Запечатанный ход

Бенни говорит: «Я скучаю». И это странно, и неправильно — слышать такое от кого-то, вроде Бенни; от кого-то, кто пропитан самоуверенностью, как сама Бет — виски, текилой, маргаритой или что она там сегодня намешала. Ей бы расхохотаться, вспоминая, как всевеликий Бенни Уоттс её отшил, чтобы позднее притянуть обратно. — Тебе всё ещё нравятся мои волосы? — спросил он, и у Бет под пальцами заискрило напряжением, как перед прикосновением к фигуре на доске. У Бет внутри сжалась пружина желанием сказать «да» и зарыться в эти волосы руками, ткнуться носом. Бенни позволил, отдав свою одержимость. И Бет, казалось, воспарила. Пружина — вторая, более зловещая почти раскрутилась, даровав столь необходимое облегчение, чтобы позднее стянуться снова, туже и жёстче: от того, что пресловутая магия момента испарилась, упорхнула, убоявшись слов Бенни и его бесчувственности. У Бет внутри изломалось что-то в который раз. Так, видимо, снова разбивается её сердце. Бенни говорит: «Я скучаю». И от него это — почти признание. Бенни сидит в своей каморке в Нью-Йорке, где мало выпивки, много шахмат и сигарет. Бенни сидит на диване, держа у уха массивную трубку этими своими длинными пальцами с кольцами. Бет слишком хорошо помнит детали. Она бы предпочла помнить только комбинации на доске. Внутри тянет и давит заскорузло: пережитым поражением и желанием найти необходимость хоть в чём-то (в ком-то), кроме шахмат, выпивки и сочетания белого с зелёным. И Бет бы расплакаться, как полагается всякой девчонке, пережившей недюжинный стресс. Снова оказавшейся в луже, в дурочках и с испорченным платьем. Но она так устала. И хочет запечатать ход. Как было бы просто написать свой ответ на бумаге, спрятать в конверт и отложить до момента, когда будет готова. Бенни слушает её молчание в трубке. Бет не говорит ни правды, ни полуправды. Она действительно скучает. Но готова вряд ли когда-нибудь будет.

***

Бенни посылает её к чёрту, и это, наверное, заслуженно. Он на своей шкуре чувствует, каково быть фигуркой, передвигаемой длинными пальцами Бет Хармон. Но у Бенни Уоттса в груди не ферзь, а, видимо, такое же сердце? Обычное, ускоряющее ход при волнении? Разбитое-преразбитое? Бет рассеянно думает о ноже, который у него всегда под рукой. Для безопасности. Бет понятия не имеет, какой была опасность когда-то, чтобы появился этот нож. Бенни так злится и рычит на неё, почти кричит, и Бет хочется кинуть трубку тут же. Но она слушает его. Каждым своим ходом приближаясь к поражению. — Наверное, так нельзя, — говорит она тихо. Бенни дышит глубоко и медленно. — Да, Хармон, нельзя. Не звони мне больше, — и кладёт трубку.

***

Ей бы следовало сказать: «Я тоже». Я тоже скучаю, Бенни. И я не приеду к тебе в Нью-Йорк, потому что мне никто не был нужен, как бутылка и беспамятство, и фигуры на потолке. Никтониктоникто. Ей надо было сказать ему правду. И пусть приезжал бы сам и забирал треклятые бутылки, и ершился, и читал нотации в этом своём крутом плаще, делающим его похожим на ковбоя, а не на шахматиста. Но Бет запечатала ход. Только знает ли об этом сам Бенни?

***

С Таунсом рядом легче дышать. И признаться в собственных ошибках — тоже легче. — Я много натворила, — признаётся Бет поздней ночью, почти засыпая. Рука хранит призрачное тепло чужой ладони. Таунс гладит её по волосам. Её первая несостоявшаяся любовь. Первый провал. — Ты разрушительна не только на доске, — и обнимает за плечи, заставляя чувствовать себя нужной, целой. — Но в той же мере и восхитительна. Закрывая глаза, Бет думает об игре. Только об игре. Но почему же в темноте то и дело возникает проклятый конверт, пустой и полый? Ведь Бет запечатала одну лишь тишину.

***

Утро туманное, полное серых туч, похожее на студень или кисель. Бет видела что-то такое в кафетерии, в котором завтракает каждое утро. Но Таунс приносит ей горячий кофе, а затем, разделив с ней же замешательство, протягивает трубку. Телефон похож на змею. Таунс ей улыбается. А Бет совершенно не знает, что услышит. Это снова разобьёт её? Ведь внутри, под гнётом занятых лишь шахматами мыслей поднимает голову надежда. Она кусает изнутри щеку, поднося трубку к уху. Вместе с этим внутри кто-то включает часы. Её ход. — Алло? Кнопка переключается. Бет смотрит на Таунса. Наверное, беспомощно. Секунды тянутся проклятой вечностью, паникой нового поражения. В реальной жизни их оказывается больше, чем на шахматной доске. — Здравствуй, Бет, — наконец, говорит Бенни с этой своей усмешкой, которая берёт измором. И вскрывает конверт.