жди меня, я скоро расспрошу весь город где тебя найти мне? где тебя найти мне? где тебя найти мне? где тебя найти мне? где тебя найти мне? ...где? с. сироткин, 2018
🫀
Особая психотравмирующая нежность. Так именуют будни. — Я не могу отмыть грязь с посуды, — жалуется Хёнджин. Ему четырнадцать, и у него неважный вид от забавной случайности: взорванной сковороды с лапшой. — Пригорело, блять, всё. Пожарили для Бан Чана, называется. Минхо открыто злорадствует. Он изначально не оценил душевную доброту, не уверовал в то, что импровизация сработает, и предлагал сварить папину рисовую кашу на молоке – рецепт знали все наизусть. Его не послушали. Кухню спалили. Минхо ничего не оставалось, как гордиться своим интеллектом. — А что делать-то будем? — невинно моргает Феликс. Будто не причастен. Это притворство, потому что на нём гнездится бóльшая часть гари. — Есть малюсенькое ощущение, что нам отвертят головы. — Может, сбежим? — предлагает Джисон. Задумка блестящая, но: — Поменяем паспорта, разобьём друг другу лица так, чтобы нужно было перешивать до неузнаваемости, скроемся в племени инков. А чё? Перу или Боливия. По-моему наикрутейшие места. — За географические познания хвалю, — кивает Сынмин, — но мы вымрем вместе с инками, если сбежим. Щенки-пестициды переглядываются. Не знают, что делать. Разбитая раковина поскуливает керамикой от количества немытых тарелок, флажки под потолком пахнут освежителем воздуха – попытка Джисона скрыть следы, – а по полу ходить страшно. Можно порезаться. Чанбин курит. Сидит в большой куртке, заливается газировкой по самые гланды. И курит. — Какая это по счёту? — Тридцать пятая. Хёнджин пульсирует озадаченностью. Его голова свежевыжатая, и цвет волос потихоньку стирается до цвета ирисов. Ему такое к лицу. Будто он – восхительный стейк, продолжающий истекать кровью на углях. Совсем как в рекламе. — Наворуем новой посуды? — предлагает Феликс. — Идея, — восхищается Джисон. — С каждого по ложке и миске. — Масс-маркеты закрыты, — унывает Феликс. Слушает бормотание часов с кукушкой. — Полночь. — Пойду-ка я, — сруливает Чанбин, подхватывая Чонина. Это мудро. В закусочной «神메뉴» остаются только двое. Хёнджин всаживает в автомате с жевательными резинками очередную монету, а Феликс чистит пол. Вдруг замечает капли. Уже чёрные, засохшие. Ползёт по пунктиру, орудуя локтями и коленями, до старинного кабинета папы Бан Чана. Отодвигает принтер, садится на скрученный ковёр. Распинывает садовые сетки, банки говядины, шлифованное пшено. И тоскливо смотрит на труп кошки. — Господи, — рядом появляется Хёнджин. Его зубы облеплены яркими жвачками. — Откуда она тут? — Кто-то здесь ходил, пока мы готовили. Они лицезреют. Глаз вывален на половицу, шерсть смятая, немного похожая на струпья и стружку. Из носа долго лилось, но лужицы уже застыли. Кошка такая... неуместная. Феликсу неприятно её видеть. В его сознании она не подходит этому миру. Как трезвый отец. Как счастливое детство, когда ребёнок бежит под облаками, наблюдая за солнцем и несясь наперегонки со светом. Как собака, которая всё-таки поймала пятно лазерной указки. В кабинет влетает злой Бан Чан, пугая до ужаса. На секунду теряет дар речи от раскатанного тела. Сначала рычит: — Убитая кухня – ваших рук дело? — Наших! — безрассудным криком подтверждает Хёнджин. — А это – не наших! Клянусь! Клянёмся! Бан Чан заваливается рядом. Устало дышит. Так непривычно знать, что он молодой, – притихший, словно бог. — Вода ледяная, — бормочет он, и, ей-богу, лучше бы он молчал. — Свет вот-вот отключат. Сигареты кончились. — Чанбин оставил тебе пачку. — Мухи завелись, — пессимистично продолжает Бан Чан. — Зимой. Липучек нет. Вам не прохладно сидеть тут? Феликс и Хёнджин синхронно раскачивают головами, которые дуреют от запаха крови. Кругом разбросано прошлое: цитра, размотанная плёнка, CD-диски. Предметы убивают. Глазеть на них тошно. Приходится внимать тлеющему тельцу кошки. Живот у неё ходит от паразитов; вверх-вниз. — Куда её денем? — тихонько спрашивает Феликс. — Не знаю, — задумывается Хёнджин. — Не в мусорку же. Но землю сейчас даже буровой машиной не пробить. В снег бросать жалко. Можно сложить в коробку из-под обуви и... — Вы завтра идёте в школу? — перебивает Бан Чан. — А надо? — Да. — Тогда идём, — легко соглашается Феликс. — Оба. Хёнджин протестующе сопит, скалывает волосы на затылке, выпуская несколько прядей. Вдруг догадывается: — Ты знаешь, от кого эта кошка? — Уджин. Хотел обмануть, он ведь по псинам. Но вы можете навредить, когда будет шум. Веселитесь, — скрипит веками Бан Чан, засыпая. — Сам её уберу. Идите. Они повинуются. Выскальзывают из дешёвой закусочной «神메뉴», и их скреплённые руки сильнее любви с первого взгляда. Феликс приводит Хёнджина к себе. Дом – в снегу. Страдает, как огромное животное. В нём много вымученного баловства: кубики, потерявшие цвета и буквы. Крошки около переломанной швабры – насмешка. Пачки молока с изображениями пропавших детей. Разлохмаченные зубные щётки от интенсивной чистки. Мать, заснувшая пьяной под лестницей. Феликс аккуратно сбрасывает её руку со ступени, чтобы Хёнджин не запнулся. Пахнет весной, абсентом и сыром, ведь соседка справа всегда смотрит слащавые оперы на полную катушку и ещё чаще варит макароны. Феликс иногда остаётся у неё на ночёвку, чтобы не видеть маму. — Я позаимствую твою школьную форму? — интересуется Хёнджин, уже тщательно копаясь в ящиках. — Ты не влезешь, — мурчит Феликс. — Бери чёрное. — Разумно. Вдвоём они отыскивают запасы еды, шерстяные чердачные одеяла, гирлянду с отпавшими лампочками и ложатся возле телевизора. Не спят ни секунды. Накапливают раздражение, уверенно ковыляющее до злобы. Сидят до рассвета неморгающими призраками в нитках и фантиках, пока не появляется ощущение, что из глазниц вылупляются птицы. Будильник пиликает. — Хочешь тайну? — шепчет Хёнджин, неотрывно пялясь в титры на экране. — Хочу. — Ты не нравился мне, — звучит безболезненно. — Не нравился, пока не начал грызть пульт от голода, пока не слёг в больницу с сотрясением, пока не привёл меня домой. Пока тебя не покусала дворняжка. ...пока Феликс не превратился в прелестное исчадие ада. В комнате от откровения на пару градусов становится теплее. От шерстяных тканей чешутся руки. — Никому не говори, Ликс, что я не сразу распознал в тебе друга. — А если кто-то всё же узнает? — Двое хранят тайну, если... — будущая фея аптек медленно поворачивается. — Потом скажу. Пошли в школу. — Через окно, — серьёзно предлагает Феликс. — Слышишь? Мама громче дышит. Сейчас проснётся. — Через окно, — наконец улыбается Хёнджин. И он покорно валится в сугроб со второго этажа, ворочается, разводя руками, создавая чудовище вместо ангела. Куртка аж стонет. Язычок замкá отламывается, когда Феликс по нему щёлкает. Молния расходится. — Ну и холод. Сначала они забегают в местную лавку, набивая карманы леденцами и упаковками жвачек, в которых обязательно должны ютиться наклейки. Потом сооружают из себя учеников, накидывая на плечи рюкзаки. Съезжают по склону у моста и греются около бочек с разведённым огнём. Тащатся к школе. Сероэтажное и агрессивное ублюдство засыпано январским льдом. Оно смотрит окнами. У него наверняка там, в глубинах, есть рот, который никогда не теряет оскала. Земля дрожит. Феликс смотрит, как едет поезд. Грохот вагонов невозможно перекричать. — Не отставай, — вопит Хёнджин, забрасывая себя в школьные ворота. — Не-ет! Шапка улетела! И перчатки! Мои чудесные перчатки! Они тратят весь первый урок на ловлю вещей. Носятся по скользкому периметру, иногда врезаясь друг в друга. Затем замечают недоброе лицо Сынмина, что маячит из библиотеки. — Шумите, — комментирует лицо. — Это приказ? — весело подхватывает Феликс, но тормозит и принюхивается. — Ты там рамён завариваешь? — ...не-ет, — как-то неуверенно тянет Сынмин, разгоняя пар чайника. Признаётся: — Да. А вы не успеете добежать. Хан уже кружит по школе, потому что учуял раньше. Я еле успел спрятаться. Он шугается библиотеки. Да и в принципе не очень-то догадливый, но если попросит помощи у Минхо, то они расшатают весь город, чтобы стащить последнюю тарелку... Пока Сынмин болтает, Феликс и Хёнджин, полностью очарованные запахом лапши, наперегонки несутся. Перескакивают со ступени на ступень. Плохо ориентируются, но целеустремлённо охотятся. Всё-таки находят. Хёнджин с ноги распахивает дверь. — Де-лись, — смеётся по слогам. Вытаскивает горсть леденцов, волочит их за собой, бросает в пенал. — Равноценный обмен. — Пойдёт, — уступает Сынмин и забирается на подоконник. — Они ещё и куплены? Удивительно, удивительно. — Какой урок был? — быстро спрашивает Феликс, сражаясь за каждый моток лапши. — Рукоделие. Чонин несколько раз прилип к столу и чуть не выпил клей. Пропала игольница, так что следите за сменной обувью, ну, если соизволите её носить. Не подавитесь, боже. О. Кажется, Хан рядом. Джисон липнет носом к стеклянной двери. Водит по ней, жадно разводя сопли, разбегается и начинает таранить ручку. Феликс с Хёнджином в спешке орудуют пластиковыми вилками, безостановочно клацая зубами. Ожидание смерти хуже самой смерти. Петли не выдерживают. Джисон влетает с ложкой наготове, вздыхает, возводит глаза к небу и сокрушённо падает на колени. — Собаки. Трёт заплаканные ресницы рукавом Минхо. — Я даже ложку стащил из столовой. — Великолепно, — равнодушно хвалит Сынмин. — Ты жестокий, — Джисон бочком плетётся в угол, с грохотом в него заваливаясь. — Я отпраздную тот день, когда тебе приснится кошмар. Ты бы не сидел у окна. Навернёшься. — Разве что кто-то скинет, — Сынмин абсолютно не впечатлён угрозой. — Вы почему все на уроки пришли? Несмотря на вежливость, чёрное благородство и повадки короля, он тоже воспитывается на улицах. Легко распознаёт приближающуюся сценку ужаса. И, как обычно, не сильно переживает. Такая умница. — Уджин, значит, — стучит резцами Сынмин, когда Хёнджин затыкается после трагикомического рассказа о кошке. — И две вещи. Поезд и пустой класс рукоделия. Занимательно. — Опасно, — Джисон едва не задыхается от радости. — Если нас поймают, то это конец. Ёбаная крышка. Возраст, всё такое. Они – каждый в своём темпе – делают разворот к Чонину, что мирно дремлет на сброшенных куртках. Тот давно получил плошку сырной лапши. Ему снится, как он просыпается в полдень и берёт печенье со стаканом молока. Ему мерещатся сладости его детства – так пахнет монстр-матерь. Странное, должно быть, сновидение. Чонину тринадцать, а юность уже только вспоминается. — Он не согласится, — качает головой Сынмин. — Да мы только попугаем, — убеждённо заявляет Джисон. — Его руками. Так, для подстраховки. — Я сам справлюсь. Мне тоже тринадцать. — Ого, — не удерживается Минхо. — Шутишь? — восклицает Хёнджин со всей драматичностью в голосе. — Нет, серьёзно?! Сынмин посолиднее вздыхает: — Я был уверен, что вы сообразительнее карандашей. У него скоро день рождения. Время есть. — Всё ещё не могу поверить, — Хёнджин сваливается на стол, разламывая в пальцах деревянные палочки. — Ты выглядишь, ну, старше. — От ума, — ворчливо поясняет Сынмин. — Скоро звонок. Класс рукоделия сейчас должен пустовать, но Уджин там. Я наблюдал за ним. Есть у него удивительная деталь – он совершенно не запоминает лица. Поэтому вынужден придираться к миру, раз за разом изучая то, что когда-то запоминал. Его разум работает на высоких скоростях. Слишком быстро, вот-вот сломается. — Он любит резать дерево в одиночку. Чонина не трогайте. — Вперёд, — Джисон рвётся наружу, в коридор, закатанный скейтбордами и расписанный фломастерами. — Вперёд-вперёд. Хёнджин самую малость тормозит. Вскользь проговаривает: — Я всё думаю о том дне. Впервые показывает волнение. Лишь на секунду и лишь Феликсу. День, когда на Хёнджина, прячущегося на вершине карьера, выпустили игрушечных мальчиков – адептов Джексона. Уджин под их тряпичными лапами давно раздавлен. Из-под когтей сочится юношеский ликвор. Не как трофей, но как оплата. Вполне себе семейная ценность. Что ж. Уджин. Ещё одна игрушка. Желудок уже сделан из фетра. Маленькому адепту мстят, потому что он единственный попадается на их пути. Сначала это было что-то более-менее невинное: трёхтомником по башке, подножка на рельсах с движущимся поездом, мыши в портфеле. — Теперь – без пощады, — устаканивает настрой Сынмин. — Соблюдаем грань. Кабинет рукоделия до уютного запачкан слоями пластилина, клеем и оторванными ушами тканевых зверушек. Обои прошлых столетий в чьём-то носовом кровотечении. Окно открыто. Из него видна железная дорога. Уджин старательно водит ножом по бруску, вытачивая что-то вроде кентавра. Зимний луч падает на шею. Старается её перерезать. Минхо закрывает дверь. — Я позову учителей, — Уджин додумывается показать испуг, отдавая этим честь. — Зачем? — лукаво интересуется Джисон. — Потому что боюсь. Хёнджин смотрит на него глазами, в которых побывали спички и бенгальские огни. По ресницам скачет свет, поэтому они белые – почти туман. А зрение наливается красным. — Привет, — говорит Хёнджин. Голос словно из диктофонной кассеты, шуршит, как часы, запрятанные в старое одеяло и неправильно настроенные. Уджина заметно трясёт. — Не трогайте меня, пожалуйста. — Не любишь объятия? — расстраивается Феликс. — Нет. — И что же нам тогда нужно с тобой сотворить, чтобы появился Джексон? — вслух рассуждает Феликс, поглядывая на окно. Поезда ещё нет. — Сломать колени? Это слишком, знаю. Накормить иголками? Их растащили. Что же, что же... — Придумал, — объявляет Сынмин. Рельсы грохочут. Шум такой, что мозги дрожат. Где-то там, в закусочной «神메뉴», лежит пьяный в хламину Бан Чан, и от одного запаха можно словить похмелье. Убойное, оттого страшное. Но здесь, в уютном кабинете рукоделия, весельем разит стократно. Феликс напрыгивает на стол, летит вперёд, заваливаясь с Уджином на линолеум. Вгрызается зубами в руку так, что десна опухает. Хёнджин наступает подошвой на вторую. Минхо и Джисон нападают на кости – настолько ноги Уджина тощие. Распластанное тело дёргается хуже раздавленного листоеда. Кулаки задевают отклеившиеся обои, и на них сыпятся обрывки. Сынмин чуть рассеянно спрашивает: — Это точно Уджин? — Точно, — горячо дышит Хёнджин. И как услышал? — Демонстрируй задуманное. Давай. Подхватывая клеевой пистолет, Сынмин без колебаний льёт слякоть в скользкую от слёз глазницу. Сполна угощает болью. Стряхивает капли, сжигает кожу. Уджин тренирует горло воплем – честное звучание. Чудовищно несёт ответственностью. — Замолчи, — ласково просит Хёнджин. — Знаешь, как отмывают грязь с посуды? Бан Чан поделился. Кипятком. Я впихну его в тебя столько, что внутренности сварятся. — Эффектно, — высоко оценивает Минхо. Сынмину чего-то не хватает. Он берёт степлер, присаживается на грудную клетку, аккуратно цепляется за другое веко и сдавливает пальцы до щелчка. Скобу тут же заливает кровь. И вторую, и третью. Сынмин скрепляет умело. Скобы просто достанут, но это будет до тошноты неприятно. Клей разворотят водой и пинцетом – и не врачи. Феликс нервно, непривычно смеётся, и рот заливает отлетевшими веснушками. Слишком уж алыми. Что-то внутри обращается в бегство. В Феликсе остаётся тень. Полинявшая, разодранная на нитки, ободранная до пружин и монтажной пены. Зато своя. — Уходите, — приказывает Сынмин. Никто сразу не соображает, что с лёгкостью его слышит. — Поезд уехал. И не забудьте забрать Чонина, он просил эскимо. Поочерёдно выскакивая через окно, они оставляют в кабинете величественное рукоделие – сыреющего Уджина. В закусочной «神메뉴» дымится плита, ведь на ней стоит кастрюля с кашей из риса. Тёплая одежда воткнута в щели между батарей. Ботинками завален вход на кухню. Полотенца, вымытые с таблетками белизны, развешаны по углам. Ими вытирали снег с обуви. — Стаей – на одного? — ужасается Чонин. — Так веселее, — убеждает Джисон, закидываясь десятой ложкой мороженого. Давится. — О. Доброй ночи. Шатаясь во все стороны, Бан Чан всё равно остаётся всесильным. Скрещивает руки – уже подвиг, – кашляет, уточняет: — Где Сынмин? — Беседует, — увиливает Минхо. — Что он... — начинает Бан Чан, но стекает по стенке пьяным ребёнком. — Блять. Что я выпил? — Дешёвое что-то, — Чанбин приценивается к духу алкоголя. — Прям максимально дешманское. — Нищеёбская душа, — соглашается он. — Штормит. Блять. Феликс подлетает к нему острой необходимостью. Поглаживает, помогает подняться, ловит потерянный взгляд. Мягко говорит: — Завтра ты найдёшься. Поспи. Хоть немного. — Да. Да... Утаскивая Бан Чана на диван, Феликс напевает ему, рассказывает выдуманные истории, чешет за ухом и много-много раз проверяет пульс. Хёнджин болтается рядом. — Покурим? — предлагает он. — Так нет ничего. — Я нашёл под ковром тайник. Там как раз две. — Хорошо. Только на улице. Бан Чана вырвет. Феликс и Хёнджин влезают в куртки друг друга и выползают в ночь. Холодно. Сжечь бы всё дотла. Зажигалка потявкивает колёсиком, но её хватает на обе сигареты. — Хочешь тайну? — спрашивает Феликс. — Валяй. — Во-первых, кому-то точно не сберечь глаза. Сынмин не задел глазные яблоки. Уджин будет однажды лицезреть убитых кошек, задушенное на больничной койке вражество, скулящую утробу закусочной, в которой погибнет. — Конечно. А во-вторых? — Я верю. Хёнджин мило удивляется. Светит маячком окурка и сам сияет. Ждёт. Ему так идёт изумление. Дивное явление. — Мы знаем друг друга кучу лет, — щебечет Феликс. — Ты видел, как меня кусают. Я видел... ты помнишь, что именно. — Говори уже. — Верю, что со временем ты всё-таки сможешь мне доверять. «Полюбить вслух». Не решаясь на поцелуй, Хёнджин просто зажмуривается и позволяет себя обнять. Заглядывается на луну в облаках, сгибается весь. Феликс достаёт до гортани. Кадык не вырвать, но сломать трахею можно. Хёнджин до конца застёгивает молнию сломанным язычком замкá. По привычке. Грустно, а пока ничего не поделать. Свет в закусочной отключается. Вода леденеет окончательно. — Хотел бы я тебя не любить. Но я сохраню эту тайну, Ликс. Сохраню. Глупости. Всё изменится. И шеи будут распахнутыми. Ведь двое хранят тайну, если мир вокруг них мёртв.