Die Lorelei.

Соленый запах ветра, несенный с моря, зовёт уйти за собой, вплетается в волосы невидимой рукой и проникает вглубь, врываясь в самые кости, не оставляя за собой ничего, кроме песен волн, разбивающихся о берег. Азул вздыхает медленно, глубоко, осторожно, боясь поддаться знакомой успокаивающей песне Великой Матери Океана, о которой раньше любили рассказывать русалки морякам, призывая уйти с собой, на самое дно, откуда уже никому не вырваться. Людям; впрочем, всем жителям суши, неба, тем, кто не был рождён в ее лоне. Ашенгротто и сам иногда задается вопросом: «смогу ли я?», ведь все здесь, на суше, совершенно иное. Нет, он не жалуется и никогда бы не смог позволить себе бросить все так, на половине пути, сдаться. Иначе все это было напрасно, не правда ли? Азул улыбается каждый день, растягивая свои губы так сладко, приветливо, заманивая тех, кто не был достаточно осторожен, кто не смог убежать от чарующих слов, затуманивающих рассудок. — Ах, — театрально протяжный вздох, — вы же знаете, я могу исполнить любое ваше желание, — и тогда они тонут. В его глазах, чуть прищуренных в удовольствии, отражаются жадные воды, взывающие к себе, к погибели. И он тянет их, завороженных мимолетным наваждением от получения желаемого, своими щупальцами, что медленно обвиваются вокруг шеи и каждой конечности, но когда они замечают, — уже слишком поздно. И он сжимает их, утягивая в беспросветные темные воды, в которых им суждено задохнуться. Азул ходит быстро, уверенно, словно волны, разбивающиеся о берег. Он ходит, представляя под своими ногами белые кости всех тех, кто попался на его удочку. Только вот вместо хруста в его голове раздаются проклятия, к которым, увы, он давно привык. — Какое чудесное утро, не правда ли? — он исполняет роль месье сострадания, не обращая внимания на множество темных взглядов, устремляющихся ему в спину. К их несчастью, ему в удовольствие быть здесь хищником. "Как жалко" — верно, они все здесь ничем не отличаются от тех проклятых русалов из его детства. Не способные побороть свои низменные желания или страхи, глупые, эгоистичные, полные слабых точек, на которых он умело играет, будто на своем фортепьяно. Но с презрением. Да, это способ забыться, стереть свое старое прошлое. Осьминоги ведь склонны поедать сами себя, так что в этом удивительного? Он ест себя-прошлого и свои воспоминания, стирая фотографии и любые напоминания. Взгляды насмешливые сменяются страхом, побои — новыми поводками, скрепленными золотыми контрактами, которые он будет медленно натягивать, продлевая победное удовольствие над их проигрышем. В его голове, с утра до ночи: учеба, бизнес, воспоминания. И только тогда, оставшись один в своей комнате, он может скинуть с себя деловой костюм, роль, ненадолго остановиться, зарывшись в одеяло и молча наблюдая за безмолвным течением за окном. Сохраняя последнее, что осталось. Нет, все это никогда не станет напрасным: ни злые взгляды, ни собранные секреты каждого. Он будет двигаться дальше, напевая с усмешкой мелодию волн каждому на ухо, становясь их собственным морским дном-погибелью. Он будет играть на их слабостях, скрывая от них свои собственные, разбиваясь о камни снова и снова ради будущего, за которое он цепляется. Азул накрывается всегда с головой, плотно заворачиваясь в мягкую материю, и чувствует себя в безопасности. Отсюда не слышно зова Матери Океана и нет родного соленого запаха, но все ещё есть знакомая теснота, в которой он позволяет себе расслабиться, пока блики от волн танцуют на белой коже.