголенные участки кожи. Прямо как в тусклых воспоминаниях детства, в которых ещё теплилось почти забытое чувство безопасности.       Он обходит дом достаточно быстро, лестница ведущая на второй этаж была завалена, он мог бы пробраться туда через улицу, но внутри что-то противилось и воротило нос, противно скреблось и скулило о желании вернуться домой. Найти лестницу, ведущую в подвал оказалось чуть сложнее, он двигался буквально на ощупь, вслушиваясь в каждый шорох и вой поднимающегося ветра за разбитыми окнами. Дверь была заперта на массивный засов, Фёдор очерчивает край, он примерно сантиметра три в ширину, через слой плотных перчаток непонятно из какого он материала. Поднять засов оказалось сложно, казалось он намертво прирос к скобам, но с пятым рывком он наконец услышал громкий треск отколовшегося дерева. Фёдор быстро проскальзывает внутрь, открыв дверь ровно настолько, чтобы он смог пройти. Внутри темно настолько, что в первые секунды измученный ядовитым воздухом мозг думает, что Фёдор ослеп. Он моргает, прислонившись спиной к двери, закрывая её с глухим звуком. В голове бьется мысль о том, что он добровольно замуровал себя в месте, в котором даже не проверил радиоактивные волны, он включает очки, считая это достаточно срочной мерой. К искаженной картине приходится привыкать, он давно не был на улице настолько поздно. Полки опустошены, некоторые из шкафов опрокинуты на землю, он слышит хруст под ногами, когда делает шаг, опускает взгляд и поднимает ногу, рассматривая битое стекло, разбросанное почти по всему полу. На полках ничего не осталось, клубы пыли и грязи забились в углы. Помещение было небольшим, он обошел его по периметру, заглядывая под стеллажи и собирая пыль с верхних полок, проводя по ним рукой, пока не наткнулся ногой на маленький ящик, прикрытый рваной тряпкой. Внутри было несколько пустых банок с отколотыми краями и непонятный сверток. Фёдор осторожно подхватывает двумя пальцами торчащий край, открывая узкое горлышко у самого края которого была темная жидкость. Бутылка отправилась в рюкзак, он положил её между одеялами, плотно примяв их сверху.       Сменить фильтры было быстрым делом, Фёдор наловчился этому ещё в первые годы, когда воздух был настолько ядовитым, что люди умирали через десятки минут нахождения снаружи. Он задерживает дыхание, вынимая из бокового кармана круглый фильтр, заменяя им уже износившийся. Оставлять здесь использованный фильтр было опрометчиво, пусть местность и считалась давно заброшенной и опасной, кто-то из беглецов лагерей мог набрести на дом и найти его. Вряд ли это быстро приведет к их дому, но рисковать в подобное время не следовало, поэтому Фёдор кладет его в большой карман на боку штанов, застегивая молнию. Изнутри дверь оказалось открыть легче, он уже почти вернул засов на место, когда писк прикрепленного к плечевому ремню радиометра раздался в наушнике. Ровный фон дома нарушался медленно, помехи и сигналы раздавались пока отдаленно, но скоро нарушитель будет достаточно близко, и встречать его безоружным совсем не хотелось. Выключить очки ночного видения Фёдор не решился, аккуратно возвращая засов на место он застегнул дополнительные ремни рюкзака чтобы тот плотно прилегал к спине и не болтался, выбираясь наверх в приседе, останавливаясь через каждые три шага. Фон нарушался со стороны гостиной, которая находилась напротив выхода, что было относительно хорошей новостью, если не учитывать целый ряд широких, выбитых окон, которые давали отличный обзор на всё помещение и сам вход. Настойчивый писк только раздражал, и дергал натянутые до предела нервы, он пробрался к выходу не вставая в полный рост, стараясь держаться ближе к стене, чтобы остатки бывшего дверного проема закрывали его. Фёдор останавливается только у самого выхода, смотря на прогнившие ступени лестницы, тихий вздох вырывается на автомате стоит ему только вспомнить мерзкий скрип дерева. Перепрыгивать их было плохим вариантом, он не знал, насколько плотный снег у своеобразного крыльца, так можно было запросто провалиться по самый пояс и остаться легкой наживой для бродящих мутантов. В голову приходит абсолютно безрассудная мысль, которая должна была поселиться в другой, более светловолосой голове. Он проверяет перила с толстым слоем льда, раздумывая ровно до того момента как радиометр буквально разрывает от объектов, нарушающих фон.       Идея скатиться по перилам был безрассудной и он понял, что мог точно так же провалиться под чертов снег только когда ботинки с глухим стуком встретились с плотным наростом льда, находящимся ниже верхнего слоя снега примерно сантиметров на десять. Писк прекращается только когда он отходит на достаточно приличное расстояние. Фёдор упирается ладонями в колени, стараясь унять колотящееся сердце, не отводя взгляд от темного силуэта дома. Когда от покатой крыши отделяется крупная тень он застывает, задерживая дыхание, в фоне снова появляются помехи, но уже не такие настойчивые, но сам факт того, что на таком расстоянии они всё равно добираются до старого прибора Фёдора, заставляет его внутренне сжаться. Тень так и остается стоять на крыше, поднимает деформированную, вытянутую голову, словно вынюхивая что-то в воздухе. Фёдор чувствует как внутренности буквально переворачиваются, скручиваются и забиваются в такой угол, из которого будет сложнее их вытащить, когда нелепое пятно с угловатой головой выпрямляется в полный рост, поднимая передние лапы с длинными, и невероятно острыми когтями. Он медленно отходит назад, не отрывая взгляда от дома, он не слышит, как под рифленой подошвой тихо скрипит снег, потому что сердце бьется настолько гулко, что заглушало всё вокруг, кроме нечеловеческого визга, раздающегося внутри головы.       Он срывается на бег когда перестает видеть даже очертания дома. Ботинки проваливаются, застревая в толще снега, он буквально вынужден выдергивать свои ноги из этих маленьких капканов, пытаясь не сбить дыхание и не упасть. Под слоями одежды от такой нагрузки становится невыносимо жарко, дома мимо которых он бежит становятся темными пятнами, которые только подгоняют. Он не знает как отблагодарить Бога за то, что ушел из того дома, что вышел из подвала сразу, как начались помехи и смог убежать. Почему эти твари забрели так далеко? Они ходят стаями, значит помимо того, на крыше, вокруг дома было ещё минимум двое, скорее всего обнюхивали снег и доски. От мысли сколько следов он там оставил его прошивает насквозь. Фёдор резко сворачивает, едва не скатываясь по пологому склону к самому краю реки, над которой был старый, подвесной мост. Он мог бы пройти по нему и пойти прямой дорогой к дому, но в голове настойчиво билось воспоминание от которого желудок до сих пор сводило в болезненном спазме от страха. Вода не смоет его запах полностью, но отнесет его чуть дальше, ледяная вода обжигает даже сквозь три слоя ткани, он останавливается на несколько секунд переводя дыхание, и заходит глубже, с каждым шагом сильнее упираясь ботинками в каменистое дно. Идти вниз по течению до узкой дороги было не так долго, река почти полностью замерзла, Фёдор обходил кривые льдины, держась за скользкие края мокрыми перчатками, дыхание то и дело перекрывало от холода, когда очередной неожиданно сильный поток бил его в спину, очевидно норовя снести парня с ног. Он выползает из реки, падая на колени в рыхлый снег, обхватывает плечи руками и сгибается, упираясь лбом в ствол корявого дерева, дыша тяжело, чувствуя как из легких поднимаются болезненные хрипы.       Их дом был самым дальним, скрытым от основной дороги редким лесом, состоящим в основном из низеньких ёлок и облезших, корявых деревьев. Он заходит с заднего входа, дрожащими руками не с первого раза попадает в висячий замок, со скрипом проворачивая старый, большой ключ. Внутри сухо и темно, Фёдор на ощупь находит выключатель, включая тусклую лампочку висящую под потолком на остатках шнура. Вымокший костюм снять ещё сложнее, мокрая ткань трудно отходит от кожи, он сбрасывает его комком в большую стальную бочку, дрожа от пробирающегося с улицы холода. Внутрь он попадает только после собственноручной санитарной обработки, выделенное для этого помещение закрывается изнутри на несколько дверей, он обрабатывает костюм и поверхность рюкзака, выносит костюм обратно к входной двери и только после этого занимается собой, закрывая разделяющие двери на все замки. Ему повезло, что на полках остался сухой комплект одежды, Фёдор с удовольствием натягивает мягкие штаны и футболку, надевая сверху теплую спортивную кофту, подхватывает тяжелый рюкзак за ручку и наконец заходит в сам дом, впервые за весь день выдыхая и расслабляя напряженные мышцы. — Фёдор? Почему ты пришел с другой стороны? — Гончаров как обычно появляется словно из ниоткуда, забирает тяжелый рюкзак и ставит его на стул, расшнуровывая. — Пришлось пойти в обход. — За тобой кто-то шел? — Фёдор не отвечает, опускается на стул, растирая замерзшие руки. Рассматривает переплетение синеватых вен и трещинок, раздражая уже покрасневшую кожу только больше. Он видит краем глаза как Иван достает найденные им вещи, замечает восхищенный блеск в глазах и облегченно вздыхает, подпирая голову рукой и закрывая глаза. Голова начинала гудеть, а тело ломило от усталости, особенно ноги, которые по хорошему ему нужно было сейчас согреть в первую очередь. — Николай спрашивал о тебе, — Гончаров протягивает в сторону брюнета, тут же вскинувшего голову, большой термос и пару кружек, — я продезинфицирую одеяло и принесу. Сегодня он чувствует себя лучше. — Спасибо.       Термос греет теплыми боками замерзшие руки, Фёдор находит тёплые носки и надевает сразу две пары, нелепо подпрыгивая на одной ноге в коридоре. Он проходит в самый конец, прислушивается, прежде чем положить руку на круглую ручку и повернуть, заходит внутрь и сразу закрывает за собой дверь, щёлкнув внутренним замком. В комнате было мало света, одна-единственная лампочка не давала толком ничего, лишь помогая не запнуться о книги, стопками лежащие по всей поверхности. Фёдор перешагивает через эти стопки прижимая термос к груди, садится на край кровати, накрывая рукой скрытое под толстым одеялом плечо. Его хозяин тут же вздрагивает, тяжело вздыхает и поворачивается, пытаясь понять, кто его разбудил. Светлые волосы растрепались ещё больше, пушистым облаком окружали красивое лицо, на правой щеке был след от подушки, марлевая повязка сползла с левой стороны, держась на тонких ниточках, запутавшихся в волосах. — Фёдор, — Николай буквально выдыхает его имя, с таким облегчением, словно надеялся больше не увидеть. Брюнет в миг оказывается прижат к груди, чувствуя исходящий от чужого тела жар. Он оставляет термос на краю кровати вместе с кружками, обнимает и гладит по спине, утыкаясь носом в горячую шею. — Как ты себя чувствуешь? — блондин что-то неразборчиво бубнит, уткнувшись носом в темные волосы, сжимает руки сильнее, сдавливая ребра и вырывая из груди Достоевского резкий выдох. — Лучше, — он не даёт Фёдору отстранится, тот тихо вздыхает, сжимая пальцами ткань хлопковой рубашки и кладет подбородок на острое плечо, закрывая глаза.       Гоголь обводит ладонями крылья лопаток под теплой кофтой, скользит по спине, словно считая кончиками пальцев каждый позвонок. От его движений по спине медленно разливается тепло, Фёдор совсем легко улыбается, поддевая пальцами растрепавшуюся косу, подушечками прослеживая плетение. Волосы у Гоголя удивительно мягкие, Достоевскому всегда нравилось распускать тугую косу, зарываться руками в светлые пряди, пропуская их сквозь пальцы и массируя голову их хозяина. Николай довольно вздыхал, ластился как большой кот и откидывал голову назад, упираясь затылком в его живот и улыбался, прикрывая светлые глаза. Сейчас Фёдор аккуратно стаскивал резинку, позволяя нижним прядям свободно распасться. Когда Николай наконец его отпускает, выпрямляясь, он протягивает руку, аккуратно снимая спавшую повязку и откладывая её на низкую тумбочку у кровати. Тонкие пальцы медленно поглаживают теплую щеку, поддевают подбородок и поворачивают лицо Николая левой стороной к свету. Рана от когтей заживала не просто плохо, а откровенно говоря отвратительно, Гоголя задело совсем немного, самыми кончиками, но глаз уже было не вернуть, а в алых полосах виднелись белые прожилки костей. Достоевский поджимает губы и накладывает новую повязку, завязывая её чуть туже предыдущей. — Куда ты ходил сегодня? — Николай принимает полную кружку, обхватывая её обеими руками, аккуратно дуя на светловатый чай, поджимает ноги, чтобы Фёдор смог забраться на кровать и прислониться спиной к стенке, вытянув ноги на которые сверху тут же опустятся чужие. — В деревню. Нашел одеяла и бумагу для растопки, — он не станет рассказывать ему о помехах и мутантах, о том как съехал по обледеневшим перилам и спускался вниз по течению. Гоголь и так спал плохо, мучаясь от болей и жара, не хватало ему только узнать, что виновники его состояния снуют где-то неподалеку. — Гончаров сказал, что жар уходит, и это хороший признак, — Фёдор кивает, медленно отпивая горячую жидкость, — ты не видел никого когда выходил наружу?       Достоевский не отвечает, смотрит на лежащие на коленях бледные кисти рук, сжимающие керамические бока кружки. Это была любимая кружка Гоголя, цветастая, с непонятным рисунком, будто творение какого-то абстрактного художника, у неё была отколота ручка, Фёдор сам стачивал острые края и закрашивал белые стыки первыми попавшимися красками, непонятно как доживших до того дня. — Так она стала ещё лучше, у тебя определенно талант, Федя, надо было тебе идти в художники.       Он накрывает горячую ладонь своей, сплетая пальцы, поглаживая большим тыльную сторону чужой ладони. Гоголь улыбается, ставит свою кружку на тумбочку и садится спиной к Фёдору, чтобы сразу лечь головой на его колени, закидывая свои невозможно длинные ноги на кованую спинку. Достоевский улыбается, зарывается пальцами другой руки в светлые пряди, краем глаза следя, чтобы чай из кружки не пролился на кровать, и наклоняется, прижимаясь к горячей щеке губами. — Нет, я никого не видел.

***

Огонь в печке бушевал похуже адского, у Фёдора слезились глаза, но ему нужна была горячая вода, чтобы заварить чай и помочь ослабевшему Николаю помыться. За окном выл ветер, гремел ветками и со свистом пробирался в щели между досок. С его последней вылазки прошел уже месяц, погода становилась только хуже, тучи к концу дня окрашивались в алое марево, превращая всё вокруг в сюрреалистичную картину. Уже было шедший на поправку Гоголь внезапно слег снова, жар вернулся с ещё большей силой, ломая тело, заставляя метаться по кровати в бреду, не понимая, что происходит вокруг. Гончаров делал всё, что мог, использовал все оставшиеся лекарства, бинты и марли, под конец уже выпаривая старые, окровавленные повязки, накладывая их поверх более новых. — Без лекарств ему совсем плохо, — свет от старой, масляной лампы освещает склонившегося к столу Гончарова, он сжимает переносицу пальцами и смотрит на изможденного бессонными ночами Фёдора, кусающего и без того кровоточащие губы, — я оставлял запас на черный день в погребе нашего бывшего дома. — Там метель. — А там, — Иван указывает рукой в темноту коридора, нахмурившись, — человек, который спас меня. Туда и обратно я дойду за день, с метелью за два. Таблеток почти не осталось, только совсем сильные обезболивающие, от которых он едва будет соображать. — Хорошо.       В рюкзак Гончарова Фёдор кладет запасной комплект одежды и солевые грелки. Снимает со стены пятизарядное ружье крупного калибра и протягивает ему вместе с новым радиометром, который был в сотни раз лучше того, с которым Фёдор ходил сам. — Будь осторожен. Если что-то случится — беги обратно со всех ног. Я буду выходить к дороге каждые два часа. — Хорошо-хорошо, не переживай, — Иван улыбается, перекидывая рюкзак через плечо. Это было пять дней назад.       Фёдор сжимает зубы, стаскивая с печи большое ведро, обмотав ручку тряпками. Он доносит его до комнаты, выливая половину в таз, в котором уже была холодная вода, возвращается на кухню, заливая кипяток в пухлый чайник с заваркой, и возвращает ведро с остатками воды в угол. В шкафу у стены в комнате есть несколько полотенец, он садится на кровать, приложив тыльную сторону ладони ко лбу лежащего Гоголя, тот открывает глаз, мутным взглядом осматривая его и тихо выдыхает. — А Иван? — его почти не слышно, Гоголь следит как Достоевский медленно стягивает с него одеяло до пояса и приподнимает, помогая опереться спиной о спинку. — Он ушел недавно, я ведь говорил тебе, — ложь жжет язык, сдавливает и ломает ребра, сжимает холодными пальцами сердце. Достоевский опускает пальцы в воду, убеждаясь, что та не слишком горячая и помогает Николаю стянуть футболку. — Да? Я думал, это было давно, — Фёдор начал давать ему те транквилизаторы, которые они унесли с собой когда бежали из того чертового лагеря. Николай смотрит расфокусированным взглядом на собственные руки, сжимает и разжимает пальцы, — сколько времени прошло? — Пару часов.       Ветер бьёт в стекло маски, забиваясь в стыки, Фёдор убирает еловую лапу, проходя по протоптанной дороге. Цепочка глубоких следов всегда кончается в одном и том же месте. Если он выходит с главного входа то у самой высокой ели, с лысой макушкой и лысыми нижними ветками. Если с заднего, то у кривого дерева, изогнутого так, словно кто-то попытался скрутить его в рог. Снега с каждым днём становилось на пару сантиметров больше, река окончательно заледенела, и покрылась пушистым одеялом. Достоевский стоит у края дороги до тех пор пока не раздается тихий писк наручных часов. Возвращается к дому и обходит его, повторяя тоже самое у реки. В один из вечеров он слышит отдаленный вой, от которого в жилах стынет кровь. Сжимает зубы и оставляет у обоих деревьев по длинной, толстой палке, с повязанной на них алой лентой.       Через несколько дней погода слегка успокаивается, снег всё ещё идёт, но уже простыми, крупными хлопьями. Фёдор сидит на кухне, даже не читая раскрытую на столе книгу, грея руки о бока кружки. Он едва не подскакивает, когда на плечи опускаются тёплые ладони, резко оборачивается и удивленно вскидывает брови. Гоголь улыбается, щурит здоровый глаз и обнимает его за плечи, опуская подбородок на темную макушку. — Как ты встал? — вопрос звучит укоризненно, отчего Достоевскому тут же становится стыдно. — Мне легче, — Николай придвигает стул и садится рядом с Фёдором, складывая руки на столе и опуская на них голову. Смотрит на всё ещё шокированного Достоевского с шалой улыбкой, кладет одну ладонь на острое колено и сжимает пальцы, прикрывая глаз, — я сначала попробовал сесть и у меня получилось. Потом встал и походил по комнате. Голова немного кружится, но в целом мне лучше.       Фёдор не знает как на это реагировать. Лоб у улыбающегося Гоголя был теплым и сухим, в глазах больше не было той дымки непонимания, и выглядел он действительно лучше. Он по привычке тянется к груди, останавливаясь в паре миллиметров, понимая, что его старый крестик давно пропал, поэтому Фёдор улыбается, кладет ладонь на теплую щеку Николая и гладит большим пальцем заострившиеся скулы. — А где Гончаров? — вопрос словно выбивает почву из-под ног. Гоголь осматривается, выпрямившись, поворачивается к Фёдору и выгибает светлую бровь в немом вопросе. — Должен скоро вернуться. — Сколько дней уже прошло? — блондин хмурится, и Фёдору кажется, что он больше не сможет врать, но Гоголь подпирает голову рукой, поджимая губы и поворачиваясь к заколоченному окну, — ты недавно говорил, что он ушел утром, значит, должен скоро вернуться. Я не слышу ветра, погода хорошая? — Да, хорошая, — ему стыдно за то, что он чувствует, будто с плеч в последний момент упал огромный камень. — Ты пойдешь вечером к дороге? — Гоголь следит за тем, как Фёдор встает, достает из шкафа его цветастую кружку и наливает в неё чай. — Пойду. Ты голоден? — Я пойду с тобой, — Достоевский вздрагивает, чувствуя как кожу под широкими рукавами кофты покрывают мурашки. Николай забирает протянутую кружку и улыбается, отпивая, — спасибо.

***

— Это плохая идея, тебе может стать хуже, — Фёдор протягивает уже одетому Николаю маску и маленький фильтр, помогает затянуть ремни на куртке и застегивает все клёпки. Гоголь закатывает глаз, недовольно фыркает и надевает маску, ловко вкручивая фильтр. — Я не выходил наружу уже хрен знает сколько, — дверь поддается с трудом, за ней скопилось много снега, Гоголь удивленно смотрит на него несколько секунд и пожимает плечами, поворачиваясь к Достоевскому, — вдруг я завтра умру, хоть посмотрю на мир в последний раз. — Не смей говорить такое.       Ему смешно, а у Фёдора неприятно ёкает в груди, он мотает головой и берет стоящее у стены ружье, выходя следом. Снега намело много, радовало то, что он не успел затвердеть и легко поддавался. Гоголь шагает так энергично словно и не бредил прошлой ночью, задыхаясь от лихорадки, сбивает шапки снега с еловых лапок, разводя руки в стороны и тихо смеется. Достоевский идет за ним след в след, ощущая как значительно упала температура по сравнению с прошлой неделей, это было плохим признаком, он вспоминает услышанные слухи о буре и хмурится, догоняя остановившегося Николая. Тот смотрит на алую ленту, сжав её между пальцев, поворачивается к подошедшему Достоевскому и кивает на дорогу. — Сколько ты ждешь? — Днём двадцать минут, вечером тридцать.       Гоголь что-то задумчиво мычит, вычерчивая тонким концом палки на снегу маленькие спирали. Смотрит на воткнутую в снег палку с повязанной лентой и тянется поправить мешающую повязку, натыкаясь кончиками пальцем на стекло маски. Где-то сбоку тихо фыркает Фёдор, его голос искажен, но в тишине зимнего леса слышен достаточно отчетливо, Николай поворачивается к нему и несколько секунд смотрит недовольным взглядом, пока брюнет не поднимает вверх обе руки, в примирительном жесте.       Они стоят молча. Фёдор всматривается в белое полотно, сжимая пальцами приклад. Гоголь что-то насвистывает, перекатываясь с пятки на носок и крутит головой в разные стороны, словно впервые здесь оказался. Часы Достоевского пищат через пятнадцать минут, он вздыхает, разворачиваясь и идет по старым следам к дому, у самого крыльца разворачиваясь на задний двор. Гоголь идёт за ним, сбивая с забора снег непонятно откуда взявшейся палкой. Они доходят до того самого дерева, останавливаются у бывшего берега реки. Николай опускается на корточки, подпирая голову ладонью, Фёдор чувствует желание протянуть руку и погладить его по плечу, но опускать ружье в сумерках не хочет, поэтому просто подходит ближе. Гоголь смотрит на застывшую реку, которую покрывал толстый слой льда, местами почти прозрачный. За рекой было почти открытое поле, которое заканчивалось густым лесом, чернильной кляксой выделяющимся на белоснежном полотне. В своё время Гоголь любил зиму, любил снег, особенно первый, липкий и свежий. Фёдор не любил зиму, ему всегда было слишком холодно, на улице или в доме, слишком светло из-за обилия белого, слишком хлопотно и затратно. Он всегда закрывался в своей квартире и почти никуда не выходил, кутался в одеяло и ворчал. Зимой у него никогда не было сил, он мог целый день лежать в кровати, даже толком не проснувшись, пока обеспокоенный Гоголь не растрясет его и силком не утащит на кухню. Сейчас у Фёдора выбора не было. Зима длилась уже пятый год. — Пойдем обратно, — он разворачивается, задавливая рвущийся наружу вздох. В груди что-то ноет и скребется, сжимает горло и давит на голову. Достоевский мотает головой и оборачивается наблюдая за сгребающим снег Гоголем, — Коля.       Блондин машет ему рукой, и продолжает своё занятие. Фёдор прислоняется плечом к дереву и качает головой, улыбаясь. Только Гоголь мог в такое время сесть лепить чертового снеговика. Он получается у него кривым, потому что снег совсем не лепится и рассыпается в руках, Гоголь, кажется, пару раз выругивается, отчего Достоевский улыбается только больше. Всё таки слепив двух кривых снеговиков он встаёт, отряхивая колени и задумчиво смотрит на своё творение, вставшее аккурат возле своеобразного ориентира Достоевского. — Ядерная зима, — Гоголь опускает взгляд на свою руку, в которой был зажат кривоватый снежок, поднимает взгляд и смотрит на полыхающее марево, вестника приближающейся бури, — неумолима и прекрасна.       Он отправляет снежок куда-то в сторону реки, теряя его уже через пару секунд после броска, потому что тот сливается с таким же белым полотном.       Дома с дезинфекцией приходится повозиться, чтобы не намочить повязки на голове Гоголя, тот фырчит и закатывает глаз, на что получает болезненный шлепок по руке и больше не ерничает. В кухне ещё тепло, Достоевский закрывает заслонку на печи, и проверяет заперты ли двери и окна. Масляная лампа в комнате стоит на самом малом огне, Фёдор закрывает дверь и подходит к кровати, сидящий на ней Гоголь резко тянет его на себя, он едва успевает упереться в чужие плечи, чтобы не упасть, и встать одним коленом на мягкий матрас. — Ты что? — Ничего, — Николай улыбается, притягивает его ближе, трется щекой о скрытый футболкой живот и прижимается губами к солнечному сплетению. Достоевский прикрывает глаза, обхватывает лицо Гоголя ладонями, поднимая его голову, проводит подушечкой пальца по улыбающимся губам, гладит теплую шею и зарывается пальцами в распущенные, светлые волосы, медленно выдыхая. Губы у Гоголя сухие и теплые, совсем немного горькие от лекарств. Фёдор проводит по ним языком, ловит едва слышимый вздох и чуть давит на плечи Николая. Он ложится сразу, обхватывает ладонями шею Достоевского и улыбается, когда чужие губы прижимаются к щеке в ласковом жесте.       Фёдор обхватывает пальцами тонкие запястья, отводя их от шеи, целует переплетения вен и теплую кожу, Гоголь чуть дергает пальцами, когда губы прижимаются к внутренней стороне ладони, ловит ладонью чужое лицо и гладит большим пальцем щеку. Достоевский улыбается, опускает его руки и подцепляет светлую футболку пальцами, Гоголь чуть приподнимается, на секунду закрывает глаза и опускается на прохладные простыни оголенной кожей. Фёдор целует светлую кожу, прослеживает губами каждый шрам, прижимается губами к горячей шее, чувствуя как дергается чужой кадык. Гоголь слишком резко переворачивает его на спину, от этого даже немного кружится голова, блондин явно довольно улыбается, наблюдая как Фёдор моргает пару раз, и хмурится, укоризненно смотря на блондина. Футболка Достоевского отправляется вслед за его на пол, Гоголь целует медленно, аккуратно сминая искусанные губы, проводит кончиком языка по ряду зубов и углубляет поцелуй, зарываясь пальцами в темные волосы. Фёдор не уверен, что поступает правильно, закрывает глаза на то, что Николаю нужно отдыхать, позволяя вместо этого целовать его и идя у него на поводу. Он проводит языком по губам, когда блондин отстраняется, хочет напомнить о ранении, о том, что ему нужно набраться сил, но все возмущения оказываются перекрыты и задавлены, когда чужой язык широким, медленным мазком очерчивает линию шеи. Достоевский шумно выдыхает, наклоняя голову, шипит сквозь зубы, дергая плечом когда чужие зубы прикусывают тонкую кожу.       Гоголь целует почти каждый сантиметр, оставляет влажные следы и втягивает кожу, улыбаясь в ответ на недовольное шипение. У Фёдора внутри всё скручивает от тягучего возбуждения, пока что легкими волнами прокатывающимися по телу, он шумно дышит через нос, зарывается пальцами в светлые волосы и подается навстречу. Мир вокруг перестал иметь значение, в светловолосой голове была только гудящая пустота, давящая на черепную коробку изнутри и желание оставить на бледном полотне кожи больше отметин, вырвать из рвано вздымающейся груди сладкие для слуха стоны. Он обводит языком узор выступающих рёбер и спускается ниже, приподнимаясь, поддевает пальцами растянутую резинку штанов, прижимаясь губами к выступающим косточкам. Фёдор приподнимает бёдра, спортивные штаны вместе с бельем пополняют компанию разбросанных вещей, к которым через несколько секунд присоединяются ещё одни. Кожа у Гоголя горячая, словно бок печки, Достоевский притягивает его обратно, обхватывает руками плечи и целует, прижимаясь к ладоням блондина, обводящим каждую линию, чувствуя как под кожей перекатываются мышцы и гулко бьётся чужое сердце. Он проводит подушечками пальцев по поджимающемуся животу, спускается ниже, согревая чувствительную кожу бедра, отводя одну из ног немного в сторону. Фёдор удивленно мыкает, чувствуя скользкие, холодные пальцы, мазнувшие по ягодице. — Что это? — он отстраняется, оставляя между ними пару миллиметров, ловит чужое, чуть сбитое дыхание и целует тонкую кожу под острым подбородком, втягивая её внутри и несильно прикусывая зубами. — Не спрашивай, — Гоголь вздрагивает, чуть запрокидывая голову, тихо смеется, и отцепляет от себя возмущенно выдохнувшего брюнета, прижимаясь губами к пульсирующей жилке на шее.       Достоевский шипит, дергая ногой, чувствуя как пальцы медленно проникают внутрь. Они так давно не занимались даже чем-то отдаленно похожим на секс, что он успел забыть, как поначалу это может быть некомфортно. Гоголь делает всё аккуратно, успокаивающе целует, прихватывает губами нежную кожу шеи, оставляя красноватые следы. Фёдор судорожно выдыхает, сжимая светлые пряди у самых корней и закусывает губу, чувствуя как пальцев внутри становится больше. Шею и плечи уже жжет от мелких укусов, он обхватывает лицо Гоголя ладонями, прижимаясь к приоткрытым губам, выдыхает от очередного движения и сам подается навстречу.       Николай двигается медленно, сжимая бледную кожу бедер, оставляя под пальцами круглые отметины. Достоевский цепляется пальцами за спинку кровати, обхватив блондина ногами за пояс, кусая собственные губы, заглушая поднимающиеся из груди тихие стоны. Первоначальный дискомфорт немного отходит на второй план, когда смазанные чем-то душистым пальцы обхватывают аккуратный член, сжимая. Гоголь начинает двигаться быстрее, ловит каждый судорожный вздох, чуть сжимает ладонь на влажной головке, обводя её круговым движением. Фёдор выгибается навстречу, вскидывая бёдра, утыкается лбом в острое плечо и закрывает глаза, глотая горячий воздух. В комнате становится еще жарче, в голове Достоевского проскальзывает шальная мысль, что этот способ куда лучше согревает, чем пресловутая печка, и не успевает он додумать, как член внутри задевает нужную точку. Гоголь тихо стонет, чувствуя как сжимается Фёдор, подхватывает его под бёдрами, и продолжает двигаться в примерно том же направлении, чувствуя как член брюнета дергается, прижимаясь к его животу.       Единственный громкий стон звучит на выдохе, срывается, потому что Фёдор проглатывает его, обхватив руками плечи Гоголя и вжавшись затылком в жесткий матрас. Горячие капли попадают на оба живота, размазанные между горячей кожей, стекают в выемку пупка и на светлые простыни. Гоголь сбивается с собственноручно установленного ритма, вбиваясь с громкими шлепками, обхватывает лицо Фёдора ладонью, поворачивая к себе, встречается с расфокусированным взглядом сиреневых глаз и целует приоткрытые губы, сжимая мягкую плоть зубами.       Достоевский недовольно вздыхает, осматривая развороченную кровать и жирные следы от импровизированной смазки на простыни, Гоголь сыто улыбается, словно объевшийся кот, тянет недовольного парня на себя и обнимает, укутывая его в одеяло. Тот ещё немного возмущается, упирается руками и фырчит, говоря, что не будет спать на мокрой простыни. Гоголь целует его в конце каждого слова, тихо смеётся и прячет лицо в изгибе его плеча. Он засыпает быстро, обхватив Фёдора руками и ногами, опаляя горячим дыханием шею. Достоевский перебирает светлые пряди пальцами, убирает их с лица и аккуратно целует Гоголя в щеку, зарываясь носом в растрепанные волосы.       Обещанная когда-то буря встречает их ранним утром, Фёдор вскакивает от резкого порыва ветра, ударившего по старым ставням. Ледяной пол обжигает голые ступни, он переступает с ноги на ногу и натягивает разбросанные по полу вещи. Единственное окно, которое не было заделано находилось в задней части дома, он отодвигает плотную штору, всматриваясь в буйство стихии. Деревья гнуло к земле словно те были из мягкого пластилина, снег бился в стекло словно мелкие камушки, оставляя тонкие царапины. Фёдор поджимает губы и решает закрыть ставни и на этом окне, с тихим стуком опуская засов. За ночь дом успел остыть, поэтому он забирает все одеяла, вместе с наконец высохшим шерстяным, возвращаясь в комнату. Лоб Гоголя всё ещё теплый и сухой, Достоевский облегченно вздыхает, накрывает блондина сначала шерстяным одеялом, накидывая сверху все остальные. Пробраться под такой плотный кокон снаружи оказалось не так легко, как могло казаться. Фёдор раздраженно вздыхает, наконец укладываясь так, чтобы одеяла не сползали на пол под собственной тяжестью, пододвигается ближе к Николаю и улыбается, когда видит сонный взгляд напротив. — Спи, ещё очень рано, — он целует его в лоб, приподнимаясь, давая Гоголю протянуть под своим боком руку, обнимая его. — Одеяло колется, — Фёдор улыбается от сонных, капризных ноток в прозвучавшем шепоте, обнимает Николая и массирует напряженные шею и плечи блондина. — Потерпи, зато тепло, — Гоголь медленно кивает, зарываясь носом в подушки, скрываясь даже от малейшего проблеска света. Он засыпает под вой бури за окном и спокойный стук родного сердца, прижимается ближе, сжимая пальцами ткань футболки и тихо говорит, задевая губами теплую кожу плеча Фёдора: — Прямо как в детстве. Бабушка постоянно давала зимой эти дурацкие, колючие одеяло. Ужасно.

***

      Выбираться из дома пришлось через крышу, Гоголь держит старую, хлипкую лестницу, пока Фёдор закидывает на чердак забитые рюкзаки. Под крышей пыльно и узко, рослому Гоголю приходится передвигаться чуть ли не на корточках, пробираясь сквозь непонятные завалы к небольшому окну. Он выбивает его ногами с третьего раза, выглядывает наружу и щурится от слишком яркого света, отражающегося от снега. За те несколько месяцев, что они не выходили, дом замело по самые окна, Николай проверяет экран радиометра и хватается за остатки рамы, аккуратно опускаясь на скрипнувший деревянный уступ. Он машет Достоевскому уже с земли, ноги проваливаются в рыхлый снег по щиколотку, рюкзаки с глухим стуком падают рядом, Фёдор спускается медленнее, цепляясь пальцами сначала за раму и в последний момент соскальзывая с уступа. Гоголь едва сдерживается чтобы не закричать, подбегает к дому и облегченно вздыхает, видя отряхивающего снег с плеч Достоевского, он провалился совсем неглубоко и без труда выбрался сам, ругаясь как старый сапожник.       Они передвигаются с перерывами, у Гоголя от переизбытка белого перед глазами начинают болеть глаза и болезненно тянет в левой стороне черепа, он останавливается когда терпеть становится невыносимо, опускается на снег и утыкается лицом, скрытым маской, в колени, прячась от этой белизны. Фёдор всегда становится рядом, перекидывает ружье вперед и терпеливо ждёт, осматриваясь. Идея перебраться ближе к городу принадлежала Николаю, как только его состояние стабилизировалось он сразу принялся за план, перерыв все книги в доме в поисках давно забытой карты. Рядом с городом было больше отбившихся от колоний беженцев, но меньше мутантов, вой которых они слышали на протяжении всей бури. Он думает об этом когда посреди ночи просыпается от скрипа со стороны окна, слышит, как давно выбитое стекло с хрустом ломается под сильными длинными пальцами, как они бьются о внешние ставни, изнутри закрытые на стальной засов и забитые досками. Знакомый, леденящий душу вой пробирается до самых костей, поврежденная сторона лица болезненно пульсирует и тянет, Гоголь сильнее сжимает спящего Фёдора, который устал под вечер как собака, пересчитывая и сортируя оставшиеся припасы в сыром подвале. На утро Достоевский находит его в кухне, обложенного книгами, что-то выписывающего на старые, пожелтевшие листы развалившегося блокнота. Ещё плотные рубцы скрывает пушистая чёлка, Фёдор подходит ближе, убирая светлые пряди за ухо и целует иссеченную скулу, мягко улыбаясь.       Деревня кончается ближе к вечеру, Достоевский оглядывается на тот самый дом, в котором впервые встретил сменивших привычное место обитания мутантов, чувствует как его руку настойчиво тянут и ускоряет шаг, следуя за идущим впереди Гоголем. Останавливаться на ночь было бессмысленной тратой фильтров, очки ночного видения у них одни, Фёдор меняется с Николаем местами, идя впереди, чувствуя как длинные пальцы в плотных перчатках сильнее сжимают его пальцы. Он старается вести Гоголя по максимально открытой местности, видя как тот нервничает из-за своей слепой зоны специально прикрывает его с той стороны, уверенно сжимая ружье.       Они идут почти два дня, останавливаясь один раз, засыпая под тяжелыми, низкими ветками, тревожно просыпаясь от каждого шороха. Достоевский удивляется, что за всё это время они не встретили никого из людей, хотя с каждым часом дома попадались всё чаще. Здесь снега было меньше, дома с очищенными и протоптанными дорожками они обходят стороной, стараясь двигаться как можно тише, Гоголь останавливается только у одного из них, дергая идущего впереди Достоевского за руку. Фёдор возмущенно дергает рукой, хмуро смотря на рассматривающего что-то у низенького забора Николая, подходит ближе и дергает того за рукав. Уже темнело и Достоевский едва может рассмотреть то, на что указывает Гоголь, он делает несколько осторожных шагов, поддевая пальцами длинную, ярко-красную ленту, обвязанную вокруг самой высокой части забора. — Ты же не думаешь. — Не знаю, — Гоголь хмурится, скрещивая руки на груди. Осматривает небольшой дом с заколоченными окнами, снег перед домом девственно чист, лежит нетронутым покрывалом, а лента на заборе уже сильно истрепалась, застыв на ветру из-за впитанной влаги, едва не ломаясь под нажимом пальцев. — Что ты. Стой, — Фёдор не успевает поймать его за рукав, ухватившись за ткань кончиками пальцев, — Коля!       Он упорно идёт вперёд, почти не поднимая ног, оставляя за собой две петляющие полосы, доходит до крыльца и стряхивает снег с ботинок, поднимаясь на небольшую террасу. Дом выглядит как нежилой, но Гоголь замечает пробивающийся слабый свет в щелях досок, обходит дом, держась за покрытые снегом перила и находит сзади огороженный высоким забором небольшой участок, с приоткрытой дверью. Когда Николай заворачивает за угол, совершенно не обращая на слова Фёдора внимания, брюнет выругивается, и идёт следом, обещая самому себе свернуть своенравному блондину голову. Когда он слышит глухой звук чего-то упавшего, то срывается с места, забегая во внутренний двор, вскидывая мигом потяжелевшее ружье. Гоголь полулежал на снегу, подняв руки, в дверном проеме стоял высокий парень, в наспех накинутой куртке и маске, длинные волосы забились под ремешки и мешались, но он не обращал на них внимания. Фёдор замечает дрожащие руки и неустойчивое положение ног, делает шаг и целится в не скрытый курткой и руками незнакомца живот. — Опусти, — искаженный голос привлекает внимание, жилец дома поворачивает голову в его сторону, начиная дрожать только сильнее, — нам ничего от вас не нужно, мы просто ищем пустой дом, если этот занят, то мы уйдем, но если ты выстрелишь, то умрешь настолько мучительно, что буря покажется тебе детской сказкой. — Откуда мне знать, что не выстрелишь ты? — голос незнакомца срывается и дрожит, он явно не привык к такому давлению, всматриваясь в уверенно держащегося Фёдора с животным страхом в глазах. — Я повторю ещё один раз. — Фёдор? — лежащий на снегу Гоголь резко поднимается на ноги, оставляя на снегу забитый рюкзак. Достоевский чувствует себя так, будто его оголенной спиной кинули в только что выпавший снег, медленно оборачивается и встречается взглядом с давно знакомыми глазами.       Гоголь почти сбивает Гончарова с ног, обхватывает что-то говорящего мужчину за пояс, приподнимает на несколько секунд над землей, слыша тихий смех и чувствуя как ладони стучат по спине, а тихий голос уговаривает опустить его. Фёдор опускает оружие, оказываясь зажатым между смеющимся Николаем и тихо бурчащим Гончаровым, отбивается руками и почти падает, в последний момент оказываясь пойманным двумя парами рук.       Мальчишка впускает их в дом, показывает где оставить верхнюю одежду и рюкзаки, помогает продезинфицировать вещи каким-то распыляемым раствором и проводит свалившихся на голову гостей внутрь, закрывая дверь. Внутри на удивление светло, под потолком висят несколько ламп с теплым светом, не оставляя темноте даже малейшего шанса, в кухне стоит большой стол, вокруг которого расставлены стулья с высокими, мягкими спинками. Гоголь с облегченным вздохом падает в глубокое кресло, вытягивая длинные ноги, хозяин дома бросает на него любопытные взгляды, тут же отворачиваясь, стоит только Николаю заметить, как подросток на него смотрит. — Как тебя зовут? — мальчишка оборачивается, с легким удивлением смотря на развалившегося поперёк кресла мужчину. Поджимает губы и скрещивает руки на груди, стараясь придать лицу более серьезное выражение лица. — Сигма. — Иностранец? Ничего себе занесло тебя, — блондин широко улыбается, подпирая голову рукой, — а я Николай, но ты можешь называть меня просто Гоголь. И если тебе так интересно посмотреть на моё лицо, то тебе стоит подойти ближе.       Сигма тихо фыркает, сжимая пальцами предплечья, комкая ткань теплого свитера, выходит из комнаты под тихий, фырчащий смех старшего и возвращается только с Гончаровым, почти прячась за его спиной. Гоголь машет ему рукой и улыбается, когда тот отворачивается. Достоевский помогает Ивану с едой, ставит на стол кружки и тарелки, почти за ворот стаскивая Николая с уже полюбившегося кресла, когда всё готово. — Так ты расскажешь, что всё-таки случилось? — сиреневые глаза заинтересованно смотрят из-под растрепанной темной челки на плотный слой бинтов, обвязавших голову когда-то ушедшего друга. Гончаров улыбается, прикрывая глаза, встает из-за стола и приносит с маленькой плиты пузатый чайник, оставляя его на специальной, плетеной подставке. — Это будет долгий рассказ, поэтому чай нам точно не помешает.