время закрыть глаза, освещают наш долгий путь яркие звёзды окурков созвездия смерти. црвених цветова. 2018
1: ян чонин
Это, в общем-то, больно — умирать. Чонин совсем скверно выглядит. Если остальные похожи на ростки горошка, то он — раздавленный зелёный жук, что предсмертно дёргает коченеющими конечностями. Его сумка выпотрошена, карманы пусты, телефон обшарен, но ни одной улики не найдено. Всё, абсолютно всё хранится у его матери. Когда Чонин добирается до дома сквозь утренний снег, бездомные псы начинают нервничать. — Я пришёл. Из дверного проёма видны три вещи: промятый диван, лохматая голова и электрогирлянда на телевизоре. Чонин тихонько прокашливается. Ступни до мерзотного промокли. — Откуда? — От друзей. Что-то скрипит; это не диван, а суставы матери, прогибающиеся под её весом. Она вся шелестит, как блистерные пачки или капсулаторки из пластмассы. Она воспитывает в Чонине жажду к таблеткам. В юношестве она могла ломать ему кости, чтобы беззастенчиво закупаться сильным обезболивающим. В своём детстве воровала у родителей любую двухцветную капсулу. Сейчас крушит разум сына, вгоняет в депрессию, советуя посетить врача, получить рецепты и совершить набег на аптеку. Изобретательная и злая сука. — Ешь, — на её ладони горсть таблеток. Она редко делится, но: — Это снотворное. Ты мне надоел. Таблетки блестят и переливаются. С ними Чонин понимает всю ругань Чанбина на греческом, общается с давно умершими родственниками, которые его любили, расцветает, окрашивается в зелёный — прекрасный болезнетворный цвет. — Тут слишком много, — осторожно замечает Чонин. — Ешь. — Не хочу. Матерь опускает лицо, смотрит исподлобья. Сейчас вцепится во что-нибудь. — Да? А что бы ты хотел? Шляться по ночам с друзьями, получать от меня деньги, страдать подростковой хуйнёй, а не помогать мне добывать их? — горсть в её руке шевелится — она живая и позволяющая общаться с мёртвыми. — Чего бы ты хотел, тварь? Осмелев, Чонин говорит не моргая: — Я бы хотел тебя убить. Бутылка рисового вина не выбивает ни одного зуба, но разлетается в стеклянную труху и частично лезет в глотку. Чонин даже не замечает её, но чувствует. Он врезается виском в стену. Мельком замечает, как электрогирлянда на телевизоре потухает, выставляет локти, думает: «Так же страшно было Сынмину?» Шнур с лампочками обвязан вокруг его шеи. Матерь бешено тянет концы в стороны и орёт. Чонин бьёт в мягкий подбородок, хрипит, стискивает челюсти, но мама находит изъяны в его рту и пихает в них снотворное, давит, крошит, чтобы легче втиснуть, втирает в зубы. Он жалеет, что ушёл от друзей. Такая глупость. Чонин, измученный и истощённый, бьёт в мамино глазное яблоко. Шнур с лампочками слабеет, и у Чонина получается выбежать из дома вместе с ним. Утренний снег невероятен. Из горла течёт, пена на вкус кислая, под ногами будто капканы. Чонин несётся обратно к дому Чанбина. Странное чувство. Он что, правда умирает?2: ким сынмин
Друзья-ублюдки, которые проживут ровно столько, сколько и собаки. Вот, кто они такие. — Свихнуться можно, — ноет Чанбин, — я умираю, а ты спокойно книжки читаешь. — Не надо было отбирать чужой алкоголь, — хладнокровно давит Сынмин. — Я говорил. — Говорил, говорил, а надо на всю катушку орать. — Мне закричать? — Не смей, — ужасается Чанбин, у которого сейчас острая реакция на любой шум. Только Сынмин приготавливается к выкрику, как Чанбин обнажает главный аргумент: — Мы в храме знаний! Тут, блять, нельзя! Сынмин задумчиво чешет кадык, соглашаясь: — Верно, я забылся. Спасибо, Бинни. — Обращайся, — ликует он. Раскачивается на ножках так бесслышно, что хочется окрестить его талантливой невидимкой. — Ща вернусь, не могу уже. Тебе без сахара, помню-помню, хоть и не понимаю. Сынмин откладывает «Бесов» Ф. М. Достоевского и устало растирает веки. В библиотеке тихо и пусто. Чанбин, страшно болеющий с похмелья, ещё немножко рычит и отправляется за спасительным какао. Сынмин выписывает пару отрывков, чтобы потренироваться в переводе, как вдруг замирает. Аккуратно косится в сторону. Кто-то смотрит на него оттуда, но Сынмин не из пугливых. Он встаёт, потягивается, чувствуя себя нормально и уверенно. Ему не так сильно хочется покончить с собой. У него петля из планов: нужно добавить пару блюд в закусочную «神메뉴», сделать уже что-то с отоплением, добить проект на историческую тему, хорошенько напиться и выспаться в кошачьей компании Суни, Дуни и Дори. — Эй, — скромно лают сбоку. Сынмин отрывает лоб от окна, равнодушно оглядывая парня неподалёку. У того щенячье лицо и бутылка пива 오비맥주 в лапе. — Чем могу помочь? Парень, от которого несёт шерстью и юностью, как-то неловко спрашивает: — Тебя к земле не тянет случаем? Сынмин хмурится. В висках трещит, раздражение от вида бутылки пива в библиотеке добивает мозг окончательно. Концентрация сужается до точки. — Уйди по-хорошему с такими разговорами. — Ладно, — не препирается парень, — можешь окно открыть? Не вывались только. Спасибо. А теперь можешь начинать кричать. Сначала Сынмина скидывают со второго этажа в мусорный контейнер. Он валяется в банановой кожуре, огрызках и пивных бутылках 오비맥주 примерно двадцать минут, пока Чанбин, вернувшийся со стаканчиками какао и сильно охуевший, не вытаскивает его. Сотрясение (Сынмина рвёт, как собаку), перелом и осколки в бедре. Чанбин потом несколько раз допрашивает библиотекаря, хотя это скорее напоминает потрошение воблы. Сынмин по большей части молчит и блюёт. Парня, которого зовут Уджин, находят не сразу, и Сынмин совершенно не может его вспомнить, однако… Странное чувство. Будто они знают друг друга.3: крис и джексон
— Я похоронил свою мать, — рассказывает Бан Чан тайну, от которой тошнит. — Ёб твою мать, — реагирует Джексон. — Да уж, мою мать. Джексону всегда холодно и одиноко. Ему было одиннадцать, когда его брат-одиннадцатиклассник спрыгнул с одиннадцатого этажа. Каждое число, в котором ютится единица, Джексон терпеть не может. И Бан Чана, который целует его первым, тоже ненавидит. Иногда лжец не знает, что он лжец. — Ты любимец улиц, — скалисто улыбается Джексон. — Я тебе что, питомец? — Если хочешь, могу так называть. — Нет, — рявкает Бан Чан. — И мне казалось, что это тебя все любят. Прямо обожают и пытаются походить. Джексон меркнет. Он упирается затылком в угол чердака, ловит лёгкие галлюцинации, в своём сознании складывая их горой трупов, и закручивает жёсткие волосы Бан Чана в спирали. Надолго задумывается. — Не могу же я признаться, что мне страшно от этого. Некоторые… называют себя моим именем. Все Джексоны. Они и до наркоты скоро дорвутся. В девять-то лет. На чердаке полулежат два покровителя, которые целуются и знают, что рассорятся. Они любимы, старше и полностью проигнорированы в общей нужде в психологах. Будет больно. Всем. Хёнджину, которого почти распилят на заброшенном мясокомбинате, Феликсу, которому будут подкидывать петарды в карманы, Сынмину, Бэм-Бэму, Уджину, которых убьют. Бан Чану, у которого тоже есть две ненавистные вещи: это Джексон и закусочная «神메뉴». Им холодно, и Бан Чан своей же рукой их сожжёт. Вместе. Странное чувство.4: феликс
Когда Феликсу хотят отгрызть лицо, сам Феликс не знает, как реагировать. Ему тогда стукает девять, и через каждый день он шагает босыми холодными ступнями, прокладывая путь хоть к чему-нибудь праздничному сквозь ад. Он всего лишь мальчик в пластиковой коробке. Истощённый, ненужный. Нуждающийся в объятиях и дружбе. Кто же знал, что Бан Чан, заботливый двенадцатилетка, приведёт его в свой зверинец, поможет соорудить первую рогатку, научит свистеть. И защитит от беспородной собаки. Лодыжка в кровавой пасти дворняги пульсирует и шатается. Феликс падает вниз. Он укалывается о щебёнку, не дышит сквозь слёзы и вспоминает картинки освежёванных зверей. Ему… странно. Хочется отстегнуть свою ногу от тела и исследовать каждый укус, оставленный собачьими зубами, но в то же время хочется щиколотку сохранить. — Откуда она выскочила?! — шумит чей-то голос. Дворняжка слюнявая, подгнившая и злобная, ведь Феликс ненароком наступил на её кость. За еду дерутся не только паразиты. — Отличный бросок, Чанбин! Дворняжка промокшая от крови, забитая камнями, кирпичами и прутами, с оторванным ухом и невздымающимися боками, вся в увечьях, с муравьями на языке, ведь дети её не щадят. А Хёнджин доламывает шею, и Феликс в него влюбляется. — Что ж, признаюсь, — тянет бледный Бан Чан, — я испугался. Труп со слипшейся шерстью лежит на боку около муравьёв. Стоит, наверное, позвать на помощь, но это слишком скучно, чтобы кому-то из детей было не поебать. У Феликса красные ладошки и губы. Отпечаток остаётся и на щеке Хёнджина. — Ты как? — Порядок, — медленно отвечает Феликс, — вот только голова кружится. — В неё кусали? — Вроде нет, — он взъерошивает волосы. — Я пошевелить ногой не могу. — Ликс, не смотри на неё, — Джисон бегает вокруг и собирает выбитые собачьи зубы. Трофеи, типа. — Выглядит кровавенько. Любопытный Феликс наклоняет лицо, но Хёнджин берёт его за подбородок и становится серьёзным. — Лучше и правда не смотри пока. Таких, как они, назовут дикорастущими щенками, будут сторониться и вышвыривать в коробке на улицу. — Надо бы закопать. Таких, как они, скрутят вязками на больничной койке и насильно накормят лоразепамом. — Погнали, пацаны. Феликса на спину. Таких, как они, отстреляют в черепа. — Наши первые похороны. Странное чувство.